Виктор НИКИТИН. Богоматерь всех спящих
Рассказ
Я видел худые и беззащитные ноги, которые торчали из-за занавески и дёргались в каком-то болезненном припадке. Я видел лицо девушки, склонившееся над поражённым болезнью телом, – её подступившие слёзы жалости, бессилия что-либо изменить, как-то облегчить беззвучные страдания того, кто был скрыт от меня. Его обхватили, прижали к кушетке, чтобы сбить приступ, переждать. И снова не было слышно ни звука, и от этого становилось как-то не по себе.
И были ещё руки, поворачивавшие лёгкое от жизни тело, – мужские руки её спутника, которые должны были вселить надежду на лучший исход. Я решил, что эти слабые ноги в татуировках – ноги старика, дошедшего до своего конца, но это оказались ноги подростка, который, очевидно, не просто попал в плохую историю, а жил в ней с самого рождения. А я-то думал, что молодость – это единственное оправдание жизни.
Я наклонился к отцу, провёл рукой по его волосам, подержал за плечо; ожидание не добавляло ему сил. «Сейчас, сейчас, – прошептал я. – Сейчас подойдёт наша очередь». Он сидел в кресле-каталке и тяжело дышал. Мне надо было говорить громче, – он всё равно меня не слышал. «Сейчас, сейчас», – продолжил я про себя.
В приёмной появился врач, но это не к нам, а к подростку-старику. Его вытянули из-за занавески, чтобы произвести над ним какие-то манипуляции, однако лица его я так и не увидел. К врачу присоединился его коллега; консилиум должен был решить, что делать дальше. Они обследовали череп пострадавшего; оказывается, парня нашли на улице, он был без сознания. Я видел только его голые пятки и слышал прерывистое дыхание отца.
Ещё раньше мне надо было выучить молитвы и заклинания, обучиться искусству заговаривать и приговаривать, быть ловким в нашёптывании доходчивых слов. Надо быть готовым тысячекратно повторять некоторые слова, чтобы вдалбливать в них смысл. Я не преуспел в этом нисколько, теперь расплачиваюсь.
Зимой случались такие дни, в которых я растворялся почти без остатка. Я был почти невесом, несмотря на одежду, и легко дышал свежим морозным воздухом. Мои ноги пружинили по утоптанному снежку. Я сбивал иней с заледеневших веток деревьев и слышал хрустальный звон. Мне казалось, что я тоже становлюсь белым и начинаю искриться на солнце. А когда не было солнца и стоял сырой промозглый туман, или в пасмурном небе созревал небывалой кристальности и суровости мороз, я становился строже к самому себе и людям.
Всё оказывалось слишком крепким; на промёрзшей земле дыбились неразбиваемые глыбы льда, застывшее небо подпиралось строгими колоннами густого вертикального дыма. Долго выдерживать такое напряжение было невозможно.
Я выходил к троллейбусному кольцу, бывшей конечной остановке. Брошенное здание диспетчерской зияло провалами пустых окон. Это запустение было по погоде; всю неделю обещали морозы под тридцать. Нас предупреждали об осложнениях и испытаниях. Я проходил мимо дверного проема, целиком свободного от двери, и становился свидетелем последствий ледяного дыхания зимы. Из холодного и опустошённого здания два санитара выносили замёрзшего бомжа. У него был полуоткрытый рот, скрюченные пальцы на руках; на одной, кажется, надета рваная варежка, которая никого и ничего уже не могла спасти. Это был окоченевший труп. Лица я не успел рассмотреть; может быть, я его видел, но ничего не понял, не сообразил, что оно имеет отношение к человеку.
Он искал убежище, а нашёл смерть. Это было днём, мимо ехали автомобили и автобусы, все были заняты своими делами. Смерть по-соседству никого не взволновала. Заросший щетиной бомж в нелепом осеннем пальто в клетку, в драных летних сандалиях на ногах, таких же драных носках, в куцей линялой лыжной шапочке на голове был давно уже выброшен из жизни, а потому его конец стал закономерностью. Своей смертью он никому ничего не доказал, не послужил укором; он только доставил небольшие хлопоты бригаде «скорой помощи» и представителям власти, которые держались поодаль у своей служебной машины, – один из них снял шапку с кокардой и почесал голову. Эта проблема была совсем некстати.
«Сейчас, сейчас», – продолжил я свои заклинания, и меня услышали. Появился коллега того врача, который уже закончил обследование подростка с татуированными ногами и руками, и назвал знакомую мне фамилию. Я поднял руку в знак признания постигшего нас несчастья и тронул отца за плечо: «Это за нами», а другой врач сказал, проводя по стариковским пяткам подростка шариковой ручкой: «Это наш пациент, мы его забираем». Мне показалось, что он даже обрадовался.
Ещё одна история произошла как-то летом, давно, когда я с приятелем вышел с работы во время обеденного перерыва. Мы хотели, уже не помню, зайти в какой-то магазин и по пути наткнулись на непонятную сцену, в которой всё уже случилось, даже зеваки разошлись и свидетели, а может быть, их и не было вовсе, потому что прошло много времени, и оно всех развело в разные стороны, и оставалась одна пожилая женщина, вернувшаяся с автобусной остановки, и перед ней прямо на тротуаре лежал мёртвый человек. Мы это сразу поняли. И не было почему-то ни милиции, ни полиции, никого вообще больше. Днём, в оживлённом центре лежал на спине парень в светлой рубашке и смотрел мёртвыми глазами в небо. Лицо его ничего не выражало, если только какую-то усталость. Это из-за жары, почему-то подумал я, а женщина указала мне на железный прут, валявшийся неподалёку, которым его убили.
Напротив располагалось открытое летнее кафе, где торговали пивом. Возник какой-то спор: кому-то чего-то не хватило, кто-то не там стоял, где надо, или не стоял вовсе, и произошло случайное убийство. Откуда-то возник железный прут, рука взмахнула сгоряча и человека не стало. Он упал навзничь, опрокинулся, нельзя же ведь лежать навзничь? Только упасть. Навзничь – это выражение уже звучит как фамилия. Человек по фамилии Навзнич упал. Нет-нет, какие глупости. Бог знает что лезет в голову. Жизнь вокруг продолжалась, а для него всё закончилось. Но он ведь с чего-то начинал, был ребёнком, как все, смешно бегал босиком по земле или нагретому асфальту, и где это всё теперь? Пропало, исчезло навсегда, словно и не было никакой жизни, не было человека. Убийца тоже когда-то был ребёнком, а теперь он исчез. Всё произошло так стремительно, никто не запомнил его лица. Небо над лицом убитого было настолько бесстрастно, что я не мог не подумать: вот так просто это может случиться? Нелепость равна случайности или наоборот?
«Сейчас, сейчас», – начинаю я суетиться. Помогаю снять пиджак, открыть грудь; будут снимать кардиограмму. Уже заполняют карту, я отвечаю на вопросы. Рядом, другому пациенту, говорятся самые важные слова: «Мы сделаем всё возможное». Белый халат, разведённые в сторону руки, которые только что были сцеплены в надёжный замок. Ко мне поворачиваются спиной. Лица я не успеваю рассмотреть, но не сомневаюсь, что это лицо настоящего профессионала. Это слова утешения и признания возможности провала. На самом деле, он должен был сказать: «Я сделаю всё возможное». И конечно же, развести руками, снимая с себя всякую ответственность. И даже поднять глаза к небу, не поднимая головы, туда, где решается судьба каждого из нас.
«Сейчас, сейчас», – я ищу новые действенные заклинания и никак их не нахожу. Путаюсь, придумываю, цепляюсь.
Откуда взялась эта женщина с голубем? Я переходил улицу и случайно наткнулся на неё, сделав шаг из-за низкорослого кустарника. Она шла по тротуару с голубем, как прогуливаются с собачкой. Голубь шёл с ней рядом, только без поводка, и повторял все её движения. Это, конечно же, случайно так совпало, но я на несколько секунд поверил увиденному, тому, что вот женщина вышла на прогулку со своим домашним питомцем-голубем, и он так уверенно, подобрав крылья, вышагивает на своих раскоряченных лапках. В самом деле, почему бы такому не быть? Почему возможны только собаки да кошки? Разве можно выйти на прогулку с аквариумом подмышкой?
Мне ещё многому предстоит удивляться. Никак не изживу в себе это свойство – весьма непригодное для практической жизни.
Надо быть простым, как ученическая тетрадь. Однако, учиться некогда, надо усвоить понятия, но не правила.
Единственное, чему надо научиться, это разводить руками. Надо как-то освоить этот самый главный жест в жизни. Внешне нехитрый, но очень глубокий по внутреннему содержанию. «Я сделал всё, что мог». Руки разводятся в стороны, словно открываются ворота. «Я сделал всё, что мог». Я во всём признался, отворил все пути, теперь ваша очередь. «Я сделал всё, что мог».
Город засыпается песком, с каждым годом его становится всё больше. Он никуда не исчезает и оседает на улицах, во дворах, проникает через открытые окна в квартиры. Иногда бывает трудно дышать. Случается, что песок скрипит на зубах. Многим кажется, что так и должно быть.
Когда идёшь вечером по улице мимо многоэтажных жилых домов, утыканных огоньками квартир, всегда думаешь: что за люди их населяют? У них есть мечты, заботы, свои представления о жизни. Часто они говорят на грубом и скудном языке, состоящем всего лишь из нескольких слов, и им бывает очень весело. Даже несмотря на пыль и песок. Я перестал им доверять.
«Сейчас, сейчас».
Тут надо цепляться руками и ногами, чтобы удержаться. Земли много, но места на ней мало. Мы поневоле жмёмся друг к другу. Это земля безоглядного отчаяния, попусту сложенных голов и временных мер, введённых на постоянной основе.
«Мы сделаем всё возможное».
Это была жизнь, которой я никогда не жил, которой я сторонился.
«Я сделал всё, что мог».
Сколько всего непонятного вокруг. Мы поднимаем глаза кверху – единственное спасительное движение. Мы хотим в беспримерной пустоте, замаскированной под голубое небо с облаками, словно заставка успешной киностудии, выпускающей надёжное успокоительное, – найти смысл. Не может же так быть, чтобы его не было? Мы находим себе точку, обладающую смыслом и разумом. Ей мы доверяем себя целиком и начинаем шептать сбивчивые заклинания.
Богоматерь всех спящих, богоматерь всех сущих, обманутых, пропавших, опоздавших, хромых, глухих, подслеповатых, болящих, скорбящих, гордых без меры, от дури дуреющих, от силы слабеющих, ленивых по глупости, умных по дурости…
Когда мне снилось, что я летаю, я был спокоен: значит, правильно живу. А потом это закончилось.
«Сейчас, сейчас». Я вытираю пот со лба отца, холодный пот. Сейчас нами займутся, уже занимаются. Вот подходят, говорят: «Сейчас вас повезут к лифту, поднимут на третий этаж». Коридоры длинные, гулкие.
Я ехал в маршрутке, дорога была долгая и утомительная, так что меня закономерно клонило в сон. И я видел в соседнем ряду ещё одну маршрутку или автобус, и в них людей, некоторые из них тоже засыпали. Вот клюнула вниз одна голова, другая. Всех утомляло это медленное движение, постоянные вынужденные остановки. Из-за ремонтных работ на дороге образовалась внушительная пробка. Одна девушка, которая сидела ко мне лицом, давно уже спала с мобильным телефоном в поднятой руке. Она собиралась в нём что-то увидеть, да так и заснула, смешно вытянув губы, блуждая закрытыми глазами. Что ей снилось: новый смартфон или фотографии со старого?
Слева нас с мерным рокотом объехал автобус. Я успел увидеть, что его водитель тоже спит. Он сидел ровно и с закрытыми глазами держал руль, уверенно выполняя свою работу. Я оглянулся: уже спали все вокруг, спали и ехали – водители, пассажиры… Это зрелище завораживало и успокаивало. Я зевнул и тоже закрыл глаза. Сон охранял нас от жизни.
Век дан как день, дня мало, мать движения, мать покоя, богоматерь всех сущих, богоматерь всех спящих…
Чтобы совсем не заснуть, я начинал складывать цифры в номерных знаках машин, а потом ещё раз складывал цифры из получившейся суммы, и если в итоге выходило 5, то я был доволен и считал, что нахожусь на правильном пути и мне обязательно повезёт.
Снег искрился на солнце, когда из бывшей диспетчерской выносили бомжа. В мёртвых глазах парня, открытых в пустоту неба, была только усталость; в железном пруте, валявшемся неподалёку, – отчаяние.
Ну вот и лифт, наконец-то. Створки раскрываются с лязгом. Колёса задевают и упираются в порог. Сопротивление бесполезно – санитарка проталкивает кресло вперёд.
Мать движения, мать покоя.
«Сейчас, сейчас!»
