Сергей ЩЕРБАКОВ. Старшая сестра

Повесть

Первого мая 2015 года отдала Богу душу моя старшая сестра Галя. В семье мы ее звали Галка, наша Галка.

У нас, у двух ее младших братьев и сестры, был другой отец. Когда он умирал, Галка, уходя от него из больницы, неожиданно утешила: «Не бойся, я твоих детей не брошу». Откуда у шестнадцатилетней девчонки взялись такие великие слова?! Думаю, только отец наш ведал, откуда. Когда Галке было лет пять, она подошла к колодцу, у которого кто-то забыл закрыть крышку, и загляделась на глубину; наверняка у нее бы закружилась голова и она бы упала вниз и утонула, но наш отец увидал из окна еще чужую тогда девочку, выскочил и успел схватить, словно знал, кем Галка станет для троих его детей…

*   *   *

Со старшей сестрой связаны самые счастливые, самые памятные дни нашей жизни. Два лета она работала вожатой в городском пионерском лагере «Дружба» и, конечно, брала нас с собой. И там нашу Галку все любили. Часть этой любви перепадала и нам, ее братьям и сестре. Лагерь располагался прямо в тайге среди огромных сосен, с выступившими из земли толстыми корнями, похожими на щупальцы осьминога. Вокруг прекрасные бабочки играли в догоняжки. Их было так много, что они садились на раскрытую ладонь… И, конечно, в последний вечер — огромный ночной костер с летящими во тьму искрами… Наверное, во всю мою жизнь я не испытывал столько нежной любви к моим товарищам, ко всему окружающему миру. Все мое существо переполняла нежность.

Ребятишки ходили за Галкой по пятам. Только одна компания никак ей не поддавалась: дерзили старшим, дрались с другими отрядами, ловили змей, убегали с сонного часа по ягоды. Наказаний они не боялись, и их уже хотели отправить домой, но Галка пообещала исправить неподдающихся. Предложила им убежать с сонного часа вместе. И убежали. Сестру нашу чуть саму не отправили домой. Это было неслыханно-невиданно – пионервожатая убежала из лагеря с детьми… Но, как я теперь знаю, жертвы зряшными не бывают. Вся наша жизнь построена на жертвах. Чтобы вырастить богатый урожай надо много потрудиться на жаре, под дождем, надо вставать и ложиться вместе с солнцем; чтобы вырастить детей хорошими людьми надо пожертвовать… иногда всей своей жизнью…

Когда мальчишки узнали, что Галина Ивановна из-за них пострадала, они обступили ее на открытой веранде и дружно пообещали вести себя примерно, и слово свое сдержали. В благодарность Галка во время сонного часа, опять же нарушая лагерные порядки, – «они все равно не спали», – пересказывала им из Майн Рида, из Стивенсона. У них возникла такая взаимная любовь, что я даже ревновал сестру… Нам, своим младшим, она тоже частенько пересказывала прочитанное. Особенно запомнился Александр Грин. Словно наяву я видел, как по синему-синему морю летит на крылах ветра фрегат с алыми-алыми парусами…

Галка учила думать. Мне очень понравилась кинокартина «Ко мне, Мухтар». Сестра спросила: «Про кого этот фильм?» Я ответил: «Про собаку». Она разъяснила, что не только собаки, верой и правдой послужившие государству, в старости оказываются не нужны… Много лет спустя, читая Виктора Астафьева, я вспомнил ее толкование «Мухтара». В рассказе Виктора Петровича мужик, потерявший на войне ногу, едет с ежегодной медкомиссии, на которой он подтвердил инвалидность. Во время осмотра фронтовик в сердцах спросил врача: «Ну что, не отросла?» Конечно, это было издевательство – заставлять безногого человека, тем более победившего в такой великой войне, проходить ежегодную медкомиссию. Наверное, по справедливости государство должно было всем, оставшимся в живых, платить пенсию. Все так, но – страна лежала в руинах… Большинство русских людей, слава Богу, это понимали и терпели…

*   *   *

Сестра «заглядывала во много глубоких колодцев». Два раза убегала из дома к синему морю. Однажды ее сняли с товарного поезда под Красноярском – за две тысячи километров от нашего Забайкалья… В шестнадцать лет она прыгала с самолета на парашюте. Конечно, с восторгом рассказывала нам, как надо дергать кольцо по счету. Я восхищался Галкиной смелостью – я бы наверняка забыл считать и сразу дернул за кольцо… Но пример сестры вдохновил – я переборол страх прыгать на лыжах с трехметрового трамплина на Второй Лыске и убедился: Галка не преувеличивала – чувство полета ни с чем не сравнимо. И на всю жизнь усвоил: если хочешь дальше лететь, надо вскочить с корточек и распрямиться во весь рост…

Однажды ночью, мне было тогда лет двенадцать, нас разбудил страшный грохот, лязг, пронзающий свет фар в окна. Казалось, началась война и возле дома остановился танк. Неожиданно вбежала Галка. Вся в золотистой пыли, но сияющая от счастья. Может, пыль и не была золотистой, но сестра так сияла, что пыль на ее лице, на длинных ресницах, показалась мне золотистой… Она училась в пединституте, и в сентябре их отправляли на уборку хлеба в один из колхозов нашего района. Комбайнер, конечно же влюбившийся в нашу чудную Галку, преподнес ей подарок – свозил домой повидаться с родными. Есть сестра отказалась, что-то схватила на лету, зато успела рассказать, как это здорово – ночью на комбайне убирать хлеб. Видимо, комбайнер крепко полюбил нашу Галку – они собрали хлеба больше всех, и их премировали. Сестра была из тех, кто всегда первый…

Еще долго после Галкиного отъезда я слышал грохот и лязг и не мог заснуть – ее чудесная жизнь переполнила наш дом, мое сердце. Потом, подростком, работая на зернотоке, я сам познал это счастье тяжелой полевой страды. Вечером, рухнув в постель, чувствовал как меня покачивает, словно на волнах, и под закрытыми веками проносятся огненные искры усталости. Такое это блаженство!..

Мама тоже была счастлива и долго не ложилась. На ее лице ясно читалось: «Кого еще ночью влюбленные комбайнеры привозят домой за десятки километров на тихоходном, как черепаха, комбайне? Только нашу Галку!» Мама с Галкой очень похожи. Мама тоже отчаянная, везде первая, тоже писала. Правда, не рассказы, как Галка, а стихи. И судьба ее сложилась благодаря стихам. Она читала их на сцене клуба, и ее заприметил секретарь райкома комсомола Иван Петрович Ильин. Пригласил на работу, а потом рекомендовал в педучилище. И, наверное, мама, при ее недюжинных способностях, далеко бы пошла, но началась война, и ей не дали сдать последний выпускной экзамен. В обкоме партии даже не стали ее слушать – отправили уполномоченной в дальний район. Фактически среднее образование мама получила, но когда ее выдвигали на повышение, всегда отказывалась, мол, у нее за спиной всего семь классов. Так она всю жизнь и просидела в должности заведующей партучетом. Рассказывала мама об этом спокойно, без обиды на государство в отличие от Виктора Петровича Астафьева. Во многих его произведениях я чувствую эту обиду. И все же оторваться от них невозможно.  Именно Виктор Петрович, говоря о бедах нашего времени, изрек: «Раньше в России, когда строили дом и носили бревна, мужик нес комель, а баба – верхушку, а теперь наоборот…» Ну, кто еще так точно и ядрено мог сказать – только Астафьев… Это он написал великолепную «Оду русскому огороду», «Царь-рыбу»… Правда, мне кажется, что не только нынче, но всегда русские бабы несли комель…

…Наша мама, русская баба, дважды неудачно вышла замуж, родила четырех детей, одна поставила их на ноги. В то военное и послевоенное время хорошие люди о себе мало думали… Поэтому мама вместе с дочкой проживала отнятое у нее войной… Тоже светилась от счастья, будто это ее привезли на комбайне…

*   *   *

Жили мы, конечно, бедно – всегда донашивали одежду за старшими соседскими ребятишками: за Сашкой Полоротовым, за Колькой и Женькой Хороших… Получив свой первый гонорар за книжечку рассказов «Загадочный спутник Динария», Галка почти весь его истратила на нас – привезла из Москвы два большущих чемодана красивых рубах, брюк, платьев… Такое это было нежданное счастье. Я тогда будто распрямился. Честно признаюсь, в обносках ходить стыдился. Особенно запомнились темно-красная и зеленая в крупную клетку Галкины рубахи.

Однажды сестра приехала на каникулы  в великолепном синем свитере. В шестидесятых у нас редко кто их носил. Заметив мой завидущий взгляд, сняла и отдала со словами: «У тебя глаза синие – тебе он больше пойдет».

Конечно, в Улан-Удэнском пединституте на английском отделении Галке было тесно. Не доучившись два года, она поступила на сценарный в институт кинематографии, во ВГИК. Мама с гордостью, будто она сама студентка ВГИКа, говорила, вместо «г» произнося «д»: «Галка во ВДИКе учится». И как когда-то старшая брала нас с собой в пионерлагерь «Дружба», своими красочными пересказами подарила художественный мир «Алых парусов», так теперь возмечтала перетянуть сестру Клаву и брата Валеру в Москву во ВГИК. Я, побороздив на корабле воды Тихого океана, стал очень дерзким, и Галка недолюбливала меня за хвастовство. С младшей они переписывались, и на каникулах Галка ею много занималась. У них родилась редчайшая сестринская любовь. Старшая называла Клаву дочей и, конечно, доча поступила во ВГИК на киноведческий. А вот Валера на режиссерском документальном завалился.

Я, без галкиной моральной поддержки, прошел творческий конкурс на режиссерский художественный, но на первом же экзамене схлопотал двояк. Это было потрясение – мне казалось, что во ВГИКе только меня и ждут. Уже возникали мысли о сценарии, который сам напишу и сам поставлю, как мой любимый Василий Макарович Шукшин. Я мечтал во всем идти по его стопам. Даже внушил себе, что поступлю именно в этот год, потому что и Шукшина приняли во ВГИК в двадцать пять лет… В Мухоршибирь назад никак нельзя – нахвастался, что скоро стану великим кинорежиссером… В общем, пришлось переломить гордость и отправиться к старшей сестре. Я не жаловался, не просил помощи, просто сидел перед ней в тоске и печали. Да Галке и не надо было жаловаться. Она, хотя и повторяла частенько, что не любит сопли подтирать, всегда сразу начинала помогать. Как и мама, она не утешала, она просто действовала. Сделала десяток звонков, куда-то съездила и предложила подать документы в МГУ на журналистику: «Там есть телевизионное отделение – чем тебе не кино. Хотя едва ли ты поступишь, но попытаться можно…» После мечтаний стать преемником Шукшина вдохновения, конечно, не было, но – «телевизионное отделение», да и Галкины слова задели мое самолюбие, и в Мухоршибирь возвращаться побежденным, ох, как не хотелось.

У сестры много талантов, но, пожалуй, главный ее талант – умение вдохновлять, и если уж она за что-то бралась, то от всей своей широчайшей души. Душа у нее великая. На танцах в клубе только наша Галка приглашала страшноватого инвалида Аркашку Кадрулева. Я видел: он был счастлив и, думаю, как Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери» Гюго, не задумываясь отдал бы за нее жизнь. А меня в эти танцевальные минуты просто распирала гордость за сестру…

Галка помногу часов занималась со мной по всем предметам, провожала на каждый экзамен: «Ну, иди за своей двойкой». Когда же я возвращался с пятеркой или четверкой, радовалась больше меня – звонила маме, своим друзьям, устраивала праздничное чаепитие. Конечно же, мне захотелось поступить в МГУ. Даже на кинорежиссерский так не хотелось. Это все Галка, наша старшая сестра Галка…

Она всегда знала, что Бог есть. Нередко повторяла: «Ну, вот не верю я, что умер человек, и все. Не верю я». Когда шел на экзамены, сестра, немного стесняясь меня (я тогда был ярый атеист), молилась глядя куда-то вверх: «…Помоги поступить моему братику». Думаю, про себя она добавляла: «Иначе он сопьется в деревне». И, как теперь мне очевидно, слова сестры дошли до Бога – произошло чудо.

Английский я знал очень плохо, и хоть Галка владела им свободно, но за такой короткий срок и она не смогла меня подготовить. Перед экзаменом поцеловала в лоб, как покойника, и уже совершенно искренне, а не потому, чтобы не сглазить, напутствовала: «Ну, иди за своей двойкой».

После двух вопросов экзаменатор все обо мне поняла, но двойку поставить не решалась – по сочинению у меня четверка, к тому же я – парень, а их негласно велели беречь, потому что в основном на журналистику поступали девчонки, а журналистика, конечно же – тяжелая мужская профессия. В песне верно поется: «Трое суток не спать, трое суток шагать, ради нескольких строчек в газете…»

Уловив неуверенность экзаменатора, я начал давить на жалость, мол, у нас в деревне целый год не было англичанки, что в Университете можно изучать другой иностранный… Давил неубедительно – понимал, что заслуживаю двояк; но женщина неожиданно сдалась: «Ну, идите в приемную комиссию…» Пошел, сам не зная, зачем иду и что надо делать. Но, наверное, впервые в жизни за меня дух говорил, я выпалил ответсекретарю: «Меня к вам послали – не знают, что поставить, двойку или тройку». Тот глянул удивленно: «Впервые такое слышу», — но все же поинтересовался: «Какая у вас оценка по сочинению?» Услыхав, достал из шкафа какую-то папку, посмотрел и решительно: «Пойдемте». В аудитории он находился целую вечность, и я не знал, как мне дальше быть – сигареты все искурил; но дверь все-таки распахнулась. Вручая экзаменационную книжечку, ответсекретарь строго внушил: «В следующий раз ведите себя поскромнее». Я горько усмехнулся – знал, следующего раза у меня не будет: Шукшин-то поступил в двадцать пять лет! Машинально открыл зачетку и не поверил своим глазам: возле английского красовалась махонькая, но такая безмерно желанная тройка…

Потом весь день сестра пересказывала близким, каким чудом мне поставили тройку. Встав на колени, глядя куда-то вверх, поблагодарила: «…Спасибо Тебе за братика». На остальных экзаменах я набрал даже полбалла лишних. Именно тогда Галка впервые назвала меня «сыной». Своих детей ей Бог так и не дал. Да и куда еще – с нами тремя у сестры было столько забот-хлопот, особенно со мной…

Галка отправила маме телеграмму: «Сережка – студент МГУ». Именно Сережка.

Уже на третьем курсе, по просьбе инспектора Нины Алексеевны, не раз спасавшей меня от исключения (наверное, потому мою любимую воспитательницу в детском саду тоже звали Ниной Алексеевной…), помогал разбирать личные дела студентов. Конечно, открыл свое. После творческого конкурса кто-то твердой рукой вывел: «Несомненно имеет способности к литературному творчеству. Ум – аналитический». Я удивился прозорливости незнакомца: все верно, от мамы – способности, от отца - ум. Этот отзыв был самым коротким, но самым похвальным. Потом много лет я с гордостью рассказывал, как ответсекретарь приемной комиссии прочитал его и, конечно же, пошел хлопотать за совсем незнакомого, но такого талантливого парня из далекого Забайкалья. Про себя же радостно помнил – за Шукшина, знавшего очень мало, в отличие от Тарковского, Михаил Ромм тоже хлопотал… И только после смерти Галки уразумел: если бы не ее молитвы, то ответсекретарь вряд ли бы открыл мое личное дело. По должности он просто обязан был сказать: «Товарищ абитуриент, я не преподаватель английского, так что пусть экзаменатор сама решает, а я не имею права влиять на нее». Но он повлиял! Когда я узнал, что ответсекретарь Валентин Захарович Привалов, ставший потом начальником нашего курса, скончался, сразу внес его в свой помянник как самого близкого человека…

И англичанка экзаменатор ни с того ни с сего зачем-то отправила явного двоечника в приемную комиссию — с какой стати? Конечно, по Галкиным молитвам. Теперь знаю. Жалею, что не спросил имя англичанки, а то бы и за нее молился…

Старшая сестра, как и мама, понимала: решалось не просто — быть или не быть мне студентом, но – моя судьба. Много моих ровесников погибло в Мухоршибири. Я, как самый горячий, страстный, ушел бы из жизни одним из первых.

*   *   *

Но и в Москве, в Университете, сдав на отлично первую сессию, я снова обнаглел и загулял по-черному. Галка однажды не впустила меня пьяного, и мы раздружились. На втором курсе терпение руководства факультета иссякло; меня собрались отчислять. Я понимал: это катастрофа; но остановиться уже не мог. Мой добрый ангел Нина Алексеевна Казинцева позвонила сестре. Галка пообещала нашему декану Ясеню Николаевичу Засурскому исправить брата; так она когда-то обещала исправить хулиганистую компанию неподдающихся в пионерлагере «Дружба». А мне в общежитие прислала телеграмму из трех слов: «Срочно приходи. Галя». Я сразу понял: сестра опять плечо подставляет. Так обрадовался, что решительно вылил бутылку портвейна в унитаз. Это был подвиг! Принял ванну и отправился к Галке. Она встретила сурово: «Будешь жить у меня. Если хоть каплю выпьешь – сразу выгоню». Какая там капля – я уважал ее безмерно и знал, только Галка может мне помочь, больше никто. Потом сестра не раз повторяла: «Вспомнила, какой ты в детстве был чудесный синеглазый мальчик, и поняла, что никогда не прощу себе, если ты погибнешь». И, конечно, — обещание нашему отцу… Шестнадцатилетняя девчонка такое пообещала!

В сестре все вызывало у меня восхищение. Имея много талантов, поистине мужскую отвагу (думаю, на войне она бы непременно совершила подвиг), она, как и я, была крайне самоуверенна, но без хвастовства. У нее имелась одна неприятная черта – во время ссоры с мамой Галка сгоряча могла обозвать ее дурой. Меня это очень оскорбляло. Только на склоне лет понял мудрость русской пословицы «Зови хоть горшком, только в печь не сажай». Я маму дурой не называл, зато в печь сажал частенько: из школы меня чуть два раза не исключили; уже в старших классах взялся пить-гулять; не раз за драку в милицию попадал; если бы не сестра, из Университета тоже бы выгнали; и все время жизнь моя висела на волоске… Так что я маму частенько «в печь сажал»; хлебнула она из-за меня стыда и горя. Конечно, «горшком» сестра называла, но, кажется, Соломон Премудрый изрек: «Кто из живущих под солнцем не грешил языком?! Нет таких».

*   *   *

Понимая, как трудно самому бросить пить, Галка отправила меня к наркологу. Я прошел предварительный «витаминный» курс. Для самого же лечения требовалась немалая сумма. Сестра не знала, где ее взять. Она даже пришла в отчаяние. И тут, может, впервые в жизни, во мне проснулось мое ценное качество: из благодарности находить силы для свершения больших дел. Я твердо пообещал Галке: «Брошу пить сам. Без врачей». Поверила она или не поверила, но больше ей ничего не оставалось. Но как же это оказалось тяжело, знает один Бог; возле винного магазина ноги сами поворачивали туда… Только через год трезвой жизни, наконец, избавился от всех поползновений и каждой клеточкой своего существа почувствовал сладость воздержания и несравненную прекрасность чистой, здоровой жизни.

Однажды на трамвайной остановке вдруг увидел рядом старый тополь. Он был такой же огромный, как у нашей Мухоршибирской родни Степных в садике перед домом, и тоже зеленый-зеленый. Меня пронзило: около года я чуть не каждый день стоял здесь и не замечал его; оказывается, все скользило мимо моих затуманенных глаз. Степновский тополь не заметил! Жил и ничего не видел!..

Как же мы с сестрой нежно любили друг друга! И еще кошку Чапу! У нее шерсть длинная серебристая, ни у кого такой не видел; глаза прекраснее, чем у Софи Лорен. Она никогда не мяукала. Просто выразительно смотрела, и мы понимали, что ей нужно. Если очень долго ее взгляды не замечали, то Чапа тихо-тихо произносила: «Ми…» Однажды она исчезла. Через несколько месяцев на кухне Галке послышалось «Ми…» Соседка Валя, жарившая котлеты, покрутила пальцем у виска: «Галя, сколько времени прошло?!» Но сестра открыла толстую-претолстую дверь черного хода: за ней сидела худющая-прехудющая Чапа. Потом в пивной Галкин муж Володя Лобанов услышал от местных пьяниц одну веселую историю. Однажды утром они так страдали с похмелья, что, увидав серебристую кошку неописуемой красоты, мигом сообразили, как добыть денег. Поймать Чапу было легче легкого – она никогда ни от кого не убегала, и никогда, как царица, не прибавляла шагу. Я так и вижу, как Чапа недоуменно взглянула на схватившего ее мужика; потом точно так же – на богато одетую женщину, безо всякого торга купившую царь-кошку за какую-то несчастную пятерку… Как Чапа убежала от нее? Как добралась домой? Это навсегда останется тайной… Перед смертью она, как все кошки, ушла. Галка отыскала ее в одной из подворотен и попросила: «Чапа, приходи умирать домой». Через десять минут Чапа произнесла свое «Ми» за дверью черного хода. Вскоре ослепла и умерла. Она прожила с Галкой чуть не тридцать лет – больше всех близких…

Частенько заглядывали на огонек Галкины замечательные вгиковские друзья; самый обаятельный человек на свете — Валера Приемыхов. Его все любили с первого его слова. Сестра называла только Валерочкой: «Валерочка потрясающий сценарий написал», «Валерочка переиграл самого Збруева», «Валерочка поставил блистательный фильм»… Бывали еще у нас: тонкий острослов режиссер Алишер Хамдамов, поставивший хороший фильм по Галкиному сценарию «Гарем Степана Гуслякова»; талантливый сценарист, невозмутимый богатырь Саша Гусельников. С ним рядом на душе становилось тихо и ясно… Подтрунивая надо мной, Галка пересказывала друзьям, как я мальчишкой обижал ее. В детстве мы все спали в одной комнате. Горшок стоял в углу около печки. Ночью загремишь крышкой, а сестра, спавшая очень чутко, поднимала голову: дескать, что случилось? И я грозил ей: «Отвернись, а то в морду дам». Правда, думаю, насчет «в морду дам» Галка присочинила ради красного словца: хотя воспитала нас улица, и там не такое говорили, но сестру уважал безмерно, она была мой идеал; никак не мог сказать ей подобное, во всяком случае — не помню. Но я понимал, что это своеобразное сестринское признание в любви, и не спорил…

Видя, как «оживают луга моей души», сестра от счастья тоже возродилась – снова начала писать сценарии. Галка закончила ВГИК с красным дипломом. Ее диплом «Эй, лиса, выходи» взяли на «Мосфильм». Режиссером назначили классика советского кинематографа Юрия Чулюкина. Того самого, что поставил «Девчата». Казалось, сестру ожидает сказочное будущее, но у нее был серьезный сценарий и… упрямый, несговорчивый характер. Чулюкин же любил комедийный уклон и стал требовать, чтобы сценаристка все переделала. Галка отказалась и, более того, сгоряча послала режиссера подальше. Он пообещал: «Все, девушка, дорога в кино тебе закрыта». Не знаю, выполнил ли свое обещание Чулюкин, или так уж сошлось – потому что главными в жизни нашей старшей сестры были два ее брата и сестра — не знаю, но сценарии везде рубили, и она бросила писать.

Теперь же Галка протерла от пыли свою печатную машинку и с жаром взялась за дело. Как-то вечерком она весело стучала по клавишам, солнышко светило в окна, Чапа сидела у меня на коленях. Так мне стало хорошо, что я с ужасом вспомнил свою пьяную жизнь и почувствовал в сердце несказанную нежность к Чапе, к сестре, ко всему миру. Словно снова превратился в чудесного синеглазого мальчика из пионерлагеря «Дружба». Мне стало жалко-жалко всех несчастных. Особенно любимого двоюродного дядю Митю. Ласково переложил Чапу на диван и за два часа написал о его тяжелой судьбе. Сестра закончила; я попросил разрешения попечатать на машинке. Понимая, что это баловство, она все же разрешила – чем бы дитя ни тешилось... Назвал свое сочинение-жаление «Лишь бы был хороший человек». Дал Галке. Она взяла странички с большой опаской. Врать сестра не умела, а правду говорить нельзя – так у нас все замечательно шло. Но с первых же строк она забыла свои страхи… Галка просто сияла от счастья, как в ту ночь, когда ее привез домой влюбленный комбайнер. Мне даже показалось, что на ее лице та же золотистая пыль…

Ничего не придумывая, я рассказал, как дядя Митя пришел с фронта таким красивым и впереди должна была быть счастливая прекрасная жизнь. А оказалась, она совсем не счастливая, но дядя Митя не унывал и частенько в горькую минуту приговаривал: «Лишь бы был хороший человек». И оказалась жизнь его такой скоротечной – вроде бы совсем недавно, в позапрошлом году, пришел с войны. Умирая, он попросил: «Поплачь, мамулька…»

Его мать, моя любимая двоюродная бабушка Василиса, стала героиней другого рассказа — «Скоро по ягоду». Она так хорошо понимала, что «всякое дыхание хвалит Господа»; умела разговаривать с животными, с деревьями… Меня любила больше своих внуков, частенько брала с собой на степь, в лес… Галка не раз с гордостью, будто это она сама написала, читала своим друзьям первые строки рассказа: «Когда в падях возле быстрых прозрачных речек со студеной водой наливается соком, покрывается дымчатым инеем голубица, а за покосами томятся от пьяной июльской духоты кисти матовой смородины, тогда в большой забайкальской деревне Барыкино радуются и стар, и млад: “Скоро по ягодуˮ»…

За три года жизни у сестры я написал еще «Братцы мои», «Сапожники», «Так положено»… Много прекрасных «тополей» увидал благодаря Галке. Она же пожертвовала ради меня даже своей любовью к мужу Владимиру Лобанову, талантливому сценаристу, автору замечательной «Семейной мелодрамы» с Гурченко в главной роли. Он предложил Галке снова сойтись. Жили мы с сестрой в комнате в коммунальной квартире в Климентовском переулке в Замоскворечье, и она, понимая, что мне придется уйти в общежитие и вся наша чудесная жизнь может рухнуть в один момент, зашла в ванную, упала на колени и со слезами взмолилась: «… Вытрави из меня любовь к моему мужу – иначе брат мой погибнет». И Бог опять ее услышал – она отказала Лобанову, мужчине, которого любила больше всех в жизни!..

*   *   *

На своем телевизионном отделении я тоже преуспевал. Известный режиссер-документалист Марина Голдовская, читавшая у нас спецкурс авторского кино, выделяла меня из всех своих студентов и передала мои работы Николаю Губенко. Ему они очень понравились, и он познакомил с Марленом Хуциевым, фильмами которого я восхищался. Особенно «Июльским дождем». Хуциев даже решил взять меня к себе в мастерскую во ВГИК. Но человек предполагает, а Бог располагает. Взять не удалось. И потом, на высших режиссерских курсах, Глеб Панфилов повел себя как-то странно… После творческого собеседования, на котором я, по словам директора курсов Кокоревой, всех потряс, и было ясно, что уж меня-то надо брать, мастер всех огорошил: «Если бы у меня был такой литературный талант, как у Щербакова, я бы никогда не пошел в кино…» Мы с сестрой обиделись на известного кинорежиссера – Шукшин-то и рассказы писал, и создал истинно русское кино. Мы не только прозу его, но и фильмы знали почти наизусть. У Василия Макаровича все родное, но нам с Галкой почему-то особенно запал в душу эпизод, где глухонемая девушка идет по деревне в новом белом платье. Не идет, а летит на крылах радости, как бабочка в летнем дне. Всем встречным она, счастливо взмахивая подолом, словно крылом, поворачиваясь то одним, то другим боком, показывает жестами, глазами, мычанием, мол, брат из города приехал и платье подарил. И деревенские понимают ее, разделяют с ней счастье – брат ее любит: платье подарил. Смотришь, и слезы из глаз…

Теперь-то понимаю, что тогда происходило: Отец Небесный берег меня. Он-то знал, что я поставлю две-три хороших картины и сопьюсь в этой богемной киношной среде. Это не Панфилов принял решение, но сам Вседержитель вложил ему в уста судьбоносные слова. Да, и так бывает: человек, далекий от Бога, выполняет Божьи замыслы. А как это еще можно объяснить? У Создателя есть промысл о каждом из нас. Особенно сильно его чувствуют творческие люди – Бог-то Сам прежде всего Творец.

Недавно возле Коровьего брода на нашей прекрасной реке Устье (именно на такой - тихой, извилистой, с ракитами и березами на высоких берегах, я в детстве мечтал поселиться на всю жизнь) чуть не попали с женой под дождь. Только хотели выйти из машины, по крыше забарабанило – Вседержитель плесканул с неба небольшую горсть. Глянули в заднее окно – из Протасьевского сырого угла другая туча надвигается, а оттуда, по наблюдениям Мариши, все дожди к нам приносит… Понимая, что прогулка наша сорвалась, утешил жену: «Зато на дождь посмотрим. Чаще-то от него прячемся, а тут посмотрим». Она без особой радости согласилась. Сидим, сидим, а дождь все барабанит-барабанит по крыше. Невольно вспомнилось, как несколько дней подряд мы добирались аж до того высокого берега реки, на котором давным-давно, когда был жив наш песик Малыш, частенько сидели, свесив ноги с обрыва. Я в те дни восторгался: «Мы не просто побывали на берегу, где сидели, свесив ноги, но побывали в нашей молодости. Оказывается, до нее можно и ногами своими дошагать. Если сейчас кто-нибудь позвонит, расскажу  ему об этом, поделюсь нашей радостью…» Но никто не позвонил, да и незачем, наверное; я до многих-многих сам могу «дозвониться» – напишу об этом.

Развернулись к дому. Перед выездом на шоссе дождь прекратился, но возвращаться назад уже не хотелось, и я сообразил, как развеять нашу печаль: «На реке теперь мокро, давай за Демьянами погуляем». Это тоже наше место – зимой, в плохую погоду.

За Демьянами прошли шагов сто по дороге. Вдруг Мариша воскликнула: «Сережа, бабочка». На асфальте лежит, уронив на землю чудесные крылья, большая бабочка. Не поймешь, живая или мертвая. Видимо, дождем ее к земле прибило. В нижней части крыльев по одному темно-синему кружочку, а сами крылья небесно-нежного цвета, каким бывает иногда запад, куда недавно закатилось солнце. Наклонился, осторожно подсунул под красавицу палец. Она неожиданно забралась на него, подняла кверху крылья. Слава Богу, живая. Понес ее к траве на обочине: «Здесь тебя машина не задавит», но бабочка взлетела и села неподалеку на старую сосну. Мариша раздумчиво произнесла: «Ты ее спас». Охотно согласился: «Лежала как раз на колее дорожной… А мы переживали, что не удалось еще раз до молодости дошагать. Промыслитель знал, что делал. Я несколько лет таких бабочек не видел, печалился, что перевелись совсем. А тут даже на пальце подержал, на крыло поднял. Может, это последняя? С бабушкой Василисой мы много бабочек, шмелей, пчел спасли – снимали полотенцем с окна и выпускали из дома на волю. Выходит, мы сегодня с тобой аж до детства моего дошагали…»

*   *   *

Галка, после моих безуспешных попыток стать кинорежиссером, как-то разочаровалась во мне, начала всячески притеснять... Однажды терпение мое лопнуло. Сестра указала на дверь. Сегодня понимаю, Галка не сгоряча выгнала меня – нет, она тоже выполнила Божий замысел – если бы не ушел от нее, то не встретил бы мою жену Маришу. Думаю, только она одна на белом свете могла вынести мое пьянство-гулянство, мой невообразимо сложный характер. Всего одна маленькая его черточка: утром со мной лучше совсем не разговаривать, потому что всего лишь одно праздное, пустое (на мой взгляд) слово может испортить мне настроение на весь день…

И Всесправедливейший не оставил мою верную жену своей милостью. Да и сестра, хотя сразу прозрела, что я получил надежнейшую спутницу жизни, свои молитвы о мне, видимо, не забывала творить. И Спаситель помог им вывести меня на истинный путь. Однажды, в очередной мой страшный загул, когда, проснувшись среди ночи, не только ничего не помнишь, но и не понимаешь, где ты находишься, Господь попустил мне страшное испытание. Прошел я «посреде сени смертныя» — чуть не совершил тяжкий грех. От ужаса душа моя смятошася и вспомнила, наконец, о родителях: о Матери-Церкви и Отце Небесном. Только много лет спустя до меня дошло, почему я не стал тогда оправдываться – Всемогущий связал мой язык. Если бы я оправдался, то, наверняка, опять обнаглел бы и ударился пить-гулять и пропал бы. Всеведущий знал, что только таким ужасным образом может бесповоротно вернуть к Себе блудного сына. С тех пор я крепко-накрепко вцепился обеими руками в подольцу риз Христовых и уже никогда не отпускал ее…

С Богом я уже не только «зеленые тополя» увидел, но – небо в крестах. Я узрел, что птицы – это летящие по небу кресты. Чтобы птице подняться в небо, надо расправить крылья, то есть стать крестом. И человеку, чтобы подняться в Небо, надо расправить крылья, то есть стать крестом… Все небо – в крестах, а люди, непросвещенные светом веры истинной, столько веков толкуют про каких-то своих «богов». Слепые – не видят птиц на небе! Все небо в крестах христианских!..

*   *   *

Конечно, мне нестерпимо хотелось поделиться своим Божественным сокровищем со старшей сестрой. Я пытался передать ей, что только в храме сердце раскрывается, как цветок на заре; что прекраснее всего сказано именно про нашего Бога христианского: «Который дает песни в ночи». Уж я-то на своем горьком опыте убедился, что без Христа жизнь земная – ночь, а со Христом – песнь. Но Галка, вдруг заделавшись либералкой (ей постоянно чудилось теперь, что все покушаются на ее свободу), да еще начитавшись младшего Гумилева, ставшего ее кумиром, стоило мне начать говорить о Христианстве, сразу обрывала: «Не люблю я все эти ваши обряды. У каждого свой Бог…» А в девяностые она по уши окунулась в бизнес, и мы разошлись. Пока была мама (она жила с Галкой), еще виделись, а после смерти мамы — все реже и реже. Ведомый Отцом Небесным, я почти сразу уяснил: надо любить тех, кто рядом, и предмет любви всегда тебя преобразит. Меня преображала не только жена, но даже песик Малыш. Животных я люблю с детства, и Всемудрейший послал мне такую собаку, с которой, как говорится, не заскучаешь. Лайки – самые задиристые собаки. Однажды Малыш схватился в смертельном бою с ужасным ротвейлером; в другой раз мы одолели даже огромного волкодава… Жена с Малышом справиться не могла. Я уже нигде не мог задержаться, не то что «остаться ночевать» — потому что: «Песик у нас». Малыш привязал меня к дому, к Марише, научил молиться. Без помощи Божьей выходить с ним на улицу было очень рискованно для его жизни. А я любил Малыша немногим меньше жены, но, может быть, нежнее – он никогда на меня не сердился, никогда не обижал, его можно было всегда прижать к сердцу… Галка же, разбогатев, уселась у огромного телевизора и совсем забросила своего милого русского спаниеля Гошу – наняла для прогулок девушку. Я не раз окольными путями, чтобы не разругаться, пытался втолковать, что она не прогулки девушке отдала, а свою жизнь, но Галка не понимала меня. Это уже была другая Галка, не та, с которой мы вместе смеялись и плакали, глядя фильмы Шукшина.

За мое посвящение на книге «Ближние»: «Моей маме Марии Георгиевне Жираковой, старшей сестре Гале, жене Марине», сестра попеняла мне: «Зачем ты написал «старшей», ты на фотографии — седобородый дед!» Было горько, что она совсем сбилась с толку, что ей надо объяснять, что в художестве не возраст важен, а важно – кто хорош, а кто плох; кто красив, а кто безобразен…

Конечно, на мировоззрение Галки сильно повлиял ее бизнес. Кто-то из пророков изрек: «В торговлю всегда, как гвоздь среди камней, вторгается грех». Как все «новые русские» (русские, в отличие от всех наций, не могут быть новыми, новые – это уже просто нерусские) Галка стала «ельцинисткой», а я  не мог спокойно смотреть как он все разрушает, как разваливает страну, сдает нашу Родину поганым американцам. Нейтральных тем, как у многих тогда в России, у нас не осталось; каждый разговор заканчивался тяжелой ссорой. А после того как сестра заставила маму проголосовать за Ельцина, я перестал ее уважать.

В конце-концов общение наше сузилось до поздравлений с днем рождения по телефону. Мне казалось, что мы теперь «отстоим друг от друга, как восток от запада». Даже до звезд, хотя бы теоретически, можно долететь, а восток с западом никогда не сойдутся…

Но у Бога свой промысл о каждом человеке. Неожиданно окрестился в водах Иордана и пошел путем Христовым ближайший друг Галки Валера Приемыхов. На несколько лет сестра и к нему охладела. Потом приникла к Отцу Небесному любимая подруга сестры Галя Рыбакова, умевшая, в отличие от всех нас, безропотно переносить Галкин горячий характер. Сестра нежно звала ее «моя Галька». Галькина мать, смиренная провинциальная учительница, прочитав мои книги, сказала моей старшей: «Вы знаете, что ваш брат – большой русский писатель?!» И, конечно, брат Валера, вслед за мной закончивший телевизионное отделение, всегда бывший моим единомышленником и единоверцем (он окрестился в нашем родном Борисоглебском монастыре), никогда не покидал старшую сестру, во всем ей помогал, но отнюдь не скрывал, что он на моей стороне… И однажды, лет за пять до смерти, Галка позвонила сама и неожиданно попросила совета. Сосед священник занял ее кладовку на черной лестнице. Я согласился, что батюшка неправ, но я бы на ее месте не стал с ним воевать – пусть ему Бог будет судьей; «тем более, что кладовка тебе не нужна, и ты, наверное, даже не вспоминала о ней». Галка призналась, что, действительно, не вспоминала, но ей хочется щелкнуть священника по носу. Посоветовал не делать этого, потому что он все-таки служитель Божий, и Бог может за него вступиться… Сестра промолчала. Не знаю, вняла ли она моим советам, но по телефону мы стали общаться чаще. Я к тому времени уразумел, что темы политики и веры не надо касаться, а надо рассказывать о нашей чудесной жизни с Маришей – она ведь чудесна благодаря Богу. Сестра слушала с интересом, даже смеялась от всей души моим устным этюдам о Марише. Вот один из многих. Я шмыркаю носом, горло болит. Жалуюсь жене, а она с досадой: «Это весеннее». То есть чепуха, не замечай и все пройдет. И ко всему у нее такое мудрое отношение: «Это весеннее, это осеннее». Не замечай и не зацепится. Утром Мариша чихает, с тревогой вопрошаю: не простудилась ли она? В ответ жена отмахивается: «Это утреннее». А я из тех, кто замечает, для кого все «зимнее». Любой чих, любой ох. Нет, в главном я тоже, конечно, весенний, и тоже теперь всем отвечаю: «Это осеннее…»

И уж, конечно, с удовольствием Галка слушала о моем деревенском житье: как в феврале, устав от долгой зимы – она ведь не только мороз и солнце – я мечтал: «Скорей бы лето». А пришла весна, и подумал: «Нет, не прав Александр Сергеевич – весной-то тоже какая лепота. Такое синее небо только в марте и апреле бывает. А может быть так кажется после долгой зимы? Все дело в долгой зиме? А весеннее чувство молодости в груди! А ласковый мартовский ветер! А повеселевшие голоса птичек! Им-то в бедных перышках зимой тяжелее всех приходится. А радость на сердце – словно вот-вот кто-то самый любимый приедет! И любимые приезжают: травка, листочки зеленые, цветочки алые, синие… Птицы с юга прилетают! Вот они, наши родные и любимые! Нет, тут Александр Сергеевич не прав – весна тоже прекрасное время года…»

Сестра не поддакивала, это она не умела, но я чувствовал, лед в ее сердце тает.

*   *   *

В последние годы Галка начала сильно хворать. В очередное ее лежанье в больнице я отважился прямо сказать, что молюсь о ее здравии, заказываю в нашем Борисоглебском монастыре сорокоусты о ней. На другой день сестра позвонила сама: «Спасибо тебе. Сразу мне стало легче». Потом как-то попросила: «Пусть твои монахи помолятся за меня – мне это очень помогает». С тех пор я уже не так тщательно подбирал слова в разговорах с Галкой… А однажды, как много лет назад, мы даже пришли к полному согласию. Зная, что угожу сестре, пересказал известную притчу. Плыли на судне монахи. Началась буря, и прибило их к острову, а на нем оказались три человека, давным-давно попавшие сюда после кораблекрушения. Монахи спросили их: «Как вы молитесь?» Те честно признались: «Мы забыли все молитвы, потому просим: трое нас и трое вас – спасите нас». Конечно, монахи напомнили им молитву Господню. Островитяне не захотели покидать спасшую их землю. Когда судно отошло порядочно от берега, вдруг монахи видят, вся троица бежит к ним по воде, как по суше. Возле борта они повинились: «Отцы, простите нас, неразумных, мы опять забыли “Отче нашˮ». Потрясенные их святостью монахи – по воде аки посуху, как Христос, ходят – замахали руками: «Да молитесь, как молились». Конечно, сестра поняла смысл этой притчи, как и я: главное, обращаться к Богу искренне, от чистого сердца, а какими словами — неважно. Только через несколько лет Господь открыл мне: смысл-то притчи совсем другой. Ведь потому островитяне побежали по воде, что хотели вместе со всеми молиться молитвой Господней. Так они жаждали молиться вместе со всеми, в лоне Церкви, молитвой Господней, что побежали по воде, как по земле. Если бы этой жажды (то есть смирения) не было бы, то они не то что не пошли бы по воде, но даже и не поплыли бы вслед. Они бы гордо думали: «Мы и сами спасемся. Неважно, какие слова – лишь бы искренне». Гордым Бог противится. Мне открылось, что монахи-то больше поразились великому смирению отшельников, а не тому, что они бежали по воде…

Очень хотелось передать все это сестре, но побоялся вновь разойтись с ней. Да уже и не нужно было… Двадцать девятого апреля 2015 года позвонил в деревню брат Валера: «Галка снова в больнице. Врачи говорят, дела плохи. Кровь горлом идет». Я решил завтра выехать. Сообщил по телефону Марише, а она удивилась: «Почему завтра? Сейчас одиннадцать часов утра. Поезд в Москву из Ростова отходит в половине третьего. Собирайся и приезжай сегодня». Жена моя всегда умеет внести свой вроде бы маленький нюанс, который потом вдруг становится главным звеном в цепи. Так случилось и на этот раз. Как все деревенские жители, я тяжел на подъем – потому недовольно буркнул: «Надо подумать». Положил трубку и сразу понял: Мариша права – выезжать надо сегодня, вдруг не успею. Много лет я мечтал помочь Галке исповедоваться и причаститься перед концом – чтобы она отошла к Богу чистенькой, как настоящая христианка. Правда, понимал – сделать это почти невозможно. Во-первых, надо заслужить, а у сестры до сорока пяти лет жизнь хорошая – много она добра людям принесла; а после – бизнес, мужчины… Во-вторых, обряды (так Галка называла таинства) она не признает. Потому ни разу в жизни не причащалась. Всю дорогу в поезде обдумывал, как убедить сестру. После Пасхи прошло только две недели, и я понимал, что надо начать с «Христос воскресе!», но Галка, всегда не любившая «формальности», могла просто рассердиться: «Какое там воскресе – я помираю». Тогда, конечно, все будет тщетно. Решил начать не с «Христос воскресе», а как-нибудь исподволь, постепенно, подвести к самому важному в жизни. Но как это сделать, так и не понял. Оставил на волю Божью.

В реанимации человек десять совершенно голых женщин лежали на кроватях. Кто слегка укрывшись простыней, кто совсем не укрывшись – уже не до этого. Галка сидела в наброшенной до пояса простыне, опутанная проводами, шлангами. Я не видел ее года три. Когда-то наша Галка была статная красавица; а тут передо мной сидела изможденная старуха. Вместо полных грудей у нее висели спущенные сморщенные шары. Ком подступил к горлу, но я знал: плакать нельзя, не для этого приехал. Однажды Христос пообещал апостолам, мол, не думайте, как и что говорить в трудную минуту – за вас Дух скажет. И за меня Дух сказал, не иначе. Я вдруг промолвил: «Христос воскресе!» И замер. Галкины губы медленно раздвинулись в улыбке: «Воистину воскресе!»  Мне стало легко-легко – все будет слава Богу! И поразило: сестра сказала именно «воскресе», а не «воскрес», как почти всегда отвечают невоцерковленные. Ответила так, словно тоже прошла большой путь…

Бережно потрогал ее совершенно посиневшую кисть руки. Она спокойно пояснила: «Вены». Это было то, что осталось от ее лопнувших вен. Галка показала глазами, мол, садись рядышком. Сел и с жалостью смотрел на ее живые мощи. Перехватив мой взгляд, сестра опять улыбнулась: «Отвернись, а то в морду дам». Лет пятнадцать Галка не произносила эти слова, а тут, в реанимации, снова вспомнила. Я будто бы еще раз услыхал от нее «Воистину воскресе». Понял, она сказала: «Я снова твоя старшая сестра, а ты – мой братик», — и поблагодарила за приезд… И я прямо, безо всяких окольных путей, открыл, зачем приехал: «Галка, надо исповедоваться и причаститься». Она непривычно кротко ответила: «Я согласна». Такого счастья не испытал может ни разу в жизни, хотя я – один из счастливейших на земле людей…

Но успокоился рано. У меня, как говорится, пол-Москвы батюшек знакомых, а тут оказалось: один уехал, другой болеет, третий занят по горло… Пошли мы с братом по ближайшим от больницы храмам. Ни одного священника не застали. В последнем в отчаянии рассказали старосте, что сестра нам вторая мать, и единственное, чем мы можем ее отблагодарить – исповедовать, причастить. Староста откликнулась всем сердцем, обзвонила своих храмовых батюшек – никого на месте нет. Я не знал, что делать и тут вспомнил про своего нового знакомого о. Николая. Он, правда, тоже собирался на вечернюю службу, но пообещал завтра подъехать в больницу. От усталости было согласился, но какой-то голос мне подсказал: «Откладывать нельзя. Нельзя откладывать…» Я взмолился: «О. Николай, Христом Богом прошу, давайте сегодня исповедуем, причастим сестру. Вдруг она завтра умрет – никогда себе этого не прощу. Благодаря сестре я поступил в Университет, бросил пить, начал писать…» О. Николай не устоял под моим натиском: «Ладно, еду».

Исповедовал он Галку долго. Потом причастил ее. Лицо у сестры посветлело, глаза ожили. У Галки не глаза, а глазищи. Никто не мог ее переглядеть. Мама в сердцах кидала: «Уставится, как…», — и не могла подобрать подходящего сравнения, а обладала богатейшим языком. Таланты литературные у нас от нее. Она вроде бы сердилась, но и тут я улавливал: мама гордится даже этой Галкиной особинкой. Наверное поэтому она без большого восторга радовалась моим творческим успехам – воплощала в жизнь мамины неосуществившиеся мечты Галка. Именно Галка.

Радость моя была ни с чем не сравнима – Галку исповедовали и причастили! Думаю, даже отец наш, когда оттащил будущую дочку от глубокого колодца, не радовался, как я…

*   *   *

С некоторым сожалением сестра произнесла: «Я думала это трудно, а это так легко». Я вспомнил свои многолетние переживания и не согласился: «А сколько ты болезней перенесла!» Галка виновато кивнула. Отец Николай неожиданно спросил: «Чем еще могу помочь вам?» Я даже удивился про себя: «Да чем еще помочь – когда уже исповедовал, причастил. Чем еще он может помочь?» Сестра же, с надеждой поглядев на нас, кивнула на ноги: «Правая сильно болит». Приподнял одеяло, а там — не нога, а багровое бревно. С ужасом невольно признался: «Можно только перекрестить», — и перекрестил два раза. Галка почему-то не очень расстроилась, хотя я понял: после исповеди и причастия она поверила в чудо, что можно не только душу, но и ногу от боли избавить. Ногу не избавили (а может и избавили – я не спрашивал сестру), но выглядела она отдохнувшей, просветленной.

На другой день решили с братом прежде больницы зайти в храм к той старосте, что приняла нашу беду близко к сердцу. Она словно нас и дожидалась – стояла в дверях. Выслушав, обрадованно перекрестилась: «Может, и поживет еще». Я неожиданно произнес: «Я, конечно, не желаю сестре смерти, но… вдруг она к прежним грехам вернется? Удастся ли ее тогда исповедовать и причастить?» Староста, не хуже меня знающая, что «в чем застигну, в том и сужу», прекрасно все поняла.

В палате Галка снова лежала в проводах, шлангах и в кислородной маске. Кричала почти во весь голос. На нас даже не обратила внимания. Ей уже было ни до чего. Сразу вспомнил Маришин нюанс – не откладывать приезд на завтра. Да, сегодня сестру уже не удалось бы исповедовать и причастить… И не услыхал бы я «Воистину воскресе» и другое «воскресе» — «Отвернись, а то…». Мариша моя!..

Накануне отец Николай посоветовал почитать Галке Евангелие, но она так мучилась, что я не знал, нужно ли это. Однако послушание прежде всего – решил: «Начну, а там видно будет». Вскоре сестра успокоилась, только изредка подстанывала. Завершил три главы, и мы отошли с братом поговорить. Галка снова начала кричать. Стало ясно: она просит читать, и придется, видимо, донести до нее все Евангелие от Матфея. К концу еле языком ворочал, но зато знал, теперь сестра не будет страдать. И она не страдала – через три часа отдала Богу душу.

Когда рассказывал близким о последних Галкиных днях, мол, и сам мечтаю так преставиться: накануне исповедоваться, причаститься, перед кончиной прослушать Евангелие, то меня поправляли: «Не только ты так мечтаешь». Но лучше всех сказал наш добрый друг отец Виталий: «С благой вестью отошла».

*   *   *

Через несколько дней после похорон позвонила редактор «Народного радио» Ира Дергачева: не желаю ли выступить в прямом эфире. Отказался – не до выступлений. Но ведь утро вечера мудренее; утром понял, надо рассказать о моей старшей сестре – пусть люди поплачут о ней, помолятся…

Обычно в конце передачи многие звонят: благодарят и задают только один вопрос: где купить мои книги? А тут сказал я главные слова, ради которых решил выступить: «До свиданья, дорогие мои. Кто любит мое творчество, помолитесь хотя бы разок о новопреставленной рабе Божьей Галине. Это моя вторая мать. Без нее у меня не было бы ничесоже. И меня самого давно бы не было на белом свете. И рассказов моих бы не было». Умолк я, жду звонков минуту, другую – тишина. Режиссер Саша показывает из-за стекла, мол, пауза затянулась и надо давать музыку. Только хотел я махнуть, дескать, давай – звонок. Женщина сквозь слезы: «Сергей Антонович, не звонят – потому что все плачут». Сердце переполнила радость – я так хотел, чтобы слушатели соборно помолились о моей старшей сестре. Не двух-трех попросил, а – тысячи людей! А и желание двух-трех, молящихся о чем-то одном, Господь обещал исполнять!..

На сороковой день на тихом Ивановском кладбище, совсем по виду деревенском – в отличие от других Московских здесь почему-то не видно, что еще других хоронят, – рядом с могилами мамы и Галки солнечным июньским деньком так было у всех хорошо на душе, что не хотелось уходить… Кто-то из нас спросил: «Никому Галка не снилась?» Нет, не снилась. Значит, у нее все в порядке?! За этим, наверное, и спросили, чтобы убедиться, что у Галки все хорошо на том свете…

Сестра явилась мне во сне через несколько дней после сороковин. Я в кинотеатре – смотрю препакостный зарубежный фильм. Встаю, чтобы выйти, и вижу, в конце зала Галка сидит на каком-то возвышении, будто меня дожидается. Сел рядом и говорю: «Какая дрянь!», — а сам думаю: «Сейчас она не согласится: “Почему дрянь… Талантливо поставленоˮ. Но сестра вдруг ласково-ласково улыбнулась и прижалась к моему плечу. Так ласково она не прижималась даже тогда, когда мы смотрели, как Шукшинская глухонемая, порхая, как бабочка летним днем, показывала своим деревенским платье, подаренное братом…

Матушка Татьяна, достойная спутница отца Виталия, растолковала мой сон одним словом: «Поблагодарила…»

*   *   *

Перед тем как взяться за эту повестушечку, распахнул окна и вышел во двор. День такой чудесный, что бабочки летают выше дуба. По синему-синему небу величаво плывут белые-белые лебеди облаков. Решил устроиться с листочками не в доме, а под яблоней возле крыльца. Несколько рассказов под ее благодатной сенью я написал. Порывами дул ветер. Вдруг что-то небольно ударило по плечу, словно кто-то дружески хлопнул – яблоко ветром сорвало. Невольно помечтал: «Хорошо бы вот это яблоко, хлопнувшее меня по плечу и весь этот чудесный день русского лета с распахнутыми окнами вставить в повесть про Галку. Но какое отношение к сестре имеют яблоки?» И аж в жар кинуло – как я мог забыть!... Однажды в юности, чтобы увидеть белых-белых чаек, «самое синее в мире Черное море мое», Галка наконец-то осуществила свою детскую мечту – убежала из дома на Кавказ. Устроилась в колхоз возле Сухума на уборку фруктов и прислала оттуда две огромные посылки яблок. В нашем суровом Забайкалье, где растут только кислющие ранетки, мы обычно вкушали по одному яблоку в детских новогодних подарках, а тут мама, что бывало крайне редко, расщедрилась – разрешила есть досыта. Я съел пятнадцать нежных-нежных. Они были настолько сочные, что надавишь зубами, а из них – брызги во все стороны. Самые сладкие яблоки в моей жизни. Больше я таких не ел. Галка! Наша Галка!

Благодарные ручьи потекли из глаз. На похоронах я ни одной слезинки не уронил, только на поминках, когда говорил о сестре, раза три горло перехватывало.

Яблоня, под которой люблю заниматься, много лет приносила плоды мелковатые и с кислинкой. Года три окапывал ее, удабривал золой, потом, видя тщетность своих трудов, бросил: «Главное, пишется под ней хорошо…» А этой осенью, после того как почти закончил под ее благодатной сенью повестушечку о старшей сестре, неожиданно яблоки созрели крупные, с нежным румянцем на щеках и с необычайно тонким вкусом… Еще одна чудесная «посылка» от Галки… Конечно, это она хлопнула меня по плечу… Во мне, творческой стрекозе, даже ожила крестьянская жилка – я так обрадовался, что и у нас в саду наконец-то настоящие яблоки, которые вкушаешь с наслаждением…

*   *   *

Едем с Маришей по старой Ярославке. В Карабихе некрасовской идет по обочине парень. Шатается. Мариша печально: «Пьяный». Я притормозил, с тоской глянул на него и, вопреки ожиданиям, увидал хорошее русское лицо с синими-синими глазами. Сердце заныло: «Господи, пропадет». Вспомнил, как сам чуть не пропал, и невольно промолвил: «Дай тебе Бог иметь такую старшую сестру, как у меня…» Мариша согласно перекрестилась…

Июнь – ноябрь 2015 г.

д. Старово-Смолино