Наталья ДАНИЛОВА. «И жизнью гореть».

М.А.Шолохов “Тихий Дон”

Куняев С.С. Русский беркут. М.: Наш современник, 2001.

Книга Сергея Куняева - раздумье нашего современника о 20-30-х годах XX века, о времени, исполненном «жертвенности, героизма, предательств, невиданных человеческих подвигов и невиданной же человеческой подлости». В этом документальном повествовании переплелись и воплотились в единое яркое красочное полотно и «насыщенная кровью и невиданной человеческой энергией» эпоха; и необъятное русское пространство - евразийское, покоряющее и возвышающее души; и трагическая судьба русского советского поэта Павла Николаевича Васильева, из горестного поколения, «размолотого неумолимыми жерновами Истории». И после физической гибели поэта в 1937 году «деятели духа» эпохи «доканчивали» его, придав и имя, и творчество его забвению - на протяжении более двадцати лет и официальное литературоведение, и многие писатели делали вид, что такого поэта нет; выросло целое поколение, не знавшее ни имени поэта, ни его произведений. Но стихи, «обагренные кровью эпохи», не могли умереть. Сергей Куняев из числа тех, кто продолжил, вслед за друзьями и близкими поэта, «бой» за возвращение попранного имени русского советского поэта Павла Васильева в историю литературы.

Разворачивается действие повести о поэте как запечатанный до поры свиток документальных свидетельств времени: «многое... стало ясно мне годы и годы спустя»; поэтому и читается книга с неослабеваемым внутренним напряжением.

Широкий исторический контекст эпохи, ее обжигающее дыхание создают в книге десятки десятков документальных свидетельств, разысканных автором в разных архивах городов России, в редких изданиях газет, журналов, брошюр и книг того времени. Это и живые воспоминания современников, зашифрованных временем (поди разберись - где реальность, а где выдумка). И сухие документы эпохи - от «Отчетного доклада помощника прокурора Семипалатинской губернии по Павлодарскому уезду» о церковной жизни уезда в 20-е годы до речей вождей идеологического и литературного процесса того времени, стенограмм заседаний литературных обществ (совершенно неизвестным фактом оставалось до сих пор присутствие Васильева на заседаниях литературного объединения «Звено») - и «Протоколов допросов» обвиняемых и свидетелей по делу Павла Васильева 30-х и 50-х годов. И стихи - и самого Павла Васильева, и его друзей, и его врагов, и просто современников, - масса стихов, которые тоже являются свидетельствами времени - художественными, и может быть самые главными - сущностными. Всё это и создает неповторимую и живую картину прошлого.

Сергею Куняеву удалось в своей книге следовать золотому правилу историка: в отношении фактов прошлого нет различий в их ценности и пропорции, пригодных для их сравнения друг с другом, но есть лишь меры и пропорции, определяющие отношения этих фактов к изучаемой личности или народам.

Весь собранный автором колоссальный фактический материал органично складывается вокруг тем-образов, ведущих повествование: время, пространство, люди эпохи и их «великий перелом», - и всё в тесной взаимосвязи с судьбой главного героя, с его жизнью, «насыщенной, жестокой и драматичной».

В частности, столь органично решена в книге сложнейшая Евразийская тема. Часть действия повести разворачивается на пространствах Сибири и Азии. Сергей Куняев художественно и документально убедительно показывает непростой «процесс вбирания в себя Россией целого мира, изначально чуждого ей» («И золотилась Азия, как сон»). С которым у России на протяжении столетий (ещё с половецких времен) складывались запутанные отношения. Сергей Куняев помогает читателю в поэзии Павла Васильева - услышать и «посвист ветра древней Великой Степи, откуда шли орды кочевников на Русь и куда на славу или погибель вторгались отряды русских витязей...», и «голоса справедливости, голоса Азии»; - почувствовать эпичность преображения и пробуждения Азии, увиденной глазами героя в новое время («И такого жизнь Напустит туману Утром рождений, Любви, Убийств!»). В азиатских и сибирских просторах в 20-е годы «первобытность жизни входила в странное сочетание с переменами всего бытия, с приходом новой цивилизации, черты которой резко и отчетливо выделялись на фоне бескрайних просторов, не менявшихся со времён чингисидов, а то и более». Роковое трагическое рубежье десятилетий поэт воспринимал «как смену эпох, как цивилизационный слом, как новую эру великого переселения народов». Кровавые страницы непростых взаимоотношений Империи и Степи, столкновение этих двух стихий, двух слепых сил, верно подмечает автор, окрашено в поэзии Васильева лишь в один цвет - цвет крови, буйное, хмельное, зверское начало берет своё во временах Ермака. «Талантливым и тенденциозным пером» поэт выделяет именно это начало. Возмездие за всю прежнюю жизнь, за освоение чужих земель, за стражу границ Российской империи должна была вершить угнетенная национальная беднота с окраин - казахи, киргизы, степняки-кочевники, ставшие на этих окраинах движущей силой революции. Казачий уклад для Павла Васильева - символ старого мира, обреченного на справедливое уничтожение. «Истории здесь нечего делать - в права вступает течение реальной жизни, вырванный из нее эпизод - без причинно-следственных связей... естественное течение жизни степного человека», - к такому выводу приходит Сергей Куняев, исследуя произведения Васильева «на национальную тему», которая воплотилась и в поэме 1932 г. «Соляной бунт», как противостояние нищей казахской степи зажиточному казачьему поселению; и в «Песнях киргиз-казаков» и др.

Сергей Куняев справедливо соотносит строки стихотворения Павла Васильева «Азиат» с самим автором: «Я рос среди твоих степей», «Ты смотришь здесь совсем чужим...» (о городе). Корни поэта и его национального характера - евразийские: он вырос в Сибири, в предалтайских степях, и достаточно побродил в них за свою недолгую жизнь. Сам облик Васильева - «земного человека, крепко сложенного, мускулистого, выросшего на природе и успевшего немало потрудиться физически», подчеркивает автор, никак не вязался с обликом городского интеллигента из литературной среды. От него веяло жизнью, здоровьем, мужицкой силой, хищной и свободной. Одна из «Песен киргиз-казаков» («Охота за беркутами»), ее ритм идеально соответствовал буйному темпераменту поэта: «И жизнью гореть, И двигаться с жизнью» («Одна ночь»). И друзья Васильева сравнивали его с беркутом, падающим на добычу: «Был точно беркут на рассвете, летящий за трепещущей лисой...» (Ярослав Смеляков). Органично воплотился этот образ в названии книги и ее обложке, как природа взгляда поэта на мир, природа его отношения к жизни и смерти, к самому человеческому бытию: «Это был поэт мощного трагического накала, в котором пафос отречения от прошлого во имя иных форм бытия сочетался с самоощущением героев - первопроходцев и конквистадоров - как смертников, проходящих свой путь и одержимых только одним - жаждой дойти до конца во имя преодоления самой косности человеческой природы, во имя дела, за которое никто не попросит свою долю славы, во имя подвига, что сродни двенадцати геракловым...»

Именно с таким пафосом, утверждает Сергей Куняев, люди эпохи перелома - бесстрашные, упругие, бесскомпромиссные в достижении цели были воспеты в стихотворении Васильева «Путь на Семиге» - символическом образе времени, бравшего на жестокий излом своих героев («В глазах плясал огонь, огонь, огонь - Сухой и лисий...»). Они подставляли свои шальные головы под ветер иных времен, полностью рассчитавшись с прошлым, которое казалось им мертво («Ну что ж, пойдём по выжженым следам, Ведь прошлое как старое кладбище»), и отдавались целиком настоящему - тревожному и прекрасному новому...(« Я не хочу у прошлого гостить - Мне в путь пора...»).

Природа человека такова, что он должен обладать и время от времени пользоваться силой разбивать и разрушать прошлое, чтобы иметь возможность жить дальше («Но в тесных ульях зреет новый мёд, И такова извечная жестокость»). В времена исторических переломов прошлое как бы парализует силы деятеля-пассионария и задерживает его энергичную решимость на новое («Но эта ненависть свежих кровей, Которой - не остановиться!»). Тогда и происходит кощунственное поругание и дерзкое сметание молодыми с исторического пути обычаев отцов и святынь прошлого («На древних плитах стёрты письмена...»). Прошлое привлекается на суд Истории, и ему выносится смертельный приговор («Всё то, что было дорого тебе, Я на пути своём уничтожаю»). Здесь суд творит жизнь, как некая темная, влекущая, ненасытно и страстно сама себя ищущая сила. Ее приговоры всегда немилостивы, всегда пристрастны («Скажи же мне, который раз трава Зелёной пеной здесь перекипала?»). Тогда подступают с ножом к ее корням, но это всегда очень опасная операция, опасная именно для самой жизни. А люди или эпохи, которые служат жизни, привлекая прошлое на суд и разрушая его, - опасные и сами подвергающиеся опасности люди и эпохи.

Сергей Куняев справедливо пишет об этом поколении-разрушителей, на основе многих свидетельств современников: «... “отвергавшие старое” и глядевшие “за самый горизонт”со всем пылом молодости растаптывали ещё живую прежнюю жизнь с ее традициями и укладом. Принимавшие активное участие в переломе всей жизни ... они не ведали тогда (это понятно!) и не желали смириться позднее с тем, что любое прикосновение к истории, как к “рычагу”, которым можно “управлять”, неизбежно оборачивается катастрофой и для “управильщиков”, и для десятков, сотен тысяч, миллионов людей, чью жизнь эти молодые хунвейбины решили перестроить».

В той или иной степени это было свойственно всем сотоварищам во времени Павла Васильева: и героям, воспеваемые молодыми поэтами, и самим поэтам - героям эпохи («Суждено мне неуёмной песней В этом мире новом прозвенеть...»).

Васильев в 30-е годы, когда время неумолимо поворачивало свой ход, оставался последним романтиком переделки мира, «искренне и ярко воспевшем этот предел («Вымрут стихи, Не обагрённые Кровью эпохи»), и в то же время едва ли ни единственным поэтом, для которого «нерасторжимая связь разных эпох, обусловленная кровным родством», стала содержанием поэзии: «Но старое и новое, прежнее и нынешнее требовали своей дани одновременно, и с этим разладом в своей душе он, весь принадлежа новой эпохе, ничего не мог сделать при всём сильнейшем желании обрубить концы, связывающие со старым миром, миром казачьих станиц и казахских аулов...»

Сергей Куняев ни в коей мере не считает себя правым судить эпоху и поколение «великого перелома» (как принято у сегодняшних критиков-либералов - смотреть на людей прошлых поколений как на неких недоумков), но и не упрощает, не сглаживает жизненные и социальные коллизии времени, когда милосердие было не в цене, да и собственный народ тоже. «Слуги народа» в глубине души всегда были весьма невысокого мнения о народе, не зная и не понимая его, они и не уважали его будущую судьбу, были апатично равнодушны к его благу, чужому для них, ими руководило всегда чувство временщиков, которое и есть предчувствие собственной погибели: «Лишь бы земля нас носила!»

Поэтому особенно острыми и удивительно узнаваемо-современными (дежа вю) являются страницы книги, где исследуется сложнейший исторический материал, затрагивающий проблемы идеологичекой борьбы эпохи.

Время «брало на жестокий излом» молодую (первую) генерацию советских поэтов, созревших и осознавших себя профессионалами на рубеже 20-30-х годов. Чем их встретила новая эпоха?

Их встретил «насильственный зачин» коллективизации, которая воспринималась как вторая революция - навсегда ломались миллионы человеческих судеб, и последствия этого перелома были предсказуемы - от старого крестьянского мира не останется и следа («И что собиралось Сгореть дотла»). Сергей Куняев приводит письма бывших крестьян, переживших этот кошмар, и с горечью констатирует: «Это был окончательный слом старых традиционных основ русской жизни». Горький писал о “мужикопоклонниках”: «Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики». С ноября 1936 года началось поголовное физическое уничтожение крестьянских писателей. Моральное - длилось с начала 20-х годов. Сергей Куняев в подтверждение приводит цитаты из пасквиля Александра Безыменского «“Русское дело” Николая Клюева». Появление подобной статьи было закономерным.

Бухарин начал свою «энергичную борьбу с великорусским шовинизмом», особое внимание было к интеллигенции - началась борьба «с отрицательными процессами в интеллигентской среде». Последовали шумные процессы: «шахтинское дело», «дело Промпартии», «академическое дело», «дела славистов», дело «Трудовой крестьянской партии», дело «Российской национальной партии», погром православной церкви. Все эти процессы сопровождались оглушительной кампанией в печати и с высоких трибун... Вот она, кровавая купель эпохи для «нового типа человека-коллективиста».

Борьба с русским началом шла в каждой области жизни. В кампании по «энергичной борьбе с великорусским шовинизмом в литературе» сплоченными рядами выступили, особо отмечает Сергей Куняев, и троцкисты, и бухарины, и сталинисты. На идеологической цитре того времени звучала одна струна. На ключевые посты в государственном и идеологическом аппарате выдвигались люди, абсолютно чуждые русской жизни и культуре - они и вели борьбу с крестьянством и старой русской интеллигенцией. Лазарь Каганович радовался и кликушествовал: «Заголим подол матушке России!» Приводятся в книге и истекающие бешеной слюной строки Демьяна Бедного (Придворова), с упоением писавшего по социальному заказу: «Самобытной, исконной, И жижею гнойной, зловонной, Пропитавшей рогожи, Обмазать их истинно-русские рожи» или «Подлецы и лжецы Патриоты, что любят былое оплакивать, Величьем России нам мозги обволакивать». Александр Безыменский бойко вторил ему: «Расеюшка-Русь, повторяю я снова, Чтоб слова такого не вымолвить ввек. Расеюшка-Русь, распроклятое слово Трёхполья, болот и мертвеющих рек...» Все они боялись одного - возрождения русского начала!

Наследники их зоологической ненависти к «Расеюшке-Руси» не перевелись и ныне. Обвинения в «шовинизме и великодержавии» остались столь же привычными и стандартными в наше время, как и сыплющиеся проклятия патриотам. «...Размышляя над событиями семидесятилетней давности, - пишет Сергей Куняев, - неизбежно обращаешься к нашим временам, лишь подтвердившим то, что любая революция, любое потрясение жизненных основ в России сопровождается ошеломляющим взрывом русофобии».

То же «интернациональное» литературное окружение правило «сатанинский бал» в журналах и газетах 30-х годов. «Разложение в писательской среде достигло такого градуса, что даже нам, насмотревшимся в последние годы невесть чего, многие вещи кажутся из ряда вон выходящими... - утверждает Сергей Куняев. - Атмосфера “писательского мира” была просто страшна. Удара в спину можно было ждать каждую секунду».

В книге представлена целая галерея типажей эпохи от литературы - нехудожественные и малохудожественные натуры во всеоружии идеологических средств борьбы с истинным искусством. Они выдавали себя за врачевателей, хотя в сущности задавались лишь целью отравить искусство. Им «серым», невоспитанным «для музыки слухов», адресовано стихотворение Клюева «Клеветникам искусства». Травля, интриги, безжалостная расправа с «врагами», предательство бывших «союзников» - это их стихия. Вакханалия и упырское упоение бездарей и ничтожеств с акульими зубами и повадками, облеченных критической властью над талантливыми людьми с тонкой, нежной и беззащитной душой.

Сергей Куняев с испепеляющим сарказмом пишет о новом типе критика-марксиста: человек абсолютно невежественный, не способный на разбор художественных достоинств и недостатков произведения, но отличившийся в написании «зубодробительных статей с политическим подтекстом», с упоением творящий «литературную политику», обычно окружавший себя прихлебателями и «приспособленцами и подлипалами с бегающими глазами, которые в критические моменты начинают демонстрировать свою лояльность, буквально выскакивая из брюк и из юбок».

В числе «окололитературных переростков, всеобщих ненавистников и завистников» были критики, которые для красного словца не пожалели бы ни мать, ни отца: Семён Родов, Лелевич, Авербах, Селивановский, Дрейден, Вольф Эрлих, Д.Мирский и пр. Они продемонстрировал «все задатки отъявленных литературных бандитов с большой дороги» в навешивании убийственных ярлыков, как удавок на горло писателей. Они «достойны» этих желчных характеристик - они испортили много крови достойнейшим людям, с горечью замечает Сергей Куняев, и стали причиной гибели многих одаренных писателей.

В уничтожении Васильева как поэта и личности особенно расстарался Тарасенков. Этот суровый критик и беспощадный обличитель, чутко, как гончая собака, чувствовал (по запаху свежей крови), кого надо травить и когда; и поступал по принципу подлецов всех времен: «падающего - толкни». Он из студента-комсомольца Литинститута стремительно превратился в цепного пса советской критики, ловко орудующего «партийной дубинкой», - только «летели клочья от поэтов и прозаиков».

Павел Васильев писал о них: «Только часто здесь за лживым словом Сторожит припрятанный удар. Только много их, что жизнь готовы Переделать на сплошной базар». Потоки поношений русского поэта разливались в печати («Песнь моя! Ты кровью покормила Всех врагов»), а он мечтал о критике, «который может полюбить писателя и который может писателя поднять», у которого «кровное, горячее отношение к литературе».

Сергей Куняев утверждает, что Васильев был русским советским поэтом, но он не был советским интеллигентом, и всех «литераторских» правил, по которым жил тогдашний «интеллигентный» писательский круг, для него не существовало. (На суде в заключительном слове Васильев сказал: «Литератор литератору - волк»). В его поэзии не было антисоветизма в современном понимании. В 30-е годы Павел перестал вписываться в окружающую жизнь «со своим неостывшим революционным идеализмом и мужицкой стихийностью»: «По указке петь не буду сроду, -Лучше уж навеки замолчать...»; «Я ненавижу сговор собачий, Торг вокруг головы певца!»

«Павел Васильев и его друзья пали жертвой последнего этапа гражданской войны в России, длившейся два десятилетия, - к такому выводу приходит Сергей Куняев. - ...гражданская война, где брат убивает брата, а отец - сына, естественно влечет за собой и гибель известных людей из мира литературы и искусства. На фронтах этой войны они воспринимаются как “певцы в воинском стане”, вдохновляющие на битву, сопротивление... Расстреливают и своих, если заподозрят в нелояльности. Так было во все времена и у всех народов».

Энергетика книги Сергея Куняева заставляет вольно или невольно погрузиться в размышления «о времени и о нас». Да, соглашаешься с автором, мы - плод прежних поколений, мы - плод их заблуждений, страстей и ошибок и даже преступлений, и совершенно невозможно отколоться от этой цепи - даже если мы и осуждаем эти заблуждения, и считаем себя от них свободными. И все современные попытки фальсифицировать, приукрасить прошлое, создать свое прошлое (от которого мы желали бы происходить в противоположность тому, от которого мы действительно происходим) - неизбежно приводят к внутреннему конфликту между прирожденным и унаследованным нами и нашим самопознанием, - конфликту, который грозит губительным раздвоением национального сознания, что сейчас и происходит.

Право писать истинную историю, во всей сложности и многозначности, дается только испытанным и недюжинным умам: равное познается равным. Сергей Куняев из их числа. Только истинный историк обладает способностью давать общую картину прошлого в столь простой, глубокой и органичной художественно-документальной форме, при этом простота не замечается из-за глубины и глубина из-за простоты. Талантливый историк (в том числе и историк литературы) в объяснении прошлого всегда исходит из того, что составляет высшую силу современности.