Кирилл ЯБЛОЧКИН. Вниз и вверх

1

В тот день она проснулась засветло, когда рассвет начал окрашивать окно кельи серым. Она долго лежала с открытыми в сумрак глазами и вслушивалась в монастырскую тишину. Всё вокруг спало, и только мягкий мотылек беспомощно бился в стекло окна, и она никак не могла понять, снаружи он или внутри. Она чувствовала время, словно в теле у нее были часы с маленькими стрелками. Когда они показали ровно четыре, она поднялась с кровати, взяла со стула все то единственное, что принадлежало именно ей, и начала облачаться. Простое белье, колготки, апостольник, ряса, четки. Черная ткань окутала ее, и она привычно почувствовала странное спокойствие, как если бы она облачилась в латы.

Она посмотрела на Серафиму, старую монахиню, которая была ей соседкой. Серафима была при смерти. Каждое утро девушке казалось, что старуха вот-вот умрет, но она слышала ее тихое, сиплое дыхание и понимала, что там, в глубине дряблого тела еще теплится жизнь. Каждое утро она молилась за Серафиму. Когда привычно глухо прозвучала колотушка, она вышла на улицу, накинув пуховую жилетку и отправилась к полуночнице.

К маленькой церкви тянулись монахини в черных одеяниях, шли трудницы в неброских платках. Все они были смиренные, сжавшиеся от утреннего холода, сгорбленные от осеннего ветра. Серый рассветный сумрак был вязкий, и ей казалось, что все они продираются сквозь него к приоткрытой двери храма, где горел желтый, теплый свет. Они заходили внутрь и растворялись в этом свете, а вокруг острова было холодное, ровное озеро, уходившее в белесый туман, и казалось, что все они плывут на корабле куда-то в вечность.

Храм был маленький и неуютный: высоко под потолком сквозь тусклые окошки лился свет, но натыкаясь на темные, закопченные стены, пропадал. Внизу горело несколько десятков свечей, которые зажгли вчера паломники и которые она сама тушила по настоянию матушки, чтобы экономить воск. В дальнем углу, где обычно молились за упокой, стоял крест с нарисованным на нем распятым Господом, весь покрытый черной копотью. Лик не рассмотреть – видны лишь неясные контуры да терновый венец.

Каждое утро она молилась у этого черного креста. Сестры поначалу шептались о том, что чудно это – молиться каждый день за упокой, но когда матушка рассказала им о том, как новенькая стала сиротой, все вопросы отпали. Но дело было не в этом. Она не так уж и часто вспоминала погибших родителей. Она не видела Спасителя, и от этого глубоко в ее воображении он становился еще более прекрасным, со светящимися пронзительными глазами, которые, она знала, смотрели в ее нутро из черноты. По дороге в келью, пока никто не видел, она зашла в трапезную и взяла с полки небольшой, но острый нож.

2

Ей нравилась жизнь в монастыре, и она даже думала, что понимает, почему ей нравится такая жизнь. Она думала: «В миру все друг от друга что-то хотят и торгуются. А здесь у сестер нет ничего, и поэтому они и не могут ничего друг от друга требовать». Но за всей этой благодатью, которая накатывала на нее волнами и никогда не отпускала, было то, что пугало ее. Иногда словно кто-то знакомый шептал ей в ухо: «Ты прячешься от всего – ты, ты, ты».

Если этот голос звучал ночью, то она зарывалась лицом глубоко в подушку и, зажмурившись, читала «Отче наш». Если звучал днем, то сжимала до боли в суставах четки и вся бледнела. Она боялась потерять то единственно счастливое состояние, которое ей даровала жизнь. Но она видела, как сестры страдают. По их лицам этого сказать было нельзя, но они словно источали незримую боль, и каждый раз, когда по заведенному обычаю они говорили друг другу при встрече «благословите» вместо «здравствуйте», она чувствовала это смирение к боли и стеснялась своего счастья.

3

В углу кельи, у окна, стояли две пластиковые канистры, перевязанные за ручки тонкой веревкой. Ходить за водой для Серафимы было одним из послушаний. Рядом с церковью был родник, но вода в нем была плохая. Хорошая, мягкая и вкусная вода была в роднике у самого берега, и раз в три дня она проделывала этот путь – тридцать минут спускалась по узким тропинкам, идущим вдоль крутого обрыва вниз, и час поднималась вверх. 

Серафима приняла Великую Схиму и дала обет молчания около десяти лет назад и могла говорить только на исповеди, но никто не был уверен в том, что она могла говорить вообще. После того как Серафима слегла, каждую неделю к ней приходил духовник, и, плотно закрыв за собой дверь, исповедовал ее. Но сквозь дверь слышалось только, как он отпускал ей грехи, и больше ни звука.

Серафима общалась с ней глазами. Уже собравшись уходить, девушка случайно столкнулось с ней взглядом. Она поклонилась и сказала дрожащим голосом: «Благословите». Серафима долго лежала недвижно, а потом еле заметно кивнула. Хотя, может быть, ей это только показалось.

4

Она спускалась медленно, привычно цепляясь за ветки мелких деревьев и перешагивая камни. За шесть лет в монастыре она знала каждый камень на этой тропе, а каждое слово молитвы привычно сочеталось с каждым шагом. Озеро было сегодня хмурым и источало влажный холод.

Дойдя до берега, она опустилась на колени перед родником. Вода текла тонкой струйкой, и канистра набиралась несколько минут. Она вглядывалась в туман и напрягала изо всех сил слух так, чтобы не пропустить его появления. Когда канистра наполнилась и вода потекла ей на руку, она вздрогнула. Она оставила канистры у родника и пошла к разрушенному дому на краю оврага. Пару раз оглянулась назад. Ей казалось, что за ней наблюдают тысячи глаз, хотя она точно знала, что из обители сейчас не видна.

Крыша дома уже давно рухнула, и кое-где сквозь кирпичи пробивалась трава и кустарник. Она посмотрела вверх на серое небо. По нему медленно и бездумно двигались массы облаков. Она села на груду камней и стала ждать, отстукивая ногой какой-то неведомый ритм и перебирая четки.

«Он не придет!» – подумала она с такой чудовищной смесью отчаяния и радости, что слеза пробежала по щеке. Она поднялась и хотела идти прочь, как вдруг услышала плеск весел в тумане.

5

Однажды он заметил черную фигуру монахини, которая в тишине спускалась из обители к роднику. Издалека она казалась крошечной черной точкой и была почти незаметна на фоне темных скал, меж которых вилась тропа. Она надолго замирала, набирая воду. Ему казалось, что проходили часы перед тем, как она вновь оживала. Лодка раскачивалась на волнах, и он собирал поставленные вчера сети. Ему почудилось тогда, что кроме него и монахини там, на берегу, в мире больше нет людей. Сам того не сознавая, он стал ставить сети все ближе к берегу, а собирать их именно тогда, когда появлялась она.

Он долго не мог разглядеть ее лица, и дело было совсем не в том, что она была далеко от него, а в том, что ее лицо на фоне черного одеяния казалась мраморным. Оно было лишено черт, как у статуи, и он никак не мог запомнить ее. И все же он никогда не видел лица красивей. Каждое утро, отправляясь на промысел, он ждал этих минут тишины. Он пытался также как она не двигаться, и в какой-то момент ему удалось слиться с волнами, ветром и всем вокруг, и это испугало его.

В тот день она впервые посмотрела в его сторону. Взгляд этот был мимолетный и брошенный как бы невзначай, также, как смотрят на громко вскрикнувшую домашнюю птицу, но ему почудилось, что на него посмотрело существо из другого мира. Он неделю не приближался к берегу обители, а когда вновь приплыл туда, держался вдалеке. Через три месяца они так привыкли друг к другу, что он решился и помахал ей рукой. Она, конечно, не ответила.

Она не думала о нем, но каждый раз, собираясь идти за водой, сдерживала улыбку и радовалась, не отдавая себе отчета, чему радуется. Она читала святых отцов. Они говорили: «Женщина, наряжающаяся для того, чтобы возбудить к себе вожделение невоздержанных, уже любодействует в сердце своем», но все равно она не видела в таком общении – а она считала это именно общением – ничего дурного. Она знала, что никогда не уйдет из обители и знала, что скоро примет постриг, даст свой первый обет и даже мысли о другом пути у нее не возникало. Ей нравились тишина, уверенность и святость этих мест. Ей нравилось, как тихо шумит ветер в кронах деревьев.

6

Когда наступила зима с ее тьмой и метелью, а озеро сковало льдом, он часто вспоминал о незнакомке, отогревал заиндевелое окно дыханием и смотрел в завывающую темень, ждал весну и с наивным интересом гадал, что она делает в этот момент.

В этот момент она лежала на своей кровати в крошечной келье, слушала сиплое дыхание Серафимы, вой ветра и молилась. Она тоже ждала весну, в чем каялась на исповеди. Каждый раз, когда солнце скрывалось за зимними тучами ей казалось, что и вера покидает ее. Это происходило не сразу, а через несколько недель холодов. Она молилась, но слова молитвы были как слизняки – холодные и ничего не значащие. Она изо всех сил старалась отгонять уныние прочь, но когда становилось совсем невмоготу, прятала в рукаве крошечные маникюрные ножницы, и, стоя вечером на коленях, колола себя в ногу так, чтобы вздрагивать от боли. Кровь струйкой текла по ноге, черная ткань впитывала ее без следа. На какое-то время это помогало, но потом темнота вновь накрывала с головой.

Она ждала весну и хотела опять спускаться вниз, слушать, как плещутся волны, чувствовать, как движутся по небу огромные белые корабли облаков и как светит солнце. Она хотела, чтобы там, вдалеке, на бескрайней глади озера тихо раскачивалась лодка и чтобы высокий загорелый парень со светло-серыми, как теплая галька, глазами смотрел на нее.

Самое тяжелое время было накануне Пасхи, когда весна уже коснулась морозного воздуха, но словно раздумала приходить в этот мир, оставив его в вечном холоде. Дни тянулись, и она изнывала от холодов и тоски по запаху сырой земли, по зелени трав и листвы, по голубому небу.

И вот, на пятый день страстной седмицы, льды озера, тяжело вздохнув, треснули, и весна прорвалась черными проталинами воды, потекло с крыш. Теплый весенний ветер ровно задул над озером, омывая лицо, и ей чудилось, что с щёк спадает короста. На Пасху, когда она вместе с сестрами восклицала «Воистину Воскресе!», слезы текли по ее щекам, и она не могла остановить их. 

Через неделю льда не стало, и она почти бегом стала спускаться к озеру. Она увидела далеко впереди крошечную лодку, и его в ней. У нее что-то оборвалось внутри, и она чуть не рассмеялась от радости. Набрав воду и поднявшись, она, не выдержав, снова посмотрела в его сторону. Заметив это, он помахал ей. Она, повинуясь какому-то пьянящему порыву, помахала в ответ и в тот же момент подхватила канистры и быстро, не оглядываясь, пошла в обитель. В келье она открыла наугад Писание и прочла:

^«5 Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей.

¹⁶ Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего.

¹⁷ И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек».

7

Весна набирала силу. По темным скалам как слезы текли струи талой воды, мелкий кустарник, похожий на сгорбленных под тяжестью мира старух, покрылся сочной, налитой цветом листвой. Птицы, рассекая пространство между монастырским островом и всем остальным миром, радостно плыли в воздухе, и когда она видела, как сверкают их крылья в рассветном солнце где-то высоко в синеве, ей думалось, что они не помнят, что такое земля. Каждое утро она спускалась вниз к застывшему, прозрачному озеру и набирала воду для умирающей монахини, а когда поднималась наверх, солнце, показавшееся из-за горизонта, отражаясь в золотом кресте храма, слепило глаза.

В очередной раз, набирая воду из родника, она задумчиво наклонилась над небольшой лужей и увидела в ней свое отражение. В монастыре не было зеркал, и хотя многие сестры прятали под подушкой небольшие пудреницы, у нее этого не было, и она уже успела забыть, как выглядит. Отражение в глади воды было колеблющимся, истончившимся и странным. Она инстинктивно поправила выбившийся из-под апостольника локон медных волос и встала. И в этот момент увидела рыбака, который стоял в каких-то пяти метрах от нее и улыбался.

– Привет, – сказал он.

Она вжалась в ствол большого дерева рядом.

– Не бойся, – он выставил ладони вперед, – я не обижу.

Они помолчали

– Хорошо сегодня, – сказал он, застенчиво засунув руки в карманы. – У меня мотор заглох, я вот причалил. Не хотел тебя напугать.

– А ты не напугал. Чего мне тебя бояться?

– Так ты вся дрожишь.

– Это холод.

– Да, свежо.

– Как тебя зовут?

Немного поколебавшись, она назвала ему свое имя. Он назвался Иваном. Они снова замолчали. Ему очень хотелось сказать что-то еще, но он не знал что.

– Ты красивая. Я давно на тебя смотрю.

– Кажется тебе это все.

– Я о тебе всю зиму думал. Не идешь ты из головы.

– Ты зря все это – сказала она и почувствовала, как к щекам подступил румянец.

– Я тебя не трону. Я просто… сказать тебе хотел.

– Я пойду.

– Придешь завтра?

Она посмотрела на него и, сама не желая того, кивнула. Поднимаясь по тропе, посмотрела вниз и увидела, как он склонился над мотором, и крепко зажмурилась. Эта картинка: загорелые плечи, сильные руки, измазанные в черной смазке, запомнились ей навсегда.

8

Каждые три дня они встречались у ручья и разговаривали несколько минут, пока набиралась вода, и каждый раз она искала все новые оправдания для того, чтобы спускаться вниз, и каждый раз находила. Постепенно она оттаяла и рассказала ему все про семью, и про свою жизнь в миру, и про то, что скоро примет постриг, и о том, как ненавидит зиму и как любит весну. Он смотрел на нее, и с каждым разом она притягивала его все сильнее.

Вскоре он предложил ей приехать к нему в деревню, и она согласилась. Почти все трудницы раз-два в год ездили к родственникам, и только она шесть лет подряд не покидала остров, потому что родственников у нее не было. Сказала матушке, что ей нужно уехать, и, густо покраснев, ждала, что та спросит, куда именно. Но настоятельница ни о чем не спросила. Надев мирскую одежду – длинную юбку и однотонный, дешевый платок, она села на паром, и, перебравшись на ту сторону, встретилась с ним.

Он познакомил ее с родителями, показал хозяйство, дом, мотоцикл и старый, но отлично работающий «ЗиЛ». Ей понравился его дом: в нем был компьютер, телевизор, и душевая кабинка. Его огромные черные псы, готовые растерзать всех, кто приближался на сто метров к забору, увидев ее, завиляли хвостами и, ткнувшись в руки мокрыми носами, стали лизать ладони.

Его отец был глухим стариком, ходил, согнувшись, опираясь на корявую палку. Он не удосужился поздороваться с ней, но по его взгляду из-под нависших седых бровей она поняла, что понравилась ему. Мать, бойкая и не старая еще женщина, стала кормить ее, украдкой поинтересовавшись, можно ли ей есть утку. Странная худая сестра столкнулась с ней в дверях сеней, скользнула глазами по платку, юбке и дешевым ботинкам и медленно поплыла прочь. Они все были очень странными, непохожими друг на друга, но при этом были одним.

Ее поразили и эта семья, и тот чудаковатый уют, который царил в их доме – как они понимают друг друга без слов, как тихо щебечут птицы в скворечнике, как мерно жует сено корова в хлеву, как плывет над деревней солнце – совсем не так, как в Обители.

Спать ее положили в дальней комнате на кровати, над которой висел портрет его деда с длинной бородой. Ночью она никак не могла уснуть и смотрела, как движутся тени по потолку. Где-то далеко в сосновом бору шла дискотека, и на ней раз за разом крутили песню про корабли и гавани, и вскоре она выучила ее слова наизусть. Казалось, никогда она не уснет в этой пронизанной звуками комнате, с этим портретом незнакомого человека на стене, но вскоре провалилась в сон.

Ей снилось, как черный пес бегает по огромному зеленому полю и пытается схватить зубами низкие облака. Звучала странная песня, и ветер раскачивал высокие сосны. Ей было хорошо во сне.

9

Привычно проснувшись в пять утра, она внимательно вслушалась в звуки мира. Лаяла собака, плескалась вода в ручье, позвякивая ведрами, кто-то шел к колонке, и, поздоровавшись с кем-то, громко стал рассказывать о каком-то Бугре, который вчера напился и разрушил поленницу. Она оделась, и, встав на колени, посмотрела украдкой на портрет на стене и стала молиться.

Выйдя на улицу, села на завалинку и стала ждать. Ей было не по себе оттого, что нечем было заняться. А когда через час он вышел из дома, его больше всего поразили ее руки. Она сидела с ровной спиной, положив их ладонями вниз на колени, так, как делают глухие старухи, сумерничая по вечерам. 

– Доброе утро! – сказал он.

– Доброе, – смущенно ответила она.

Он сел рядом.

– Ну как тебе здесь?

– У вас… шумно.

– Ну, лето просто, а зимой тут тишь да гладь.

– Зимой холодно.

– Да, заметает по крышу, бывает. У нас тут старушку одну так замело. Вспомнили через неделю только, приехали на буранах, снегоходах таких, видим: только труба из снега торчит и сквозь снег тускло-тускло окно светится. Откопали ее, а она ехать отказалась.

– Почему?

– Мне, говорит, сынки, хлебушка оставьте, а так такая здесь благодать да тишь, так хорошо, как в могиле.

Они помолчали.

– Я вот не знаю, как ты там одна.

– Я не одна. Я с сестрами и моим Господом.

– Ну, ты поняла, о чем я, – обыденность, с которой она произнесла последнюю фразу, его испугала. – У нас просто в деревне люди поодиночке никогда не живут. Ну, может, старики или сумасшедшие какие. Просто если что, то один умрет обязательно, а когда людей несколько, когда семья, это другое совсем. Семья, она все пережить сможет, хоть засуху, хоть потоп.

Он никогда не говорил так много, но, сидя рядом с ней, ловя ее улыбку, которую она прятала в уголках тонких губ, глядя на ее бледные длинные пальцы, изгиб шеи и медные яркие волосы, которые выбивались из-под платка, он словно боялся, что она в любой момент тишины может исчезнуть, и он ее больше никогда не увидит. И без перерыва тараторил, иногда сам не понимая, какую чушь несет.

– Мы вот здесь будем делать крышу новую, протекать начала, и мы решили перекрыть, а потом вот здесь сделаем стоянку, и машину ставить будем, а потом большой гараж сделаем. Я хочу, значит, чтобы внизу был гараж, а наверху комната для гостей, чтобы все могли приезжать и жить вместе, и чтобы можно было выходить в двор, и чтобы здесь много-много было детей всех, и своих, и чужих, чтобы они носились здесь, играли, смеялись. Я вот недавно только стал замечать, что мне вот этот шум детсадовский почему-то нравится. Мы тогда проводку одному полковнику в армии делали, а напротив у него детский сад. И вот я в перерыве сел с сигаретой у окна, и вдруг на меня как накатило что-то: дети бегают, кричат, в лепете этом разобрать ничего нельзя, а мне так хорошо, так свободно стало, лучше музыки всякой.

Весь день она помогала его матери по хозяйству. Доила корову, перебирала крупу, мыла пол в горнице. Когда стемнело, он позвал ее в кино. На входе висели рисованные афиши, а у входа небольшими группами сидела молодежь. С кем-то он поздоровался почтительно, с кем-то – по-свойски, а нескольких человек демонстративно не заметил, и она, вглядываясь в лица этих людей, пыталась понять, почему. Когда же они прошли мимо компании из нескольких девушек, те начали шептаться о чем-то, а потом за ее спиной раздался громкий смех, и она поняла, что смеются над ней.

В зале было темно, фильм почти никто не смотрел: она слышала, как шуршит одежда тех, кто на задних рядах, слышала звуки поцелуев. Через полчаса и он сначала как бы невзначай коснулся ее руки, а потом, когда она не отняла ее, стал смелее и вложил ее ладонь в свою. У нее на лбу выступили маленькие капли пота от того, что она почувствовала через кожу всю его силу, пульсацию жизни. Когда он попытался поцеловать ее, она его оттолкнула.

Они гуляли до утра по песчаным дорожкам соснового бора, и он без перерыва что-то рассказывал. Иногда он пытался обнять ее за талию, но она холодно убирала его руки, и скоро он бросил свои попытки. В предрассветных сумерках они сели на скамейку на берегу озера. Все вокруг безвольно замерло перед рассветом, ожидая, пока кто-то решит участь мира. Ночные птицы смолкли, таинственная в лунном свете листва перестала шелестеть, а сосны стояли недвижно, как ожидающие начала битвы огромные воины. Над озером клубился густой туман.

Он смотрел на нее, в мирской одежде и она казалась совсем другой. Он замечал чуть заметные веснушки, белесый пушок на шее, родинку за ухом. Ему казалось, он открыл в ней какой-то другой мир, и этот мир нравился ему.

– Ты это… Ты молодая еще. Ты свободная. Приезжай, – шептал он ей на ухо, стараясь не нарушить тишины, – здесь ведь тоже можно Ему служить, ведь это же не только там. Ведь это не грех же.

Она чувствовала, как от его слов что-то теплое разливается в груди, как исчезают куда-то все барьеры, все запреты, и она была готова дать согласие и отдаться ему прямо сейчас. Вдруг, бросив взгляд на озеро, она увидела вдалеке обитель. Отсюда она казалась крошечной полоской земли, на которой видна была только белая свечка колокольни, и ей вдруг показалось, что она смотрит сквозь телескоп на какую-то другую планету, со своими океанами, материками и силой притяжения. Ей вдруг стало плохо от самой себя, от того, что впервые за несколько лет она перестала быть уверена в чем-то.

Она обещала подумать и в то же утро отправилась на пароме в обитель. Стоя на корме, она смотрела, как медленно приближаются монастырские стены. Обернувшись назад, она увидела его крошечную, одинокую фигурку на берегу, в синей рубашке. Он курил, и голубое облачко дыма медленно колыхалось над ним, как душа.

10

 Днем у нее не было времени чтобы думать о чем-то: в монастыре время всегда расписано по минутам, но когда после вечерней молитвы она легла в кровать и закрыла глаза, ей стало плохо от того, что завтра надо выбирать. Когда она заснула, провалившись в глубину сна, ей снился его дом, в котором никого не было, и она ходила по нему, как дух.

Она двигалась по комнатам, но под ногами не скрипели половицы, она открывала двери, но старые петли не издавали ни звука. Стояла тишина, такая, как в монастыре, но при этом ей было тревожно. Она знала, что он где-то рядом, может в соседней комнате, и она шла туда, и там было пусто. Ей хотелось выйти из дома, но она никак не могла найти двери. Она ходила по комнатам, как по замкнутому кругу, и не могла остановиться. Потом вдруг стало темно, и она почувствовала, как вязнет в этом мраке и не может двигаться. Вдруг из старого портрета, как из маленького деревянного окна, стал вылезать старик. Он беззвучно высунулся из рамы, сверкнул вокруг глазами, потом вытащил плечи, и скоро был уже весь наяву. Он был ростом с трехлетнего ребенка, с длинной седой бородой и маленькими мозолистыми руками. Он сел на кровать, спустил на пол ноги и посмотрел на нее.

– К чертовой матери выгоню, – сказал он и осклабился, показав полный рот редких гнилых и черных зубов, между которыми, как в земле, ползали дождевые черви. Она проснулась и увидела, как маленький, мягкий мотылек тихо бьется в стекло окна.

11

Он появился в проходе и замер. Он почувствовал страх, который шел от нее, бледной, сидящей на груде камней. Она видела только его черный силуэт.

– Здравствуй, – сказал он.

– Здравствуй.

Он помолчал, а потом медленно подошел к ней и опустился на колени, обнял ее за ноги, прижавшись лицом к коленям.

– Поедем, прошу тебя. Поедем, – выговорил он, вдыхая бестелесный и свежий запах ее черного одеяния.

Она увидела, как в вене на его шее пульсирует жизнь. Нащупав нож, она поразилась, что все можно остановить вот сейчас, стоит только посильнее воткнуть лезвие в мякоть тела. Это ощущение было похоже на то, как проваливаешься во сне в глубокую черную бездну, из которой нет возврата. Она вздрогнула, испугавшись саму себя, и кольнула себя в ногу сквозь черную ткань.

– Я… прости… я не могу. Прости, – сказала она.

Он почувствовал, как от ее слов что-то холодное пробегает по позвоночнику. И хотя он продолжал упрашивать ее уйти из обители, он уже знал, что теперь никогда этому не бывать. Как будто случайно, он запустил руки под ее одеяния и почувствовал ладонями теплоту ее кожи. От этого ощущения его как будто ударило током. Он почуял, как она вздрогнула, почувствовав прикосновение, и как она сразу же сдалась, отдаваясь ему. Он медленно повел руками вверх по ее бедрам, ягодицам, спине и груди, и от ощущения трепещущего теплого и вожделеющего тела под безликим черным одеянием у него зашевелились волосы на затылке. Потеряв голову и уже не думая ни о чем, он повалил ее на землю, и, торопясь, стал расстегивать ремень на брюках. Впопыхах он замешкался с ремнем, и она еле слышно, одними губами сказала: «ну давай же, быстрее».

Через пять минут он сел рядом, и, отдышавшись, посмотрел на нее. Она лежала на земле, из-под апостольника выбивались спутанные пряди волос. Застывшее, бледное лицо ничего не выражало, но в нем все равно что-то незримо изменилось. Он закурил папиросу и посмотрел вверх, как дым улетает сквозь разрушенную крышу в небо. Серое облако прямо над ними показалось ему похожим на чье-то лицо без глаз. Он снова посмотрел на нее, и ему стало стыдно. Он затушил сигарету и лег рядом, но когда хотел обнять ее, она оттолкнула его: «Уйди». Она села, поправив рясу и начала отряхиваться от пыли. Он вошёл в лодку и, оттолкнув ее от берега веслом, смотрел, как она взбирается к обители.

12

Она поднималась вверх по обрыву, часто останавливаясь. Между ног все горело, и она чувствовала, как из нее вытекает кровь и его семя. Но это было не самым страшным: ей вдруг представилось, что вся обитель ждет ее там, наверху, чтобы изгнать прочь. Она представила, как будет жить здесь еще неделю, ждать парома, чтобы уплыть в никуда, и как все это время не сможет встречаться глазами с сестрами. Почему-то именно это пугало ее больше всего. Она посмотрела на озеро и увидела его в лодке, такого далекого, уже почти слившегося с туманом. Она села на камень и, невольно начав раскачиваться в такт молитве, стала повторять: «Помилуй, помилуй». Вокруг было холодное безмолвие севера, но отчего-то никогда раньше она не чувствовала Его присутствие так отчетливо.

Она посмотрела на свои ладони, испачканные грязью и заметила на них пятна крови. Она взяла острый камень и стала остервенело оттирать их, и когда почувствовала острую боль, вдруг ощутила все свое тело и то, насколько она была чужда этому месту, этим камням, озеру, небу и ветру. Она заплакала, прижавшись щекой к холодному камню, а когда выплакала все слезы, не могла остановиться: хватала ртом воздух, задыхаясь, как маленькая рыбешка.

Дойдя до обители, она была полностью опустошена и готова ко всему. Пройдя в келью, села на кровать, и закрыла лицо руками и долго вслушивалась в монастырские звуки: сестра Агафья рассказывала сестре Марии о том, как готовить свеклу, где-то на краю острова строили новый сарай, и звонкий звук молотка разрывал тишину, отсчитывая время. Настоятельница что-то громогласно указывала труднице. Она подняла глаза на Серафиму, зная, что сейчас натолкнется на ее пронзительный взгляд и упадет на колени, прося прощения и целуя ее руки, но заметила, что та не смотрит на нее, а глядит в потолок. Внимательно присмотревшись, она поняла, что Серафима умерла.

Лицо монахини было желтовато-воскового оттенка, застывшее, с распустившимися морщинами. Она лежала, глубоко погрузившись в белизну подушек. Левая рука безвольно свесилась с кровати, а пальцы правой – и это поразило девушку больше всего – были сложены для крестного знамения. Она не могла отвести глаз от мертвой монахини, и казалось, что келья провалилась куда-то в другой мир.

Потом она выбежала во двор. Схватив за руку, проходившую мимо сестру, пыталась сказать, но слова застревали в горле. Она стала мотать головой, показывая в сторону кельи, повторяя «там, там», и никак не могла остановиться. Сестры окружили ее, почуяв, что случилось что-то из ряда вон, а она вглядывалась в их испуганные лица, не узнавала их, и ей казалось, что это кто-то другой смотрит на нее из их глаз. Потом все почернело, и она потеряла сознание.

13

В суматохе похорон никто не заметил случившейся в ней перемены. Все жалели ее, думая, что она плачет по старой монахине и оттого не может встать с постели. А она не думала ни о чем. Лежа на кровати, она вглядывалась в окно кельи, смотрела на движение серых облаков, а иногда – слушала гул колокола. Потом она провалилась в глубокий, черный сон, и ей почудилось, что кто-то дергает ее за руку и говорит его голосом: «Поедем, прошу тебя, поедем», – и она металась в жару по подушке. Потом жар прошел, и она проснулась, и, открыв глаза, никак не могла понять, спит она уже или нет: все вокруг погрузилось в черную тьму, и ей почудилось, что она ослепла. Потом вдруг где-тот далеко над озером вспыхнула яркая молния, и вся келья осветилась синеватым, причудливым светом, а крупные холодные капли полетели вниз, стали стучать в стекло окна. Прогремел раскатистый гром, словно кто-то огромный прошелся по небу в поисках нее. Она улыбнулась и тихо прошептала «ну давай же» – ей вдруг отчаянно захотелось умереть прямо сейчас. Но вскоре все стихло, и мир вокруг опять погрузился в тишину. На утро хоронили Серафиму, и она слышала сквозь сон, как звонит колокол. Вскоре девушка поняла, что беременна.

14

Сев на паром, она отправилась в деревню. Все, кого она видела, странно смотрели на нее, и когда она уже подходила к его дому, то уже издалека поняла, почему: калитка была открыта, черных псов не было. Постучавшись, она толкнула дверь и зашла внутрь. Внутри было пусто. На стенах висели пряные травы, на остывшей печи нарисованы были причудливые узоры. Она позвала, но никто не ответил, и ее слова увязли в тишине. Старик на стене сверлил ее глазами. Она вышла из дома, медленно двинулась по улицам села. На выходе из деревни на небольшом холмике стоял только что вкопанный крест из ржавой стали. Всю ночь она просидела на берегу, вглядываясь в черноту ночи, где, она знала, была обитель. Когда рассвело, она добралась на автобусе до железнодорожной станции, а потом шесть часов ехала до областного центра. За пыльным окном вагона мелькали маленькие деревни, на переездах стояли машины, и люди вглядывались окна поезда, словно желая увидеть пропавшего без вести близкого.

В шумном городе с грязным асфальтом, перекрестками и светофорами она долго плутала по переулкам, дворам и шумным проспектам, пока не нашла больницу. Больница была с большими, зеркальными окнами. Заходя в здание, она сдернула с головы платок и спрятала его в сумку. Людей было мало, в коридорах сумрачно, и только из окна в начале коридора лился тусклый серый свет. Когда ее позвали, она посмотрела в ту сторону и увидела, что рядом с окном, в этом световом пятне сидит огромная белая собака и смотрит в ее сторону.

15

Она вернулась в монастырь через три дня, бледная, усталая и пустая. У нее не было никаких чувств, но она знала, что боль и стыд придут через несколько дней. В келье кровать Серафимы уже заняла молодая трудница Марфа с наивными юными глазами. Она подмела пол, выкинула канистры вместе с водой, протерла окна, вытряхнула засохших мотыльков, застрявших в паутине между рам. Ночью она не сомкнула глаз, пытаясь что-то услышать в монастырской тишине, но она была пуста, как бездонный колодец.

В четыре утра она поднялась с кровати и начала облачаться. Надела все то единственное, что принадлежало только ей и почувствовала, что черная ткань стала ее кожей. Она накинула пуховую жилетку и пошла в храм. Все вокруг посерело, медленно погружаясь в осень. К маленькой церкви тянулись монахини в черных одеяниях, шли трудницы в неброских платках.

Все они были ссутуленные, маленькие и одинаковые, как камни на дне озера. В дверях храма горел теплый свет, и, зайдя в него, она замерла, боясь сделать шаг.

Ее крест отчистили от копоти. Медленно подойдя к нему, она опустилась на колени и вгляделась в лицо Христа. Оно было совсем не таким, как она представляла. Его лик был усталый, опустошенный, и в то же время наполненный огромной горестной силой. Он был странно близким, и в то же время далеким, обыденным и святым.