Алексей КАЗАКОВ. Душа, которая хранит…
К 80-летию со дня рождения Николая Михайловича Рубцова
…Он родился на Николу зимнего – отсюда его имя, данное ему родителями по святцам. Произошло это событие 3 января 1936 года в далекой северной стороне, в бывшей Архангельской губернии, в поселке Емецк, что и поныне стоит на знаменитом тракте, коим шел с обозами из Холмогор Михайло Ломоносов.
Из ненастья и шума рубцовских «Вечерних стихов», рожденных, возникших «в фонарном тусклом свете» мглистого вологодского вечера, явились поэту тени великих предшественников:
Вдоль по мосткам несется листьев ворох, –
Видать в окно – и слышен ветра стон,
И слышен волн печальный шум и шорох,
И, как живые, в наших разговорах
Есенин, Пушкин,
Лермонтов, Вийон.
И потом еще не раз Николай Рубцов обратится к тем именам (стихи о Пушкине, Гоголе, Тютчеве, Достоевском, Есенине, Хлебникове, Блоке), постигая собственное предназначение в этом мире:
Но я у Тютчева и Фета
Проверю искреннее слово,
Чтоб книгу Тютчева и Фета
Продолжить книгою Рубцова!..
Какое самоутверждение личности, какая вера в свой поэтический дар (подобный эгоцентризм не встретишь даже у Игоря Северянина!).
Вспоминаю годы учебы (1973–1978), проведенные мною в Москве, в Литературном институте им. Горького. В стенах его была еще жива память о мятежном студенте-заочнике Николае Рубцове, получившем институтский диплом в 1969 году. О поэте ходило множество легенд, реальных и фантастических рассказов-бывальщин. Продержавшись два неполных года на дневном отделении в семинаре поэзии, Рубцов был отчислен «за буйство и удаль» из института, но вскоре благодаря товарищеской поддержке студентов-сокурсников и проницательных мыслящих педагогов вновь восстановлен, но уже на заочном. Многие помнили ставшую легендой историю с портретами классиков, которые он собрал по этажам и принес к себе в комнату со словами: «Хоть раз побыть в компании порядочных людей…». Потом появилась докладная коменданта общежития Палехина о том, что студент Рубцов учинил пьянку с… Пушкиным, Лермонтовым, Белинским и Блоком. Да, было почти так. За здоровье каждого великого писателя выпил в тот вечер Николай Рубцов. Но сей эпатажный его проступок приобрел в глазах литинститутского начальства невероятные размеры и общественное звучание… Как и та объяснительная записка в стихах, адресованная в учебную часть:
Возможно, я для вас в гробу мерцаю,
Но заявляю вам в конце концов:
Я, Николай Михайлович Рубцов,
Возможность трезвой жизни отрицаю.
Последние две строки он даже начертал (как девиз) на стене своей комнаты в общежитии. В очередном отрицании вновь слышалось очередное самоутверждение собственного бытия в спесиво-столичной литературной среде.
Он мог уехать прямо с занятий на несколько дней в родную Вологду и потом, также неожиданно, вновь появиться в Москве, в институтском дворике на Тверском бульваре, 25 и в общежитии на улице Руставели…
В нем была какая-то есенинская, давно забытая мятежность духа. То, что другим казалось чудачеством, то, что многих раздражало в Рубцове, было его человеческой сутью. А в друзьях у него были люди, о которых он писал в своих стихах. Помните элегию-сказание про «доброго Филю»:
Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог…
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной
Добрый Филя живет.
Филя любит скотину,
Ест любую еду,
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!
Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
– Филя! Что молчаливый?
– А о чем говорить?
Когда это стихотворение услышал педагог Литинститута М.П. Еремин, он сразу же поставил студенту Рубцову зачет по спецкурсу истории русской литературы…
Рассказывают, что реальным прототипом Фили был одинокий старик Кононов, живший отшельником на лесном кордоне близ села Никольского, любимой деревенской Николы, где прошло горькое детдомовское детство юного Рубцова, разлученного с семьей в начале войны.
Он был четвертым ребенком у родителей – Александры Михайловны и Михаила Андрияновича (всего было шестеро детей). Отец работал в леспромхозе, мать была домохозяйкой. В 1937 году Михаила Андрияновича перевели на новое место работы, и семья переехала в Няндому. К началу 1941 года Рубцовы оказались в Вологде, где проживали их родственники. Летом 1942 года умирает мать (к тому времени семья потеряла двоих дочерей). В тот год, видимо, сложились проникновенные строки (первые неумелые стихи памяти матери шестилетний Коля написал в том же 1942 году в лесу под елкой), позднее ставшие стихами:
Вспомню, как жили мы
С мамой родною –
Всегда в веселе и тепле.
Но вот наше счастье
Распалось на части –
Война наступила в стране…
Отца забрали на фронт, и детей разобрали родственники. Кроме Коли и Бори – они попали в Красковский детский дом. В октябре 1943 года Колю перевели в другой детский дом – в село Никольское Тотемского района. В автобиографии Рубцов писал: « Детство прошло в сельском детском доме над рекой Толшмой – глубоко в Вологодской области. Давно уже в сельской жизни происходят крупные изменения, но до меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического. Все, что было в детстве, я лучше помню, чем то, что было день назад».
В маленькой поэме «Детство» все это запечатлелось, отозвалось до боли сердечной:
Но вот однажды
Все переменилось,
За мной пришли,
Куда-то повезли.
Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома,
И крик «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь… Потом
Детдом на берегу.
Вот говорят,
Что скуден был паек,
Что были ночи
С холодом, с тоскою, –
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый
В поле огонек.
До слез теперь
Любимые места!
Но прежде чем его настигла горечь сиротства, Николай успел впитать «песню от матери, музыку от отца», тревожащий душу заливистый тенор хромки-тальянки, звучавший на деревенских довоенных посиделках…
Вологодское село Никольское стало для Рубцова на всю его жизнь местом трудов и вдохновений. Упоминание о нем проходит через все стихи и прозу писателя. Никольское – это его «огонек в окне», своеобразное повторение пушкинского Михайловского, лермонтовских Тархан или есенинского Константинова…
Отсюда признание в любви к родимой сторонке («Люблю я деревню Николу»).
Из детских воспоминаний («оплакал детства светлые года») пришли позднее, сказанные по другому поводу, элегические строки о пережитом былом:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
И алый цветок в безлюдном саду полусиротского детства стал житейским символом той, давней жизни:
В зарослях сада нашего
Прятался я как мог.
Там я тайком выращивал
Аленький свой цветок.
Этот цветочек маленький
Как я любил и прятал!
Нежил его, – вот маменька
Будет подарку рада!
Кстати его, некстати ли,
Вырастить все же смог…
Нес я за гробом матери
Аленький свой цветок.
И потом, годы спустя, поэт вновь вернется к дорогому образу матери (единственное, что его согревало в душевную непогодь «сумерек мглистых»):
Я завтра жду гостей заветных…
А может, мама?
Может, ночь –
Ночные ветры?
Но от всякой непогоды он себя так и не смог спрятать, уберечь. Мотив одиночества, бесприютности, ожидания надвигающейся житейской бури звучал все явственнее в стихах Рубцова:
Куда от бури, от непогоды
Себя я спрячу?
Я вспоминаю былые годы,
И я плачу…
О былых годах Николай Рубцов написал в той же небольшой автобиографии: «После детского дома, так сказать, дом всегда был там, где я работал или учился. До сих пор так. Учился в нескольких техникумах, ни одного не закончил. Работал на нескольких заводах и в Архангельском траловом флоте. Все это в равной мере отозвалось в стихах».
Морской цикл стихотворений составил отдельную значимую страницу в творчестве поэта, но он не стал главенствующим в художественной системе Рубцова. Во всех этих вещах («В океане», «Я весь в мазуте, весь в тавоте…», «Старпомы ждут своих матросов…», «Портовая ночь», «Шторм») слышался набор поэтической высоты, ощущалось вызревание лирической силы Рубцова-художника, мастера философской элегии, способного показать, переломить видение мира через простое, обыденное, лежащее на поверхности, но несущее в себе философию бытия. Таковы рубцовские элегии, экспромты-размышления, передающие «бродяжий дух» музы поэта:
Стоит жара. Летают мухи.
Под знойным небом чахнет сад.
У церкви сонные старухи
Толкутся, бредят, верещат.
Смотрю угрюмо на калеку,
Соображаю, как же так –
Я дать не в силах человеку
Ему положенный пятак?
И как же так, что я все реже
Волнуюсь, плачу и люблю?
Как будто сам я тоже сплю
И в этом сне тревожно брежу…
При всей некоторой шероховатости стиля, формальной нескладности явственно проступает мысль русского гражданина-мыслителя радищевско-чаадаевской силы, увидевшего свою страну в таком ракурсе…
Или это знаменитое:
Стукнул по карману – не звенит.
Стукнул по другому – не слыхать.
В тихий свой, таинственный зенит
Полетели мысли отдыхать.
Но очнусь и выйду за порог
И пойду на ветер, на откос
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос.
Память отбивается от рук,
Молодость уходит из-под ног,
Солнышко описывает круг –
Жизненный отсчитывает срок.
Стукну по карману – не звенит.
Стукну по другому – не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать…
Но и знаменитым он так и не доехал до солнечной Ялты, оставаясь в суровой прохладе своего северного края, на берегах Вологды, Тотьмы, Никольского… И лишь речные пароходы, которые поэт любил и воспел многократно в стихах, звуками своими будоражили его растревоженную душу:
Мне бы снова вольным матросом
Наниматься на корабли!
Чтоб с веселой душой
Снова плыть в неизвестность,
Может, прежнее счастье
Мелькнет впереди!..
Из этой веры, радостей и печалей, надежд и тревог произрастал поэтический слог Николая Рубцова. В себя он уверовал еще в начале 1960-х, когда написал посвящение Есенину:
Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серёга,
Сам суди: удавился с тоски
Потому что он пьянствовал много.
Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была… Да не эта!
Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!
Это музы не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.
В 1959 году Рубцов размышлял о есенинской лирике: «А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни. …Это неудержимо буйный (в русском духе) образ жестокой тоски по степному раздолью, по свободе».
Поэтический пример Есенина, само его присутствие в русской литературе ориентировало Николая Рубцова на поиск собственных лирических откровений со всей «полнотой чувств». Равно как и личность Тютчева стала для Рубцова своеобразной путеводной звездой в поэзии. Что и отразилось в строках:
А он блистал, как сын природы,
Играя взглядом и умом,
Блистал, как летом блещут воды,
Как месяц блещет над холмом!
Тютчев сопровождал музу Рубцова во все годы «прозябанья, бедности, дремоты». Как и о Пушкине, он скажет афористично емко, что было применимо и к нему самому, к его судьбе:
Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая ее…
Круговерть Москвы и Ленинграда, горные красоты Алтая и восточный узор Ташкента – ничто не пленяло Рубцова больше, нежели скромная тихая краса Русского Севера, с его бесчисленными озерами и реками, болотами и заповедным шумом соснового бора:
Чудный месяц горит над рекою,
Над местами отроческих лет.
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет…
Этот месяц горит не случайно
На дремотной своей высоте,
Есть какая-то жгучая тайна
В этой русской ночной красоте!
Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Все звенят и звенят бубенцы…
В том заповедном таинстве рубцовского пантеистического словооткровения явно слышен отзвук поэтической мысли его великого предшественника Николая Клюева. Неслучайно же созвучие в названии их книг стихов: «Сосен перезвон» (Н. Клюев) и «Сосен шум» (Н. Рубцов). Но при этом – какая эволюционная разность мировосприятия – от высокого «перезвона» до каждодневного «шума»…
С ранней поры своей бесприютной жизни-странствия он впитал все это: сумерки полей, крики перепелок, ржание стреноженных коней, жалобный крик кукушки в дремучем лесу, всхлипывание осеннего ветра… И как все точно в подмеченных реалиях бытия:
Разве можно расстаться шутя,
Если так одиноко у дома,
Где лишь плачущий ветер-дитя
Да поленница дров и солома.
«Стихи пытался писать еще в детстве. Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали. Думаю, что стихи сильны и долговечны тогда, когда идут через личное, через частное, но при этом нужна масштабность и жизненная характерность настроений, переживаний, размышлений», – отмечал Николай Михайлович в автобиографии. Само природное окружение сформировало его поэтическое видение окружающего мира. О том же говорят нам звучащие сквозь десятилетия лирические шедевры Николая Рубцова: «Тайна», «В горнице», «Журавли», «Душа хранит», «Судьба», «Ферапонтово», «Природа», «Видения на холме», «Тихая моя родина», «Зеленые цветы», «Вечерние стихи», «Полночное пенье», «В минуты музыки», «Сосен шум», «Русский огонек», «Нагрянули», «Звезда полей», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…»
В свои 35 лет, пережив ненамного возраст Есенина, Рубцов стал при жизни «народным лириком», как нарекли его современники. Стал по праву своего природного дара, принеся себя в искупительную жертву перед русским словом, перед народом своим. Интуитивно предчувствуя свой скорый уход с этой земли, поэт написал свою исповедь жизни:
Отложу свою скудную пищу
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.
Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне.
Не купить мне избу над оврагом
И цветы не выращивать мне…
Все просто, даже прозаично. Но какой драматизм в каждой строке, какая скрытая психологическая сила усталой одинокой души. Да, он всю жизнь, если говорить по большому счету, был одиноким человеком. При всем том, что его постоянно окружали шумные компании приятелей-литераторов, всякие «обыденные гости», о которых поэт сказал:
Среди такого окруженья
Живется легче во хмелю,
И, как предмет воображенья,
Я очень призраки люблю…
Мечтатель, романтик, поэт-философ – Николай Рубцов ощущал себя зачастую чужестранцем в своей стране иллюзорного недостроенного коммунизма (здесь он во многом близок В. Высоцкому, та же политическая сатира и сарказм в духе Беранже). И об этом можно прочесть в его чистых честных стихах…
И во многом закономерен трагичный финал его бесприютной жизни, безжалостно оборванной на холодном северном ветру в ночной мглистой Вологде 19 января 1971 года. Более сорока лет прошло с той роковой крещенской ночи, когда Николай Рубцов был задушен беспощадной рукой женщины, ставшей его случайным увлечением. Она считала себя тоже поэтом и незадолго до того написала такие строки:
…Когда-нибудь в пылу азарта
Взовьюсь я ведьмой из трубы
И перепутаю все карты
Твоей блистательной судьбы!..
Кто знает, какая темная сила водила ее рукой?..
Символично, что погиб Рубцов в ночь Богоявления! Как и предрекал себе в пророческих стихах:
Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы.
…В Тотьме, над рекой Сухоной, на откосе возвышается сегодня памятник Николаю Рубцову (скульптор Вячеслав Клыков). В нем тот же рубцовский лирический романтизм и душевная усталость от земного, бренного… В этом скульптурном образе и неверие-отвержение «вечности покоя», в нем слышится иное, земное:
Мое слово верное прозвенит!
Буду я, наверное, знаменит!
Мне поставят памятник на селе!
Буду я и каменный навеселе!..
Вот она, вийоновская ирония истинного поэта России! Вот он мотив живых душевных звуков, не угасших и в зыбкую «пору осеннего распада»:
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,
И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей…
Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.
………………………………….
И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.
Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем…
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.
Поразительно, как в одном этом стихотворении явно слышится многоголосие мировой русской поэзии: ощутимо присутствие Пушкина, Лермонтова, Бунина, Есенина. Феноменальный рубцовский дар улавливал в шуме своего Времени отдельные ноты великих предшественников, включая того же Тютчева с его благословенно-емким словом:
Угоден Зевсу бедный странник,
Над ним святой его покров!..
Домашних очагов изгнанник,
Он гостем стал благих богов!..
На печально-заснеженном городском Пошехонском кладбище Вологды полусиротливо виднеется последний приют Николая Рубцова – его почти затерявшаяся могила на огромном казенном пространстве неказистых оград и крестов.
Каждому на Руси
Памятник – добрый крест!
Крепко, видно, забыто завещание поэта, просившего похоронить его в Прилуцком монастыре рядом с могилой Константина Батюшкова. И лишь рубцовская строка-завет: «Россия, Русь! Храни себя, храни!», – горит в вечерних сумерках своим призывным светом. (Достоин замечания и тот факт, что напротив кладбища по прямой установлен камень памяти Есенина, который был проездом в этих местах весной 1917 года. Это как неслучайно-мистический есенинский привет мятежной рубцовской душе.)
Дозор рубцовской музы неустанно несли и несут энтузиасты, подвижники-хранители, создавшие общественные музеи поэта в Москве, Санкт-Петербурге, Вологде, Мурманске, Череповце, Сургуте, Саратове. Имена Вячеслава Белкова, Нинель Старичковой, Майи Полетовой, Валентины Кузнецовой, Валентины Зинченко, Сергея Лагерева, Сергея Дмитриева, Леонида Вересова – навсегда будут соседствовать с классической музой Николая Рубцова.
Жива и хранима народом завещанная поэтом былая былинная Русь: ее «леса, погосты и молитвы, избушки и цветы, и небеса, горящие от зноя, и шепот ив у омутной воды…».
Дай-то Бог, чтоб так было всегда! И пусть светит всем страждущим душам поэтическая «звезда полей», увиденная и услышанная сердцем и умом Николая Рубцова:
Звезда полей, во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
………………………………………
Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…
Всё здесь – светопись, небесно-земные краски, сердечная страсть, близкая к редко достижимому «облику счастья»…
Поистине живой глагол земли русской – незакатное слово!
Душа хранит!
Никольское – Тотьма – Вологда – Челябинск
