Татьяна КАЛАШНИКОВА. Манускрипт четырёх картин.

В руке - перо. Вот - чистый лист бумаги.

Здесь ныне лягут строки,

а меж строк - проваливаясь в белые овраги

и коротая там идейный срок,

упрячутся четыре манускрипта

о девах небывалой красоты.

 

Преследуя то явственно, то скрытно,

не преступив сближения черты,

сменяют бездыханно незаметно

одна другую за моей спиной.

Я узнаю о смене по приметам

в своих глазах.

 

То болью, то виной,

то радостью лучистой, то печалью...

переливает спектр в зеркалах.

Всё глубже воды глаз, а к их причалам

всё реже прибывает детский страх.

 

Картина первая

 

Гляжу в себя сквозь зелень глаз с восторгом,

ещё полна надежд и юных грёз.

И вижу - много света, мало толку,

глаза еще не выцвели от слёз;

душа-дитя трепещет от волненья,

как девушка пред выходом во свет;

а мысли - в хаотическом смятеньи -

вопрос не повстречает свой ответ;

потоки одержимости и силы

во мне бурлят неистово теперь.

Пришла моя Весна. Я - так красива.

Еще мне не знакома боль потерь.

 

Ах, вербочка-весна - пора рожденья

любви невиной в пору вешних вод.

Я по разливам с томным наслажденьем

одна босая пробираюсь вброд.

 

Движенье мельком... Показалось, что ли?

Нет, точно движется прозрачна и легка,

белесой дымкой, духом вольной воли

касается меня её рука...

И силуэт расплывчато-летучий -

то вижу ясно, то исчезнет вдруг,

вот снова показалась из-за тучи:

 

“Летим, летим со мной, - зовет, - мой друг!”

То находя, то вновь её теряя,

далёкую манящюю звезду,

почти на ощупь движусь, как слепая,

и оступаюсь часто на ходу.

 

Картина вторая

 

Мои шаги чуть медленней, но тверже.

Речной разлив сменяет водопад.

Слегка робея, я вступаю все же

в божественно цветущий летний сад.

Извилисты прекрасные лианы,

от спелых запахов схожу с ума.

Мне жарко, дурно, я от страсти пьяна.

Нагое лето - это я сама.

Раскрепостившись, силой нетерпенья

исполненна, порывисто бегу.

Лианы жадно путают движенья,

касаясь рук и бедер... Не могу,

устала. В травы-сонм душистый

доверчиво склоняюсь, предаюсь

забвенью, погружаясь плотью чистой

в ласкающий и нежащий союз

шелков тончайших с запахом дурмана.

Я - так слаба, я - снова, будто, пьяна.

Но что же это? Что за странность? Травы

мои лицо и тело ядом жгут.

Обжегшись лицемерия отравой,

срываюсь и бегу, опять бегу.

От зноя обессилев и сгорая,

мучительно ищу, молю воды,

одна по саду дивному блукая

и потеряв давно свои следы.

Ах, Боже мой, оно - моё спасенье -

вода, река!...

Но, коль глаза не лгут,

в речном зеркальном гладком отраженьи

кого-то тихо хоронить несут.

Прескорбный миг - и мой черед настал

терять родных, своих друзей и близких,

любви навек воздвигнув пьедестал

и памяти разглядывая фрески.

Пришла пора поудержать удила

в горячечном безвыходном бегу

и распознать, что тягостно, что мило,

что лету согревать, а что в пургу

нести упрятав в старую шубейку,

и трепетно ладоннью укрывать;

пора понять, где лаз, а где лазейка,

как сохранить себя, как не отнять

чужого, перепутав боль с гордыней,

а коль болеть, так только самому...

Пришла пора задуматься. Отныне -

долги платить и сердцу, и уму.

Горячим лбом задумчиво прижавшись

к холодной грани глыбы осмысленья,

порой в слезах, порой от слез сдержавшись,

приобретаю мудрое терпенье.

 

Картина третья

 

Уже пахнуло лёгкою прохладой,

осенний клавесин дождем поёт.

Над пожелтелтевшим и подвявшим садом

повис тяжелый серый небосвод.

Осенний вдохновенный воздух влажен.

Листва у ног и запахи - покой.

Уже не так быстра, не столь отважна,

уже не так исполненна мечтой,

уже не повторю ошибок дважды,

уже разочарована собой...

И все же золотистых красок пенье

меня порой приводит в изумленье.

И новое глубинное значенье

теперь имеют связи и влеченья.

Я нынче в гости к Осени пойду.

Вот - дом из бревен. Никого.

Найду

немного дров сухих, камин раздую,

в тепле предамся мыслям, порисую...

и после, наслаждаясь жара треском,

забудусь мирно на качалке-кресле.

Приятная ленивая усталость.

И хоть душа немного холодна, -

я знаю точно, - мне ещё осталась

одна моя последняя весна.

Шурша подмерзжею безжизненной листвою,

в объятиях прощальных ноября

веду беседу грустную с собою…

Уж вечереет. Красная заря,

на западе разлившись, предвещает

морозный день на завтра, залихват

ночной гуляка-ветер покрывает

прозрачной хрупкой коркой старый сад.

 

Картина четвёртая

 

Открывшись ветру, душу освежая,

от холода глаза дугой сужая,

сквозь снег пытаюсь в горизонт всмотреться.

Далёкая, еще совсем чужая,

к объятиям ладони обнажая,

летит Зима в своих санях из детства.

Повиновенно Зиму принимаю.

Вздохнула.

Ей торжественно внимаю.

Морозный воздух - дивен, обожаю

кристаликов-снежинок легких стаи,

что на губах моих и веках тают.

Прекрасная суровая подруга,

твои холодные глаза до рези близко,

в них - колкие: пароша, лед и въюга,

и красным на закате небо низко.

Возвышенны и тем великолепны

в своём уравновешенном терпеньи,

что закалилось в поры грез и лета,

сливаемся навек...

иль на мгновенье.

Пускай волос седых и снежных иней

метель перемешает воедино;

твоих очей сияющий хрусталик

мне талисманом напоследок станет;

твоя слегка заметная улыбка

не обвинит, не упрекнет в ошибке;

и может быть однажды голос тихий

прочтет друзьям баллады и стихи.

________________

Какое, к черту, может быть прощанье?

Бежит узкоколеечка моя.

Оставлю строки-память в завещанье

потом... когда придётся...

сыновьям.

Деньков неудержимых скоротечность

уходит, как сквозь пальцы жизнь-вода,

и повторяет мне:

 

“Ты - мать, ты - вечность,

и где-то есть, поверь, твоя звезда.”