Денис БЕЛИКОВ. 600 кадров в секунду
Рассказ
На кладбище было душно и сыро, от цветов шел гнилостный запах, зелень с отчаянным напором лезла сквозь прутья оградок, а неизбежно датые могильщики смотрели глазами пустыми и круглыми, как у лемуров в тропиках. Иван обычно легко воспринимал смерть, что стариков, что сверстников – умер и умер, жаль, жизнь продолжается – похороны были для него лишь монотонным ритуалом, и он сам не ожидал той отчаянной, до тошноты тоски, с которой он воспринял уход Сашки Карпенко. И все вокруг казалось ему воплотившимся в зрительные образы скулежом собаки с перебитым хребтом. Собравшиеся были приземисты и неуклюжи. Мать Карпенко, блистательная женщина, за пару дней превратилась в грузную бабу. Она осела на родственников, платок криво съехал на опухшее, задранное кверху лицо, а кисти ее холеных белых рук торчали как надутые резиновые перчатки.
Из всей старой команды, в лучшие времена насчитывающей человек тридцать-сорок, на кладбище пришло семеро, и вот они почему-то стояли чопорно, с брюзгливым видом. Только Полина, стройная, в черном, то и дело поглядывала на Ивана, едва улыбалась и покачивала головой.
Захлебывающуюся мать отняли от тела, гроб заколотили, и, как всегда, чуть торопясь, стали спускать. В это время Машка Вырова, очень споро нашарив в рюкзаке палку для селфи, и, приладив к ней телефон, встала в торце могилы и начала фотографироваться на фоне, командуя: «Замрите на секундочку». Сестра Карпенко с криками бросилась на нее, а Машка лишь отступала, отталкивая ее палкой, с ухмылкой злого мальчика, дразнящего собаку. Машку оттащили, но церемония окончательно разладилась. Могилу быстро засыпали, положили венки. Все поторопились к выходу.
Иван пробыл на поминках минут пять, пролил на себя кисель, неуклюже попрощался и вышел. Полина догнала его. Они с какими-то обязательными словами : «Как это произошло» «В три месяца сгорел» «Сторчался?» «Да не может быть. Кто угодно только не Саша. Это не его было, не поверю. Совсем странно», – дошли до ближайшего ресторанчика и уселись на веранде.
– Овощной не заказывай, – сказал Иван.
– Темная сторона кухни? Знаешь страшную правду, но скован обетом молчания?
– Здесь знакомые мои работают. Возьми лучше салат из баклажанов. Он очень хороший. А овощной просто нормальный. И потом ты же всегда любила баклажаны.
– Последнее время хочется чего-то попроще. В еде, в одежде, в общении. Без лишних деталей.
– С деталями у нас всегда был овердрафт.
Они выпили по рюмке, не чокаясь.
– Вот Сашка как раз в такой момент организовал бы что-нибудь… избыточное, – сказала Полина, – Например, появился бы священник с целым крестным ходом.
– Ну да, и они бы пели «Со святыми упокой» и кругами ходили бы по кафе. Он способен был под такое дело целую театральную труппу нанять. В его стиле шутка.
– С такими талантами и энергией мог бы телекарьеру сделать. Тут и розыгрыши, и стенд-апы.
– Иногда он через край хватал. Когда ко мне в пять утра трезвонил пьяный бомж и пел Happy Birthday… Или помнишь, когда он тачку у Володеньки угнал. Ее уже менты искали. А он вернул через три дня с аэрографией – ромашки на капоте.
– Но никто же и не злился по-настоящему. Эта улыбка карпенковская…Ты его когда-нибудь не позитивным видел?
– Видел. Как раз три месяца назад. Случайно встретил. Как высосанный был. Серый, скучный. Смотрит куда-то сквозь. Минуты три говорили и разошлись. – А потом?
– А потом уже позвонили насчет похорон. Заснул и не проснулся.
– Может все-таки кололся?.
– Может. Хотя и невероятно, но нет других объяснений.
На большом телеэкране мельтешил показ мод. Манекенщицы бродили по подиуму в бесформенных балахонах и каких-то дутых блузах с шароварами. Все было белым и серым. Примерно в такие костюмы обряжают снеговиков на детских утренниках в заштатных театрах. Лица у моделей тоже напоминали о новогодней массовке – тоскующие, с похмельным отвращением в глазах.
– А Машка-то какова?, – сказал Иван.
– Я так и не поняла, что это было.
– У нее, конечно, мозги всегда работали эксцентричненько. Усилилось что-то? Ты с ней часто общаешься?
– Переписываюсь иногда, как и с остальными. Ничего особенного я в ней не замечала. Может, она просто этим селфи хотела дань уважения отдать. Карпенко же обожал все это.
– Да, настоящий мистер гаджет. Помнишь, как он всегда торжественно оповещал о новинках. Об этих скоростных камерах говорил, как о высадке на Луну.
Они начали вспоминать, как два года назад, незадолго до того, как компания разбрелась окончательно, Карпенко поил всех шампанским, обмывая приобретение новейшего агрегата. «Это же революция, – возбужденно говорил он, – Мобильная камера на 300 кадров в секунду!». И вертел ее, направляя то на себя, то на других, как гордый выпускник демонстрировал бы красные корочки только что полученного диплома. Все перешучивались, рассматривали россыпи практически одинаковых кадров. «Вот, смотри, веко медленно прикрылось. А вот скула дернулась», – Карпенко показывал и говорил, что каждый может теперь фиксировать малейшие изменения мимики, и предрекал новинке огромное будущее.
– Дрожание моей левой икры есть великий признак», – откуда-то вспомнил Иван, – А ведь он прав оказался. У тебя тоже, поди, уже 300 кадров в секунду на мобильнике».
– 600. И это не последняя модель. Давай сфоткаемся.
Полина подсела рядом, прислонилась щека к щеке и вытянула перед собой руку с телефоном. От нее чуть кисловато пахло яблоком.
– Парфюм все тот же, – сказал Иван.
– Ароматы не аппараты. Их часто не меняют. Хотя в твоем случае… Ты-то, наверняка, еще с трубой килограмма на три ходишь? Лихие 90-е продолжаются.
– Обижаешь. Смотри какой телефон. Семьсот рублей стоит. Тут, гляди, тоже какой-то фотоаппарат есть. И, если наушники купить, можно радио слушать. – – Ты безнадежный ретроград. Но скоростную камеру, может, все-таки освоишь? Она даже у стареньких старичков в телефончиках имеется. Хочешь, я тебе подарю на день рождения. Третьего октября.
– Помнишь дату?
– Конечно, помню.
...Машка Вырова умерла в середине ноября от этой новой загадочной болезни, которая официально обозначалась длинной и неуклюжей аббревиатурой, а в народе почему-то прозывалась «сердечной капустой», хотя при быстром ее развитии поражалось не только сердце, но и другие внутренние органы — они становились пористыми, рыхлыми, раздавались в размерах и отказывали окончательно. Ни возбудитель болезни, ни способы лечения пока не были известны. Однако все сообщения о ней неизменно завершались утешительной сентенцией о том, что напасть вроде бы не заразна и встречается весьма редко, один случай на миллион. Видимо поэтому история болезни недолго продержалась в новостных топах, и ее вытеснили сюжеты более актуальные — алкогольные погромы в Финляндии или одолевшая японцев печать. На экранах мельтешили восставшие против политики ограничений финны, которые вламывались в магазины и на склады, тут же уливались водкой и спиртом, а после ползали по улицам, тряся круглыми головами, как генетически модифицированные бычки. В репортажах об азиатской грусти обязательно присутствовали толпы охваченных необъяснимой тоской японцев, что мешками сидели на площадях, безвольные, равнодушные. Показывали и профилактические карнавалы, которые правительство, силясь побороть этот массовый эмоциональный спад, организовывало едва ли не ежедневно. Помогало слабо – ряженые в разноцветных париках и костюмах неимоверной полосности и пятнистости брели, еле волоча ноги, и скорее натужно раскрывали рты, нежели улыбались.
Мир ходил ходуном в безумной пляске, но Иван не особо замечал всеобщих катаклизмов. Его собственная жизнь галопировала в канкане – правда, скорее, позитивном, нежели трагическом. В этом закружившем его вихре все происходящее на дальних планах расплывалось, и он не вглядывался в детали.
Осень выдалась жаркой – во всех смыслах. Горожанами овладел необычайный жор. В небольшой стейк-хаус, совладельцем которого был Иван, оголодавшие ломились даже в глухие будничные часы. Заказывали по преимуществу мясо, без салатов и без гарниров, мясо, только мясо, да еще и максимальной прожарки с угольной коркой, едва ли не переламывающейся с сухим треском. На кухне вытяжки надсаживались кашлем, а повара метались в зное с решетками и сковородами, как черти во время аврального наплыва душ после войн и эпидемий. При этом супердоходов обжираловка не приносила. Стало значительно меньше посиделок с большими заказами и интенсивными возлияниями, винами, ликерами, коктейлями. Клиент ел своё угольное мясо, пил дешевую водку и уходил.
Рабочие часы пробегали в заглушающем любые мысли темпе фаст-фуда. Все остальное время Иван посвящал Полине. Их возобновившийся роман, выглядел бы вполне идиллическим, если бы не какое-то зябкое оцепенение, которое то и дело охватывало Полину. В такие часы, растягивающиеся порой на день или два, она ходила с бесцветным выражением лица, на все ласки, подарки, букеты Ивана, реагировала лишь вялым «спасибо», а попытки ее растормошить заканчивались досадливым: «Лучше уйди!». Но она вновь становилась милой и веселой, сама уже (вполне эффективно) теребила надувшегося букой Ивана. «Что с тобой происходит?», – спрашивал он. «Не знаю. Такое чувство, что чувств больше нет. Я внутри как эмалированная. Пустая эмалированная кастрюля. Я сознаю, что ее надо наполнить чем-то очень горячим. Что-то разбить, сломать, ударить. Но ни сил, ни желания проделывать это нет». «Но так найди. И – так уж и быть – ударь. Только аккуратно. Может, плеток купить или наручники?». «Милый, если хочешь экспериментов, давай попробуем. Только это немножко не про моё состояние. Ты не понимаешь, что это, и я не понимаю даже. Лучше потерпи, пожалуйста. Наверное, это моё малокровие сказывается». Иван обещал терпеть и терпел, но апатия Полины его раздражала, причем, как он с унынием отмечал, все больше и больше.
В день смерти Выровой Полина снова была пасмурной. С равнодушным лицом она открыла дверь Ивану и навела на него камеру. Нарастающее по громкости, но резко и быстро оборвавшееся шипение — будто змея шлет воздушный поцелуй — дало понять, что за секунду Иван был запечатлен на очередных 600 кадрах. Полина развернулась и ушла в комнату, Иван последовал за ней. «Вырова умерла», – сказал он. «А», – только и отозвалась Полина. «Вторая смерть за полгода. Жутковато становится». «Бывает». «Это недостаточно сильная новость для тебя? Ничего не чувствуешь?». Полина навела телефон, который по-прежнему держала в руках, теперь уже на себя. «Момент скорби зафиксирован», – прокомментировала она очередное шипение. «Мы пойдем на похороны?», – голос у Ивана уже начал немного звенеть. Полина держала паузу, с отсутствующим видом глядя на ковер.
– Может быть, очнешься?
– Да-да, – воспряла Полина, – Давай сходим. Хоть развлечемся.
– Развлечемся?!
– А интересно — там-то на фоне гроба можно будет делать селфи? Как тогда сама Машка? Вернем должок. Она возражать не будет.
Иван старательно молчал.
– Ты злишься. Но лицо практически незаметно дергается. Сейчас увидим, как это происходит.
«шшшШШщ». Полина сфотографировала его.
Иван выхватил у нее телефон и швырнул его в угол. Он кричал, надсаживаясь. Полина некоторое время безучастно смотрела на него, но потом резко сорвалась в истерику. Она рыдала сквозь смех, бросалась на Ивана и пыталась хлестать его по лицу. Иван оттолкнул ее и ушел.
Вечером Полина не отвечала на звонки. Гнев прошел, осталась досада. На ум Ивану приходили слова «психиатор» и «нейролептики», и они угнетали еще сильнее. «Еще и селфи эти... Что же всех зачаровывает такая ерунда?». Иван снова и снова вспоминал эти настойчивые манипуляции: идет беседа — рука с мобильной камерой поднимается на уровень лица — шшшШШщ — и снова разговор, и снова рука с мобильной камерой поднимается на уровень лица. Все это, многократно подсмотренное им не только у Полины, но и на улицах, у посетителей ресторанов, где угодно, вызывало томящее предчувствие чего-то неприятного — будто стоишь у двери, расписанной странными знаками, а что за ней непонятно, но зайти внутрь придется. Он набрал в поисковике «скоростные мобильные камеры», высыпались тысячи ссылок. Там были сообщества увлекающихся быстрой съемкой, как профессионалов, так и любителей, специализированные соцсети с кучей сервисов – где-то предлагали автоматический выбор лучшего кадра из серии, где-то слайд-щоу или полиэкраны, или возможность быстрого создания гифок. При любом клике экран заполняли мелкие как таракашки и практически неотличимые друг от друга быстрофотки. Народ экспериментировал с возможностями камер — волосы, раздуваемые феном, вздымались, благодаря скоростной съемке монументально, как у Медузы Горгоны на старых барельефах. Экспериментаторы лили на себя воду, и казалось, что они надели на голову хрустальную вазу, с которой почему-то свисают огрызки серебристой мишуры. На многочисленных кадрах, запечатлевших удар по лицу боксерской перчаткой, а то и просто кулаком, одна щека свисала в сторону, как подошедшее тесто, а другая изгибалась полумесяцем, увлекая за собой нос и губы, которые смещались по отношению друг к другу в самых немыслимых сочетаниях. Даже на обычных скоростных селфи без экстрима люди выглядели странно. С застывшими, грубо слепленными лицами они смотрелись как големы, которые терпеливо ждут, когда создатель доработает мелкие детали внешности и вдохнет в них жизнь.
Люди снимали не только друг друга, но и предметы, повторяя то, что раньше проделывали только профессионалы – снимки воздушных шариков в момент прокалывания, разбиваемых или расстреливаемых бутылок и лампочек. Благодаря остановленной доле мгновения, шарики, прежде чем испустить дух, искривлялись в подобии недоуменной улыбки, а нить накаливания в лампочках, прежде чем перегореть, превращалась в тоненького человечка со вздыбленными ручонками.
«Как душа отлетает, – подумал Иван, – Говорят же, что фото крадет душу».
Мысль эта чрезвычайно возбудила его.
«Древнее же какое-то суеверие — фото крадет душу. Индейцы же отказывались фотографироваться, пигмеи всякие, – мысли накатывались одна на другую, – А вдруг оно действительно крадет? По чуть-чуть, так что раньше эффект не проявлялся. Хотя вон как манекенщиц всегда колбасило... А сейчас, когда 600 кадров в секунду, понеслась. И Япония эта, и во всем мире депрессии... И смерти... По разному, наверное, проявляется, когда без души...Некоторые не выдерживают пустоты и помирают... И серость эта неизбежная... И Полина...».
Он некоторое время кружил по квартире, выкурил несколько сигарет. Наконец, громко сказал вслух:
– Бред, конечно. Спасать мир я все равно не стану. Ограничимся человеком.
Иван накинул куртку и вышел из дома.
...Новый год отметили под проливным дождем, причем исправляться зима не собиралась. Температура топталась около ноля, и птицы осторожно ходили по почерневшему, скукожившемуся снегу, с надеждой вглядываясь в него — будто погорельцы, что топчутся на пепелище в поисках уцелевших пожиток. Иван стоял у окна, глядя на сырые деревья, снег, птиц и говорил по телефону.
– Да... Так точно... Ну, поздравляй... Спасибо... А чем февраль плох?...Не вижу разницы...Наверное, счастлив... Нет, без излишеств — церемония, там, небольшой ужин... Подарки скромные — это я для тебя подчеркиваю... Никакого тамады, минимум музыки, никаких фото, никакого видео даже... Именно по этой причине... Не то, чтобы верю, я сам все это придумал... Против моды не попрешь... Обязательно... Пока...
– Поехали, – сказал он с гагаринской распевностью, рассеянно глядя на телеэкран.
Там под тревожные звуки затевалась дискуссия.
– Фотосъемка убивает душу, – звонко зачинал ведущий, – Долгие годы никто не обращал внимания на эту примету, и только в наши дни о ней заговорили всерьез. Справедлива ли она? Правда ли, что тайна проклятия цивилизации раскрыта? И опасно ли видео, также как и фото? Поговорим об этом сегодня. Не удивляйтесь, что студия почти пуста. Многие участники беседы пожелали остаться за кадром. Прозвучит только их голос.
Сам ведущий торжественно смотрел прямо в камеру, как бы давая понять, что даже под ураганным огнем он выполнит свой долг до конца.
«Запатентовал бы идею — сейчас озолотился бы, – подумал Иван, – Хотя тут концов у авторства не разыщешь».
Мысль об убийственном характере селфи действительно пришла во многие головы. Уже несколько месяцев ее перетолковывали по всему миру. По радио в машине у Ивана, в новостях то и дело накатывала одна и та же тема: разорился еще один производитель сотовых; в США проблема взаимосвязи фотографирования и душевного здоровья признана особо значимой для национальной безопасности; во Франции отмечается католический бум — заодно там вновь отменили однополые браки.
Полина с порога бросилась Ивану на шею и стала часто-часто целовать. Иван отстранил ее и прошел внутрь.
– Чем занималась, – спросил он, вертя в руках бумажку, которую подобрал со стола.
– Белье, платье. Невестины хлопоты.
– А это подсчет расходов? – Иван кинул на столбцы чисел, записанные на бумажке — перечеркнутых или помеченных галочкой.
– Да... Расходов. Прочитала на днях исследование — сколько снимков надо сделать, чтобы душа изничтожилась. Вышло у них где-то около двадцати двух миллионов. Вот смотрю, успела ли...
– Ну это смотря, кто делает. Иному и двадцати двух кадров хватит, а то и просто — двух. Ам — и сожрано.
Полина подошла к Ивану, улыбаясь немного печально.
– Ну и что будем делать? – спросила она.
– Наслаждаться.
Иван обхватил ее пятерней за затылок и резко ударил об край стола, потом, потянув за волосы, дернул назад. Полина упала на пол. Иван присел рядом на корточки, достал мобильный телефон — стильный, в стальном корпусе с золоченой гравировкой «Третье октября», и сделал несколько снимков.
– Получилось? – спросила Полина, которая пыталась встать, опираясь на диван.
– Вроде бы. Давай посмотрим.
На фото было хорошо видно как сквозь рассеченную кожу на лбу проступает капля крови — будто круглая голова червя, рвущегося на поверхность из инфернальных глубин. Свет отражался в капельке блестящими точками похожими на маленькие злобные глазки.
