Капитолина КОКШЕНЕВА. Нелитературные итоги литературного года.

Год 2001.

Священник Сергей Фудель не раз говорил о предпочтительности умения “правильно жить” перед умением “правильно писать”. И это очень русское понимание, с которым соглашается или о которое спотыкается современный писатель. Мы же, живущие в области этической и эстетической, должны еще и “правильно думать”. А потому среди главных итогов года я назову книги не принадлежащие жанрам прозы и поэзии: это “Трагедия русской философии” Н. П. Ильина, опубликованная в журнале “Москва”, это труд воронежских исследователей “Консерватизм в России и мире”, это книга Сергея Куняева “Русский беркут” и Сергея Перевезенцева “Тайны русской веры”, роман-свидетельство Виктора Николаева “Живый в помощи”, счастливо и трагично сочетающий “правильную жизнь” и “правильными мыслями”. И все же литературные события тоже были: назову двухтомник Валентина Распутина, книгу рассказов Лидии Сычевой “Предчувствие”, рассказы вологодского писателя Дмитрия Ермакова, напечатанные в московских изданиях, статьи и стихи Алексея Шорохова, книги Олега Павлова и Михаила Тарковского, “Заснеженную Палестину” Юрия Самарина, книгу Галины Кузнецовой из Петрозаводска “Хор русских старух”, “Коломенский альманах”, вышедший вновь стараниями Виктора Мельникова, книгу публицистики Михаила Петрова. И вообще - всякая вышедшая книга, это, безусловно, личное событие автора, с чем всех и поздравляю.

Самосознание русского писателя сегодня представляет собой достаточно противоречивую картину: мы не хотим сдаваться, и потому по-прежнему претендуем на важную роль писательского слова в обществе, отстаивая (иногда и насаждая) словоцентризм нашей культуры. Наверное не будет преувеличением сказать, что только русские писатели в последние годы говорили о сквернах свободы и либерализма. Но, с другой стороны, и нас посещало отчаяние - ощущение невостребованности, замкнутости, тотального расхождения между тем народом, о котором мы думаем, и который мы видим (о чем недавно писал Ник. Переяслов в минорных тонах и черных красках в “Литгазете”). Я неслучайно говорю в прошедшем времени - “посещало отчаяние” - ибо считаю, что все мы выстояли в это либеральное десятилетие отказов, когда нашу жизнь пытались превратить в чужую. Выстояли благодаря Валентину Распутину и Валерию Ганичеву, Василию Белову и Владимиру Гусеву, Леониду Бородину и Владимиру Личутину, благодаря всем провинциальным писателям. И пусть их голоса не всегда слышали, и пусть сегодня многие из них охрипли и устали, но все же именно их голосами говорил наш народ. Но могу сказать, что писатели не одиноки. За последние годы выросло блестящие новое поколение исследователей отечественной истории, философии, культуры. Я назову имена Аркадия Минакова из Воронежа, Александра Репникова, Виталия Аверьянова, Михаила Чернавского, Ярослава Бутакова, Сергея Антоненко, Александра Суворова. Они - и наши тылы, они - наша интеллектуальная сила. Так что наша надежда на будущее имеет под собой твердые основания.

Вот почему мне кажется, что главные итоги уходящего года были нелитературными. Произошло событие, собравшее воедино такое количество людей, которое даже простым физическим своим масштабом превзошло многие нынешние события. Я говорю о канонизации адмирала Федора Ушакова в Санаксарах. Столь явное торжество веры, такая очевидность смысла словно были явлены в поддержку всем нам.

Но... чем ближе мы будем двигаться к себе и литературе, тем менее отчетливы будут наши ориентиры. Второе нелитературное событие связано с выброшенным группой товарищей лозунгом “Писатели всех групп и тусовок объединяйтесь!” Я не очень понимаю такой процедуры, когда существующее реальное большое сообщество должно бежать объединяться с группой литературных “сектантов”. Происходит кажется, нечто подобное, если бы, например, губернатор Петербурга призвал бы присоединиться к нему всю Россию на том только основании, что он ближе к власти, а потому даст всем повышенные пенсии.

За этой формальной стороной видится более тонкая тенденция. О жажде власти я не говорю. Но кажется, что именно бессилие либеральной идеологии, ощущение тупика модерна, а самое главное - вопиющие о себе пределы демократии стали нуждаться в подпитке, в “новой крови”... Они превратили вечные ценности в конвертируемую валюту. Они уже настолько, до изнеможения попользовались свободой, что изрядно исписались. Недавно отрекламированная “ученая” книга об отхожих местах и их “наука” “сортирология” - вот явный памятник их свободам. Они совершили все преступления против свободы: против интеллектуальной, культурной и нравственной свободы граждан. Им стало скучно. Они решили полюбить Россию, полюбить народ.

Мы любили Россию всегда. Мы отстаивали право не знать, право не слышать мерзости о своей истории и своей культуре. Но отстоять эти свободы оказалось труднее. Какой же образ России присутствует в нашем сознании? За что держимся мы?

Мне кажется, что совершенно заметна тенденция угасания исторических споров о революции и войне Отечественной, о белых и красных, но более заметна тенденция на обострение споров духовных. Год назад я говорила о том, что Православие не может “из ничего сделать русского человека” (цитировала Ильина Н. П.). Вывод из этих слов сделан был такой: национальное выше православного. Но не были услышаны слова, что “соединение национального инстинкта с православием высветляет и укрепляет его”. Так стоит ли решать вопрос - что выше и что ниже? Правильна ли вообще такая его постановка, если сама наша земная история здесь дает сплав крепчайшей силы. Но современного писателю часто хочется именно сделать выбор: занять одну позицию и с нее вести прицельный огонь. Так действительно, проще. Именно потому одни ищут правду в России языческой, полагая, что “зов предков”, настоящая народность именно тогда являли себя во всей полноте, другие - в России православной.

Я не претендую на решение всех проблем, но только хочу поставить несколько вопросов. Я не говорю, что наши писатели сознательно поклоняются Даждь-Богу или Яриле, пишут, вдохновляясь Велесовой книгой, но тем не менее симпатии к дохристианской истории существуют. И мне представляется это актуальным, так как именно суть языческих культов сегодня вживляется в очень многие области культуры и сознания. Разве не языческой по сути была акция на выживание в “Последнем герое”, разве не языческими были атрибуты жизни дикарей, разве не новое варварство есть результат империи наслаждений? Разве не языческим по мироощущению стало стихотворение Юрия Кузнецова “Явление под Олимпом”? (я не говорю уже о прочей поэзии под разделом “Иное”, или тантризмы, стих о некрофилии в “Дне литературы”). Нет возможности говорить о частностях. Важнее ответить на вопрос: правильно ли вообще видеть в язычестве чистоту народного духа? И не больше ли, например, явил себя этот дух в войну 1812 года, когда Отечество было отнюдь не языческим. Так ли уже совпадает язычество, представленное племенами и множеством богов с тем, что зовем мы народом и нацией?

Язычество - религия земная. Именно в этом ее привлекательная сила, потому как все мы тоскуем о Силе - государственной и этической. Быть сильным язычником проще, нежели быть сильным христианином. Языческий меч конкретен и осязаем, его можно материализовать, повторить. Меч духовный христианина невидим, значит очень удобно объявить о его слабости. Ярость языческого культа со всей очевидностью обращена во вне, а сила “Спаса Ярое Око” обращена внутрь, к другой - нравственной энергии человека. Огонь языческого костра зрим, завораживающе-магнетичен. Огонь Неопалимой купины - отсвет огня неземного, Нетварность Света которого можно почувствовать не рукой, но только душой.

Язычество - это роскошь образов, разнузданность фантазии, это возможность мыслить и чувствовать плотью, это напряжение страстей. Но самое, самое главное - язычество всегда можно додумать, дописать и как угодно, по прихоти, воссоздать. Вступающий на каноническую территорию Православия напрочь лишен возможности сочинять и жить по прихоти, так как оно сохранило реальную чистоту и твердость догматов. Я думаю всем ясно, какой выбор писателю сделать проще, надежнее и эффектнее: тот, где нет жестких правил. Новое язычество в литературе - это тоска по силе. Это наш ответ (в лучших, талантливых образцах прозы Волостнова или Малышева) на вызов глобальному культурному стандарту нелюдей, о котором умно написал Шорохов в статье “Царство плоти”. Против американского черта мы выставляем русского лешего.

Но одно дело - писательские рефлексии о нечисти, другое - реальные языческие общины, в которых наши писатели не бывали. В газете Союза Славянских общин “Верховный волхв” читаем: “Высший закон природы гласит: “Да расцветет всюду жизнь!” И далее описывается языческий обряд совокупления. (цитирую по книге иеромонаха Виталия “Россия и новое язычество”). Можно сколько угодно восхищаться яркостью языческой народности, но не учитывать, что языческие общины растут - нельзя. Нынешние толкиенисты, поддерживаемые теми, кто устроил во всемирном масштабе акцию вокруг фильма “Властелин колец” или “Дружина Аркона”, многочисленные языческие союзы, культурно-исторические объединения, сайты в интернете - все это обязывает нас знать то, что перед нами идеология бегства в вымышленный мир, еще одна схема опасной виртуализации народа. Да, это очень соблазнительно - выставить миру “удар русских богов”, только русские ли это боги, только действительно ли они наследники настоящей традиции на которой они настаивают? У нас есть основания в это сомневаться (в русскости и традиционности), если у них же мы читаем: “Новое язычество следует понимать не “язычество конкретного народа”, а многогранную Языческую Философию, какая не имеет государственных границ, ибо исходит от разумной и чувственной природы самого человека”. Они сверхлибералы, а не люди традиции. Они теперь уже граждане мира, ибо говорят о Едином государстве “под названием Планета Земля”, а их концепция истории дает откровенный ответ всем заблуждающимся относительно традиционности и народности язычества. Концепция такова: старое язычество - это “вера для Позавчера”, христианство - “вера для вчера”, новое язычество - “вера для завтра”, сатанизм - “вера для После-Завтра”.

Заметна ли критика язычества за пределами церковного круга? Нет. Заметна ли критика Православия? Да. Сколько угодно. И она не иссякает.

Збигнев Бжезинский - открытый ненавистник России - сказал: “После падения коммунизма главным врагом Америки является Русское Православие”. Увы, но и живущий теперь в России г-н Зиновьев высказался примерно в том же духе, только его критика православия звучит еще более предательски, потому что это критика изнутри. У него православие - тоже враг России, затягивающее ее в идеологическую трясину, а ему, видите ли, хочется открытого научного атеизма.

Очень трудно воспринимать и наши собственные претензии к Православию. Во-первых, у нас тяжкое наследство, ибо в русской культурной среде были сказаны такие слова: “догматы православия пережили себя и отошли в область схоластики” (Д. Поленов), “Религия стала трупом” (А. Иванов). Это мы учили христианство по Бердяеву и Розанову, Соловьеву и в лучшем случае по Достоевскому. Это мы наследники старой интеллигентской традиции: нас раздражает церковность и обрядность и мы, с резвостью свойственной “Московскому комсомольцу”, всегда готовы поверить любой клевете на “церковников”. Это мы будем нарочно есть колбаску в пост, чтобы показать товарищам, что не верим мы столь быстрому превращению Савла в Павла.

Это наш Юрий Кузнецов написал о жутком шалмане, “крытом именем Боговой матери”, о бомжихе России - бледной, страшной, “дуре по самую задницу”. Это наш Владимир Личутин в “Миледи Ротман” превратив Ваньку Жукова в еврея, с щедростью оставил ему православную веру (замечу в скобках, что роман Личутина, безусловно, событие. В нем много органичного, русского, подлинного, но много сделанного, сконструированного, хулиганского, отчаянного. Это - современный русский “плутовской роман”).

Это мы предъявляем Православию претензию за вину церковного (никонианского) раскола. Владимир Соловьев, в конце XIX века отвечал на вопрос “Что такое Россия” так: “”Россия есть семья народов, собранная вокруг православного русского народа, разделившегося в своем понимании православия и безвыходно пребывающего в этом разделении”. Иногда кажется, что и мы недалеко ушли от этого весьма опасного определения. Какая сторона представляет русский народ? Соловьев считал, что разобраться тут нельзя, а если принять “безвыходность”, то значит принять путь гибели. Но мы живы до сих пор. Так может быть этот раскол более важен для интеллигенции, чем для самого народа? Естественно, что писателя не может не пленить “национальная стойкость” старообрядцев. В этом году в журнале “Москва” вышла повесть Веры Галактионовой “Большой крест”. Отличная повесть. С крупными русскими характерами, но... из староверов. Быть может нам необходимо “не выяснение веры, а напряженность христианской любви?” (Л. Тихомиров).

Скажем прямо, что писателей раздражает прямое православное учительство. Я понимаю, что надо обладать большой личной смелостью, чтобы как Владимир Ник. Крупин прямо его манифестировать, невзирая на кривые пути своей жизни. Но я понимаю, что прямое учительство в творчестве вызывает недоверие, а творчество теряет свою силу художественную. Рассказ “Красная горка” остается литературой, пока писателю (цитирую) “не подвернулся случай для проверки смирения”, пока в нем не заговорил светский проповедник. Между тем, право учительства есть только у священства и некий инстинкт правды в русском человеке вызывает недоверие к самочинному учительству.

Мы все прекрасно знаем, что воспитание культуры чувства веры начинается с добровольного подчинения влиянию Церкви. И это очень личное дело. Но все мы знаем, что все проблемы своей личности писатель часто (в силу особенности его труда) несет в литературу, а не в церковь.

О божественном духе пишут нынче через каждые три строчки, а цитаты из Священного Писания где только не увидишь. Но сами по себе слова не дадут никакого возрождения человека и возрождения творчества. Это все тот же утилитаризм (П.Е. Астафьев), то есть приспособление христианства к требованием времени и общественной среды. И часто наш русский писатель бунтует именно против этого, сердцем зная правду, и нарочно ест колбаску в пост, делая вызов тем, кто ловко приспособил христианские образы к злобе дня (пример ближайший - стихи Андрея Дементьева в “Литгазете”, где христианские образы “своевременно” так пришлись к израильской войне с Палестиной.) О таких писателях еще Лев Тихомиров сказал, что даже “последний дикарь “натуральной религии” более живо ощущает существование духовного мира”, чем эти “символисты”, для которых рождение Христа и сошествие Святого Духа - только символический рассказ, красивая легенда.

У нас есть только один узкий путь - реального пробуждения чувства веры, которое попросту уже не может быть языческим, дабы язычество может быть только виртуальным. Нет в этом христианском чувстве конфликта с национальным и народным; и мы боремся за ту народность, которая “выше революции, и выше реакции”. Которая есть высшая земная добродетель еще и потому, что христианская истина, ее “всецелое и всепроникающее господство” не от мира сего. И это христианин понимает, что, одновременно, не снимает напряжения борьбы - борьбы за направление к истине.

И теперь о последнем. Никакой христианский эстетизм не дает нам творческой и жизненной силы. Но есть и другие рецепты - попроще. И они тоже стары как мир. Один поборник возрождения русской литературы начала прошлого века писал, что силу творчеству могут дать “воздержание от папирос, спиртных напитков и дамского полу...” Увы, но никакая внешняя “санитарно-гигиеническая школа нравственности” не поможет писателю, а возможно, только и даст самообольщение и самодовольство. Позвольте завершить мою речь стихами.

Стихами Алексея Шорохова.

Поэту Кузнецову с надеждой на скорое выздоровление

“Вышла баба, вся дура по задницу

... Я Россия - сказала она...”

От шалмана на чертову мельницу,

Где дыра говорила с дырой,

Вышел малый - дурак по передницу,

Ну а ниже - поэт и герой.

 

И сказал: Да в гробу и с подружками,

Где всем вам и не снилось бывать,

Я пил спирт черепами и кружками,

И учил мертвецов разливать.

 

Но с тех пор, к растакой-то их матери,

От шалмана за ближней горой

К нам нагрянули гробокопатели

Под знаменами с красной дырой.

 

Все гроба с кабаками расхитили,

Я один на погосте сижу,

И не пью уж давно, чтоб все видели,

Как я Родине трезвый служу.