Алексей ШОРОХОВ. Здравствуй, племя, младое…кхе-кхе…и знакомое!

Один хороший писатель из N-ска (города весьма славного литературными традициями) поведал мне некогда приключившуюся с ним смешную историю. Зашел он однажды в свою областную писательскую организацию и застал там троих N-ских классиков за тягостными раздумиями - они решали кому из них в этом году присудить президентскую премию, как “самому молодому и перспективному писателю”.

Всем им было крепко за пятьдесят, в воздухе было слегка за двадцать, на столе - ровно сорок.

Присаживайся, - сказали ему и поставили на стол еще один стакан. Вот ты как думаешь, кому присудить?

Писатель тот, видимо, не проникшись всей глубиной проблемы, наивно назвал несколько молодых имен. Присутствующие как-то вдруг заскучали и перевели разговор на Пушкина. Осознав, что он сказал что-то не то, знакомый мой поспешил откланяться, вспомнив об одном наиважнейшем деле.

Через несколько месяцев он узнал, что премию получил действительно один из “самых молодых и перспективных” членов писательской организации, накануне как раз отметивший свое… 65-летие.

Так как писатель мой был человек в этом городе новый, он поинтересовался, а кому же в предыдущие годы доставалась “молодая премия” - оказалось, что и до этого ее получали все те же классики местной литературы, любезно присуждая “молодую” друг другу.

Мы невесело посмеялись над этой историей и разошлись. А недавно попалась мне в руки одна замечательно изданная книга из серии “Россия молодая” - с ромашками и лютиками на обложке. Название звучало чарующе: “Здравствуй, племя младое, незнакомое!”. Я понял, что и пушкинская строка, и лютики - все взывает к национальным архетипам и генной памяти наших замордованных масс-культурой соотечественников. Но еще больше порадовал подзаголовок: антология рассказов молодых писателей России. И хотя “официальное” название (Проза “Резонанс”) в противовес “поэтическому” звучало гораздо мрачнее и настораживало, но - Бог с ними, Бог с ними, с мелкими недочетами! - сами понимаете, чего я уже ждал от прочтения этой книги.

И, надо сказать, ожидания меня не обманули - под одной обложкой (с лютиками) я встретил двух блестящих, и двух очень талантливых молодых прозаиков. Это и на самом деле - много. Однако, поразило другое - подавляющее количество авторов этого сборника (а их всего двадцать пять) успели, наверное, уже дождаться собственных внуков ко времени его выхода в свет. Во всяком случае, вступили именно в такой возраст. Понимая это, и составители в большинстве случаев попросту не указывали возраста “молодых писателей”, ограничиваясь краткими указаниями типа - родился, трудился, женился, вышел на пенсию и т. д.

Вот тут-то мне и вспомнилась история, рассказанная моим знакомым писателем и приведенная выше. И дело здесь, насколько я понимаю, не в затянувшейся “литературной молодости”, и даже не в пресловутом “позднем созревании” современного писателя. Дело здесь, извиняюсь… в “халяве” или, говоря мягче, в желании “попользоваться”.

Я не спорю, среди убеленных сединами “молодых писателей” в сборнике представлены и многие достойные современные прозаики, да вот жаль только, что… за счет молодых.

* * *

Поэтому - о молодых. Чтобы не писать всего о двух авторах сборника (а по-настоящему к молодым, не перешагнувшим тридцатилетний рубеж, можно отнести только двоих), я взял за критерий - “тридцать с большим небольшим”… Понимая всю шаткость подобного определения, всем потенциальным критикам могу возразить только одним - сам оказался поставлен в такие условия составителями сборника. Выбирать, как говориться, не приходится…

Представленые в антологии молодые авторы - все уже в большей или меньшей степени известны. И своими вышедшими книгами, и постоянным присутствием на страницах литературных журналов и газет. Тем не менее, в данном случае справедливее будет писать о них, именно отталкиваясь от помещенных в сборнике рассказов. Ведь тираж книги (а 5 тысяч экземпляров сегодня, увы, уже не мало) расчитан как раз на “открытие” читателем новых имен. Так что подобный подход оправдан.

Безусловным открытием для взявшего в руки эту книгу, я уверен, станет проза Лидии Сычевой. В сборнике представлена она всего одним (и то небольшим) рассказом. Но здесь как раз тот случай, когда дело не в количестве и не в “метраже”.

Птицы, подарившие свое имя названию ее рассказа (“Журавли”), сами появляются в нем только в конце - в его последних строках. Они раздвигают пространство прозы своими задумчивыми крыльями, возникнув из каких-то неотмирных уже, рубцовских далей. И вновь улетают туда же, унося с собой все, что на протяжении рассказа мучило нас и болело, звенело в воздухе поздней осени и звало, звало вслед этим птицам - прочь от разыгравшейся на родине зимы.

Собственно и весь-то рассказ, состоящий из трех маленьких новелл, об одном - о музыке. Об исконной русской музыке, согревающей наш холодный мир незамысловатой кинетической энергией мехов баяна. Одного - в трех человеческих судьбах. И хотя и баяны-то разные, но становится ясно, что по большому счету речь идет об одном замолкающем баяне, мелодии которого покидают русский космос.

Тяжело и грустно летят над миром журавли, снег несут они на своих крыльях. И уже не видно - сквозь снег ли, сквозь слезы -ветерану войны, выплеснувшему напоследок свою душу в звуках, не видно ему, куда правит вожак. “Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей…”

Журавли улетают, а нам остается вопрос - некогда брошенный в вечность Гоголем, а после так мучивший Блока, вопрос этот у Сычевой предстает уже во всем его отнюдь не риторическом трагизме: Что же будет с этим миром, когда даже музыка оставит его? Лидия Сычева лишь уточняет: что будет с русским миром - когда русская музыка оставит его?

…Русский же мир, но только уже не так патетично, а, напротив - скупо и по-мужски (на уровне сознательного выбора и биографического письма) воссоздает другой автор сборника - Михаил Тарковский.

Пожалуй, слово “выбор” - наиболее точная характерестика жизнетворчества Михаила Тарковского. Для мужчины выбор всегда начинается с чувства ответственности. Так и здесь - автор обнаженно автобиографичных рассказов “Осень” и “Ветер” (только лысеющий американский славист станет искать здесь “лирического героя”) в них же и признается - да, я выбрал русский мир, я в ответе за него, но я не делаю ничего “героического”, когда своим выбором спасаю его, хотя бы потому, что он, в свою очередь, спасает меня.

Как? Да одним только тем, что вместо кислой и прокуренной жизни “тусовки” с ее блудомыслием и срамом, вместо митингов на Васильевском спуске и нижнего буфета ЦДЛ - писатель-москвич дарит нам грусть и красоту зимней тайги, радостную стрельбу сосновых чурок в печи и куржавеющую тяжесть дыхания охотника, ввалившегося в зимовье, все то, что сам он когда-то выбрал для себя на постоянное место жительства. И то, что мы, порой даже не задумываясь, привычно называем “русским миром”.

Ю. Казаков, Ф. Абрамов, В. Астафьев… Я знаю, что в немалой степени благодаря именно им многие впечатлительные и начитанные обитатели столиц умом сегодня приходят к необходимости такого выбора, понимая, что русский писатель без русского мира немыслим. Однако сделать выбор оказывается гораздо сложнее.

Но велика и награда: ровными толчками, упругим пульсом возникающая проза - чистая и студеная, как порыв ветра в сгустившемся смоге автомобильной пробки. И не важно, в каком обличии является муза писателю - пушистой охотничьей лайкой, с урчанием тянущей за тяжелое крыло теплого еще глухаря, или впорхнувшей в его мир пылинкой женственности, напоенной ароматами такого далекого уже столичного города, которую за все-за все, даже за тысячелетнюю горечь измены благодарит высветленное снегами и одиночеством сердце писателя.

…Третий автор сборника, о котором хочется написать - самый, кстати, молодой и безусловно очень талантливый - это студентка Литинститута, русский прозаик из Уфы Ольга Шевченко. Уж не знаю в силу чего, но магнетизм “литературных фамилий” здесь (как и в случае с предыдущим автором) настолько силен, что когда сталкиваешься с чем-то оригинальным и самобытным - поражаешься вдвойне.

В анталогии опубликована повесть Ольги Шевченко “Федосеев и Фидель”. Это - песнь об ушедшем, благодарная и утверждающая. Можно начать уточнять - об ушедшем детстве, стране, ощущении жизни… Можно, но не нужно.

Известный русский литературовед и критик, специалист по Русскому Зарубежью Сергей Федякин такое “ностальгическое сознание” называет вообще необходимым условием подлинного литературного творчества. Это утверждение станет еще более неоспоримо, если вспомнить, что и писатели-эмигранты (разумеется, первой волны), и поколение Ольги Шевченко оказались почти в одинаковых условиях - в одночасье утратившими Россию, во всяком случае, свою Россию. Тем более, что в отличие от весьма модной нынче номенклатурной ностальгии - это тоска не по утраченным креслам и домам творчества в Коктебеле, а тоска по утраченному свету той эпохи, по ее атмосфере доверчивости и человечности (каково сегодня читать хотя бы тот эпизод повести, где в метро мальчик теряет маму, и ее чуть ли не всем миром пытаются “найти”!).

Вот, наконец, и прозвучало самое важное слово в разговоре о прозе Ольги Шевченко - человечность. Согласитесь, уже и одного этого определения было бы достаточно, чтобы с интересом следить за всем, что выходит и будет выходить из-под ее пера. Больно редкое это качество в современной прозе. Однако и помимо этого у автора есть “что-то” - и опять-таки, на мой взгляд, очень редкостное для дня сегодняшнего. Это дар “чистой беллетристики”, дар абсолютной придуманности прозы. Может быть - от недостатка жизненного опыта, но мне хочется верить, что это природный дар. Ведь не только писатель, но и любой мало-мальски не занудный человек один и тот же случай каждый раз будет рассказывать по-разному, а уж писатель… Мне вспоминается Лесков, он, если верить его сыну, вообще из одного происшествия делал два, а то и три совершенно разных сюжета. Причем тут же проверял их на слушателях! Это я и называю “чистой беллетристикой”. Чтоб стало еще понятнее - можно вспомнить Гоголя…

Пересказывать сюжет повести считаю излишним: она о человеке Федосееве, родившемся, выросшем, прожившем свою жизнь в одной стране, а помирать бредущем в другой. На руках он несет кота, которого зовут Фидель. Фамильное сходство кота с лидером кубинской революции удлинняется на один согласный звук, и таким образом перерастает в прозвище, довольно обидное для его мужского достоинства. Но ничего не поделаешь - таков авторский юмор. Или ирония судьбы.

Человек и кот уходят, покидая нашу современность с ее трескучим, застольным патриотизмом. Наверное, они знают другой патриотизм. Но кот о нем рассказать не может, а человек устал.

…Еще об одном молодом авторе сборника нельзя не сказать - это Владимир Федоров из Балахны. Два его рассказа “Крещение русским “клондайком” и “Пасынки января”, помещенные в сборнике, безусловно - из тех, что реально удерживают сам сборник в заявленном составителями пространстве “современной прозы”. Молодой.

Проза Владимира Федорова - пожалуй, наиболее “современная”. Буквально: о дне вчерашнем, и даже об утре сегодняшнего. И, тем не менее, никакой публицистики. Это удивительно, практически невозможно, но это так.

Автор охлаждает горячку злобы дня отчасти куражливым и подсмеевающимся, но неизменно добрым и понимающим отношением рассказчика к героям рассказа, да и вообще ко всему происходящему. Это не унижающая ирония столичных “интеллектуалов”, и не злопыхающий хохоток литературной обслуги “нового мира”. Это, по-видимому, единственная возможность сделать художественным жгучее и публицистичное. Да и как еще писать о здоровых русских мужиках: трудягах - без работы, жизнелюбах - без будущего, профессорах - с киркой в руках выуживающих со свалок похороненный некогда оборонкой, и такой дорогой нынче, аллюминий? Как еще писать об этом новом русском (не путать с новорусским!) “клондайке”? Тут либо злобой да слюной изойти, либо…

Еще раз повторю - Федорову это “либо” удается. Без “слюны”. И вообще без “воды”. Свойство крайне редкое для молодых прозаиков.

Кроме того, видно, как из его “отстраненности”, использованной в качестве приема, со временем все отчетливее и отчетливее складывается свой индивидуальный стиль. Авторский. Узнаваемый.

И последнее - в этих рассказах Федорова нет “метафизического подтекста”, нет привычных “добра и зла”. И это не ощущается как недостаток. Содержательное поле его прозы разворачивается в одном горячем выдыхе: “Жить!”. Однако для вымирающего нынче русского народа может быть это “жить” и является подлинным метафизическим подтекстом. Не единственным, но очень важным.

г. Москва