Наталья ЛЕСЦОВА. Телега
Рассказ
В самую макушку лета дед слег. Горел всю ночь, а под утро так прознобило, что, казалось, до самых костей достало. Он хрипло кашлял, надрывая впалую грудь, и шумно дышал. Старуха топталась, с толком ли, без толку, заваривала травки, поила его. Чего-то надо делать, не глядеть же на него, бедового, пока фельдшер из райцентра приедет.
─ Продуло тебя, дурака старого, на покосе, ─ бурдела бабка. ─ Сколь уж можно надрываться?! Говорила, не ехай. Племяши бы и косили. Хоть раз бы послушал.
─ И чё мелешь? ─ откашлявшись, просипел дед. ─ Нету на них надежи, пропьют или не укараулят, пропадет добро.
─ Да лучше б пропало! Одну корову прокормим. А эти, твои… И пошлет же бог родню, уж и не знай за какие грехи такие великие. Мы, поди, и не нагрешили столько. С такими и сам, гляди, по миру пойдешь, – ворчала старуха, отцеживая настой.
Кухня наполнилась ароматами малины и лесной ежевики. Старик попил и заснул. Проспал он больше часа. Когда в сенях послышались торопливые шаги, старуха засуетилась, причитая:
─ Никак фельдшер? Вот скоро-то... Ой, и майку не сменили, неудобно как...
─ Бог в помочь, ─ остановился в дверях, сняв кепку, дедов племянник Петька. ─ Как живы-здоровы?
Хозяйка спешно приложила указательный палец к губам и кивнула в сторону деда. Племянник, выпучив глаза, пригнулся и замер.
─ Свалилси, ─ сказала почти шепотом, махнув обреченно рукой, и пригласила к столу.
Петька пробрался в угол и присел на краешек табуретки. Он раскраснелся, терпкий запах самогона, сопровождавший его неотступно, нарушил травяной дух бабкиного букета. Она поморщилась, уловив его, как только племянник показался на пороге.
Старик заворочался. Бабка поспешила напоить его. Поднеся кружку с настоем, потрогала ладонью лоб и впалые щеки деда. Почувствовала липкий, холодящий, как росинки на траве, пот, испариной смочивший подушку и застывший на переносице и на висках прозрачной поволокой.
Старик открыл глаза и приподнялся, прилаживаясь к кружке. Голова затряслась, губы вытянулись, припав к питью. Бабка просунула ему под плечи руку, придерживая голову, но быстро устала. Он махнул, мол, хватит пока.
─ Попил бы еще, ─ тяжело дыша, отозвалась она, но дед уже опустил голову на подушку.
Держа кружку в руке, другой она поправляла постель. Было неловко управляться одной, она поглядывала в сторону Петьки, но тот гляделся в начищенный самовар, теребил лохматый чуб и думал о чем-то своем. Бабка облила себе руку и поспешила к столу, обтирая ее фартуком.
─ Как мать-то? ─ спросила, устало опустившись на табуретку.
─ Да тоже помирает, ─ скользнул по кровати быстрым взглядом Петька.
─ Дурень! Типун на гнилой твой язык. Оклемается, ─ еле сдерживая негодование, возмутилась бабка, как-то брезгливо отпрянув от него, ─ погоди хоронить. Ваша порода крепкая. А Пантелеевна и впрямь помирает?
Петька кивнул. Старуха по-матерински положила ладонь на его руку:
─ Крепитеся. Все там будем.
─ Да, мы, тёть Нюр, ничего, ─ поспешил успокоить ее племянник. ─ Мать, она, чего, давно болеет, не встает. Одна печаль, да и той до могилки только долететь. Все припасли уж… Похороним, как полагается. Тут другое. Горе у меня, теть Нюр, горе.
При этих словах он скорбно опустил голову и покачал ею с такой неистовой силой, что бабка отпрянула назад и обеими руками сгребла на груди фартук. Ее рот, открывшись, обнажил голые синюшные десны и задвигался беспомощно.
─ Я и чего пришел, теть Нюр, ─ спокойно продолжал Петька, ─ кобыла у меня сдохла. Вот беда, так беда! Шесть лет всего, и жерёбая. Прям, хоть вой, теть Нюр, жалко не знай как, аж, грудак ломит.
Племянник приложил к горлу кулак, а потом несколько раз с силой надавил им на грудь. Старуха нервно выдохнула, тяжелым мутным взором уставилась на него. Она сжимала шамкающим беззубым ртом глубокие складки морщин, обрамлявшие губы, словно боялась то ли сказать, то ли выпустить что-то изо рта. Петька хлебнул из чашки и, вопросительно уставившись на нее, спросил:
─ Чего делать, а? Прирезали, успели. Теперь мясо надо везти на склад в райцентр. Обещали принять.
Она молча смотрела на него долгим пронзительным взглядом, словно пыталась понять что-то непостижимое.
─ Я, того… Хотел просить у деда телегу. Я ж беcтранспортый теперь…
─ Чего такое?
─ Права отобрали. На той неделе. По деревне еще катаюсь, а дальше нельзя.
─ Вроде и ушлый ты, а всё почем зря, – вздохнула старуха. ─ Кажись, в тринадцатом году попадался по этому делу? Ну. И вот, на тебе, снова! А поедешь-то как?
─ Так это… Цыгана запрягать придется.
─ Ты чего удумал? Конь-то норовистый, не объезжен толком.
─ А-а-а, доеду как-нибудь. Деваться некуда. Перекупщик из-за одной головы не приедет, самому везти надо. Телега нужна, теть Нюр.
─ А твоя где ж?
─ Да с весны стоит, мать ее… Ось полетела.
─ Вот и зачем только кобылу держал, коли она у тебя без дела маялась?!
─ Я с коня с пацанвы не слезаю. А щас чего морочиться, когда у меня трактор. По привычке, что ль, все держал кобылу, отцово наследство как-никак. Осенью думал продать, да цену тогда никто не дал. Кому теперь лошадь нужна?!
─ Да-а-а, ─ понуро склонившись над столом, грустно улыбнулась бабка, ─ корова, и та одна на пять дворов. Со всей деревни, поди, и полста не наберётся, а лошадки, и впрямь не нужны теперь. Вот ведь как стало. Её ж, корми, ухаживай, береги, сено готовь на зиму ─ много мороки. Работает ли, не работает, а всё одно ─ корми. Вы уж так не привыкли, то ли дело трактор, ─ солярки налил, и ехай! И коли стоит без дела, так и вовсе красота ─ есть-то не просит. И сломается, не беда: запчасть сменил, и делов-то. Железяка она и есть железяка, и у плохого хозяина будет скрыпеть, пока не поржавеет, а живая душа заботы требует, ведь и на полдня не бросишь, а чуть недогляд какой, иль чего, пиши ─ пропало.
─ И то правда. Вон оно как обернулось. Эх, хоть бы мясо сдать не в убыток. Мне б только телегу, а, теть Нюр?
─ Ну, проси, ─ махнув головой в сторону деда, криво усмехнулась бабка.
Петька встал и бочком подошел к кровати деда. Тот лежал с закрытыми глазами, казалось, спал. Племяш постоял, переминаясь с ноги на ногу. Вернулся в угол.
Старуха пила чай, задумчиво глядя перед собой. Ее тяжелый взгляд поразил Петьку, он стушевался:
─ Не знаю, теть Нюр, коли он… Пускай с миром… ─ он осекся. ─ Разрешите взять? Верну в том же виде. Так, чего, можно?
─ Бери уж, ─ сквозь зубы процедила бабка, стряхивая со стола крошки полотенчиком. ─ А то, не дай бог, мясо стухнет, еще помрешь с горя, вот грех на мне будет. Бери и уходи.
Петька, как подорванный, вмиг слетев с табуретки и, едва успев схватить затертую кепку, метнулся к двери, шумно топая грязными босыми ступнями по рассохшимся половицам. Споткнувшись в сенцах, он чуть не свалился в чулан, но удержался за дверь. Дверца грохнула, взвизгнув затвором, и на пол осыпались крошки меловой набелины.
Дед открыл глаза.
─ Чего не спишь? Отдыхай, неча всякую дребедень слушать. Хотела прогнать поганца, да не решилась, ─ вздыбилась бабка. ─ Был бы из моих, полотенцем бы отхлестала, а тут твоя родня. Обидются, скажут, жалко. Бог с ним.
Дед махнул рукой.
Петька прискакал на Цыгане. Белогрудый красавец рвал вожжи и выбрасывал в стороны крепкие задние ноги, сверкая блестящими отполированными копытами. Орудуя кнутом и матерясь, Петька подъехал к телеге и громко заорал:
─ Т-п-р-р-у-у-у… Стой, за-р-р-раза. У-у-у, урод!
Цыган, шумно выдохнув через ноздри и недовольно дернув головой, остановился. Петька спрыгнул с него, и, вцепившись в поводья обеими руками, дергая их с силой, стал приноравливать коня к телеге, пытаясь завести его между разложенными оглоблями. Молодой конь шумно сопел упрямыми ноздрями, кусал разрывающее хрипящий рот железо уздечки, зажатое между белеющими рядами крепчайших, словно из отборных камней выточенных зубов, и сопротивлялся. Он хлестал отливающим синевой на солнце, жестким упругим хвостом, точно сотканным из нитей тугой рыбачьей лески, бил ногами о землю, поднимая пыль, но Петька упрямо делал свое дело, не оставляя коню выбора. Цыган еще плохо понимал его, черед основательно встать в упряжь пока не пришёл, но хозяину было не до того – стегая его плеткой, Петька отчасти на нем вымещал злость и досаду, что по воле случая сдохла послушная, молодая и крепкая кобыла. Стопки ядреного самогона, принятой для успокоения, оказалось мало для усмирения душевных мук, и «разрядка» при помощи кнута была теперь в самый раз.
Когда Цыган чуть притих, Петька, обтерев краем заношенной майки со лба пот и беспокойно поглядывая в его сторону, начал, наконец, запрягать. Не без труда он надел на него хомут, но еще больше промучился, втыкая оглобли в гужи по бокам хомута вместе с дугой. Когда он стянул супонью клещи хомута, то даже удовлетворённо выругался. Добротная, ошкуренная до блеска телега, теперь стала невольной соучастницей их затянувшегося, ненадолго стихшего поединка.
От напряжения и принятого «на грудь» лицо и шея Петьки покрылись свекольного цвета пятнами, а руки дрожали. Он с трудом уравнял оглобли по высоте, порядком повозившись с ними. Конь все это время хрипло дышал, недовольно фыркал, сверкая глазами. Закончив запрягать его, Петька заторопился в сарай, где, облепленное торжествующими мухами, на излете годности ожидало его увядающее мясо, разложенное на сене. Он стал залезать в телегу, но Цыган рванулся, телега дернулась, колеса лениво бесшумно подались вперед, из пазов вокруг оси выдавилась и поплыла потёками смазка. Петька еле удержался на ногах.
Все это время старуха, опираясь на штакетник, наблюдала за ними. Сердце ее не выдержало, она подала племяннику знак остановиться, ушла во двор и вскоре вернулась с ведром воды.
─ Не надо, теть Нюр, ─ замахал руками Петька, раздосадованный старухиными причудами.
Коней не поят перед работой, только после, а Цыгану предстоял долгий путь, но у бабки был свой расчет. Рискуя получить копытами по ребрам, она осторожно поднесла ведро коню, чтобы тот, попив, хоть немного успокоился. Он рванул уздечку, вытянув мускулы шеи и обнажив крепкие зубы, и перевернул ведро. Старуха ушла, но вскоре вернулась с другим ведром, полным воды, и поставила его перед Цыганом. Он, неожиданно присмирев, уставился на нее зорким прямым взглядом.
─ Отходи, теть Нюр, убъет! ─ крикнул Петька, рискнув чуть отпустить поводья.
Но бабка не двинулась с места. Стоя метрах в трех от коня, она глядела в его бешеные глаза, напряженно сверкающие белками, выпученные, словно вздувшиеся между век, нервно вращающиеся в своих ложах. Они так стояли молча, застыв, он ─ в порыве мучительного необузданного гнева, она – в своем отчаянном желании помочь обезумевшему животному. Наконец, Цыган, хрипло выдохнув, тряхнул гривой и, послушно опустив голову, стал жадно и шумно хлебать воду, осушив почти мгновенно ведро. Старуха ушла во двор и снова вернулась с водой.
─ Ведерки у меня не казенные, поди, последнее уже, ─ приговаривала она, опуская его на землю.
Цыган с шумом окунул лоснящуюся от пота морду в прохладную манящую воду и бархатными нежными губами загребал ее, фыркая и вздымая брызги.
─ Да отпусти вожжи, чай, не бешеный, дай напиться, ─ отходя, проворчала бабка.
─ Ладно, теть Нюр, поеду я, ─ заспешил он, когда ведро опустело, – вечером верну таратайку.
Дернув и потянув на себя вожжи, он зычно прицыкнул, понукая коня. Тот, недовольно дергая головой, окаймляемой при каждом движении волнами смоляной гривы, зашагал вдоль забора. Старуха, глядя ему вслед, с досадой проворчала себе под нос:
─ Таратайка, значит… Как сказал-то. Сам болтается без ума, без толку, што черт по бане. Животину, вон, как ухлестал! Всё нахрапом хотят да кнутом, а чтоб такую силищу примирить, тут знаючи надо, да чтобы без злости, без мучения. И по трезвому делу, главное. Э-э-х, хоть бы не убился по дороге.
Собрав ведра, она пошла в дом. В комнатах было тихо. Свет, белый и мягкий, струился в окна, как парное молоко, послушно перетекающее из подойника в крынку. Дед спал, немного запрокинув голову, сопя волосатыми седыми ноздрями. Рот сухо дергался, вялые губы, потрескавшиеся от горячки, обвисли, обнажив редкие коричневые зубы. Потрогав лоб, бабка успокоилась.
─ Перегорел... Надо мяты заварить с ромашкой, ─ еле слышно пролепетала она и ушла в чулан.
Там висели сухие пахучие букетики от всяческих хворей. Под ногами шмыгнула мышь. Старуха неловко топнула ногой, торопясь наступить на шуструю воровку, но качнулась, не успев за ней:
─ Ух, ты, скороногая. А-яй-яй, одна шелуха осталась, пройдоха, ты, злодейка, уховертка пронырливая.
Она вынесла корзинку в сени, сокрушаясь об утрате:
─ Какие семечки были, провеянные, ухватистые, душистые! Во рту маслом разливались. Просила Петьку мышеловку поставить. А-а-а, дождесси от него. Ага?! Ай, ладно, лузгать-то нечем.
После обеда фельдшер увез деда в больницу. Остаток дня старуха копошилась по хозяйству. Только вечером, подоив корову, поняла, что день, наконец, закончился, оставалось только дождаться племянника.
В пустом доме было не по себе: сердце дрожало той холодной пугающей дрожью, какая охватывает в моменты странного, вроде бы беспричинного беспокойства, которое подкрадывается незаметно, но вцепляется так, как если бы у него были когти. Чтобы сбросить с души навязчивую тяжкую тревогу, она вышла на улицу, присела на лавочку возле калитки.
Закат разлился низко, скрыв на ночь уставшее солнце с глаз долой, обнажив белые и розовые россыпи полос на спокойном молчаливом небе, попрощавшемся до утра с птицами. В сгущающихся сумерках она не сразу заметила облако пыли, несущееся по улице. Наконец, глаза различили ошалелую лошадиную морду и Петькину голову, мелькающую в клубах уличной пыли.
Конь летел прямо на нее, не разбирая дороги. Бабка спешно скрылась во дворе, едва успев прикрыть калитку на щеколду. Цыган на полном ходу влетел в небольшую поленницу у забора, раскидав нарубленные дрова, как спички. Заржав и испуганно озираясь, он остановился у куста сирени, шумно, надрывно дыша.
─ Все! Успел сдать! ─ радостно гаркнул Петька, спрыгнув на землю. – Кой-чего потерял, ну, не до прибыли, хоть убыток вернул. А, мать померла, теть Нюр. Еще до коров, ─ как бы между делом прибавил он с тем же выражением на обветренной физиономии, с каким говорил о деньгах.
Перегаром от него разило даже с улицы. С матюгами он распряг коня и привязал к угловому столбу палисадника. Потом, захватив руками оглобли, стал откатывать телегу к забору. Она заскрипела, виляя шатающимися колесами, вся затряслась. Петька бросил шкодливый взгляд в сторону бабки и, кое-как установив телегу на прежнее место, быстро отвязал Цыгана и заспешил прочь под звуки надрывающегося мобильника.
─ Не скучай, теть Нюр, ─ махнул он рукой, в которой держал кнут, и, сунув его под мышку, припал ухом к сотовому.
─ Деда в больницу свезли, ─ крикнула она вслед, но он уже не слушал.
Крепко держа под уздцы взмокшего коня, уставшего и недовольно фыркающего, Петька зашагал по улице, довольный исходом дня.
Старуха медленно обошла телегу. Одна оглобля разболталась и свисала, еле держась на штыре. Разбитые колеса выглядывали из-под телеги, надеясь на выздоровление хозяина и скорый ремонт. Запёкшаяся по стенкам кровь то ли сдохшей, то ли прирезанной Петькиной кобылы, перетомленная жарой, смешанная с пылью и сенной трухой, пахла солонцом и потом, тёмная жижа впиталась повсюду и засохла.
─ Ладно, деда нету, ─ покачала головой бабка. ─ Увидал бы, и без болезни слег бы с горя. Была ведь как игрушечка, что яичко пасхальное. Гордость дедова.
Она принесла ведро воды, тряпку и кухонный ножик. Старуха терла тряпкой, скоблила ножом теперь почти невидимую ей липкую грязь, меняла воду, снова мыла. Волосы выбились из-под платка, фартук намок, на ноги стекала струйками грязная вода. Долго еще горел свет на крыльце, едва освещавший разбитую телегу и бабкину белую косынку.
Солнце провалилось за горизонт, сумерки уступили ночи.
