Наталья СИМИСИНОВА. В Москву, в Москву…
Очерк
…Настя сразу же по телефону сказала категорическое: «Нет!» А потом объясняла Лиле, что она не сможет, что она не политолог и вовсе не публичный человек…Что она трусит, да-да, она элементарно боится, ведь там такие люди будут… Нет, нет и нет!!!
– Как, – удивилась очень разумная и уравновешенная Лиля, – ты ж такая боевая.
– Да, да, но боевая я здесь, в привычной обстановке… А вообще-то я трусиха страшная… Во мне столько всего намешано…
…Она долго не могла уснуть. Ответ можно было дать завтра. Но она ж все отрезала. А проснувшись среди ночи и тараща глаза в темный потолок, на котором колыхались тени веток, вдруг поняла: ехать надо обязательно.
Собиралась она как в дурмане. Взяла брючный костюм с красной блузкой и ботиночки замшевые. И больше ничего. Три своих косметических карандаша, помаду. Коля дал из семейного бюджета 500 долларов. Она знала, что там осталось совсем мало. Они берегли на зиму. Никто не знал, что будет зимой. Ни один человек в мире. Только Он знал. Но никому от этого не было легче.
Про аэропорт и таможенный контроль не помнит ничего. И вообще она последний раз летала пять лет назад. На Кипр. Но это было в другой жизни. И вообще, у нее клаустрофобия, заставлявшая всю дорогу на Кипр судорожно цепляться за подлокотники… Боязнь замкнутого пространства. Поэтому она и в лифтах не ездит, и в туалетах боится запираться на эти ужасные современные замочки. Смешно, но просит подружек постоять, постеречь… Кстати, что будет с туалетами в самолете и в аэропорту? Нет, об этом лучше пока не думать…
…И вот она сидит и летит. Поняла, что не боится, потому что то, что ждет впереди, было гораздо страшнее.
Сидит и анализирует. Ни минуты без анализа. Разделяет на составные свою жизнь.
И понимает, что ведь стала бояться всего. Ведь никуда, кроме этого самого Кипра, не ездила. Как-то так получилось, что денег на поездки совершенно не было. Нет, ну в деревню, в свой домик, на маленькой старенькой тойоте она ездит. И все!
Да, денег на поездки совершенно не было. И мир сузился до пределов города, поездок на городском транспорте, прогулок по Французскому и деревни. Но она-то еще живет ничего. А вон та бабушка, Нина Васильевна, в пятиэтажке напротив, она ж себе лишнюю конфету купить не может. Настя всегда старается угостить ее чем-нибудь вкусненьким: то конфетами, то пирожными…И вообще, Настя вдруг поняла, что в глазах своих соседей она в общем-то человек вполне успешный. А что – известная в городе тележурналистка, на улицах узнают. Подходят, говорят «спасибо». Хотя она уже год не работает. Особенно она почувствовала, что ее знают, когда ходила с маршами на Куликово поле. Это были замечательные марши. Весь март и апрель они ходили и кричали: «Одесса – русский город! Одесса – русский город!» А возле польского консульства и вовсе орали невообразимое: «Россия – это сила! Европа – это ж…а!» Орали и хохотали. Она, рядышком подруга – кандидат химических наук, ее муж – доктор наук… Другие – незнакомые люди с прекрасными лицами… И город тогда запомнился светлым и радостным – начиналась одесская весна, и он весь переливался от обилия света и красок. Такой радостный город, улыбчивый… И какие-то пожилые люди вывешивали с балконов красные флаги с серпом и молотом. А они шли по длинной и нарядной от света, флагов и радостных лиц Пушкинской, и настроение было, как во времена первомайский демонстраций в той, другой жизни. Ей Богу!
А потом наступило второе мая и жизнь закончилась... Настю спасло то, что она лежала в госпитале с гипертоническим кризом. Иначе полезла бы в здание, как подруга Зоечка. Которую едва опознали.
…Так, это мы пролетели… Вернемся опять к обыденной человеческой жизни. А жизни нет – есть состояние всеобщего выживания. И вот сейчас вернутся из боя лихие мальчики из батальонов АТО в состоянии бешеной депрессии и накаченные наркотиками – и начнут убивать и грабить средь бела дня… А противопоставить им нечего. Ручки у Насти – маленькие, мягкие с наманикюренными для эфира пальчиками. Что она этими ручками сможет сделать? Короче, Настя стала бояться выходить из дома по вечерам. А ведь стоял всего лишь декабрь, впереди два долгих месяца отвратительной одесской черной бесснежной грязной зимы.
…Сидя в кресле самолета и абсолютно не боясь замкнутого пространства (а начхать!) и даже внезапного бы падения самолета с десятикилометровой высоты (дважды начхать!), Настя пыталась составить хоть какие-то тезисы своего выступления в телепередаче в Останкино, но тезисы не складывались, и полдороги она думала о жизни, которая осталась под крылом самолета.
О том, что все живут по инерции, не задумываясь, потому что вглядываться в грядущее очень страшно. В своих крохотных квартирках, прильнув к экранам компьютеров. В надежде на что-то…
Она вспомнила Нину Васильевну и позавчерашний разговор с ней о больнице.
«Не да Бог, – сказала 85-летняя Нина Васильевна, живущая совершенно одна, – не дай Бог заболеть, потому что лечиться не на что…»
Насте тоже при всем ее пока что замечательном виде, при ее слабости к конфетам и хорошеньким сапожечкам, лечиться было бы не на что.
«Поэтому, – продолжила свою мысль Нина Васильевна, крохотная худенькая беленькая старушечка, в прошлом учительница русской литературы, с которой Настя иногда во время прогулок или чаепитий, вспоминала то Пушкина, то Блока, – поэтому лучше уж сразу спрыгнуть с балкона…»
…А Настя, выглянув в иллюминатор, вдруг увидела сквозь просветы, узенькую блестящую речку и лесочки, припорошенные снегом. И поняла, что началась Россия. Ей захотелось оказаться вон в той крошечной деревеньке, пусть в маленьком домике, из трубы которого вьется дымок. Чтоб сидеть и смотреть в окошко… Тут у нее защипало в носу и захотелось всплакнуть, прижавшись к холодному стеклу. Картинки зимних вечеров в Заполярье, катание на санках, лежание на снегу, глотание снежинок, поездка с классом в Ленинград – зимний и выстуженный, какое-то кафе на Невском, где Раиса – классный руководитель – отпаивала их горячим чаем, выступление в Доме офицеров, когда она забыла свои слова, вдруг, перед всем этим огромным залом, наполненным черными с золотом шевронов строгими людьми… О, как ей до сих пор нравится морская форма! Потом она вспомнила, как плыла с родителями по Оби в маленький городок с деревянными тротуарами, откуда отец был родом…
…Ну, да ладно. И вот теперь она стоит в огромной столичной студии. Вокруг – много людей-зрителей, рядом с ней – известные политологи и политики. А кто она? Да она – никто, неизвестный журналист из украинского города Одесса. И ей стало совсем нестрашно. Она знала это ощущение свободы – а плевать! «Помирать, так с музыкой!» – так, наверно, дедушка Степочка летел на своем воронке, ввязываясь в самую гущу белых…
Все говорят очень умные слова. Но как-то очень долго. Уже полчаса говорят, и она не выдерживает, хотя, как ей объясняли только что, у каждого своя очередь. Ведущий все помнит и все знает. Не выдерживает и поднимает руку! Эх, была – не была!
Известный ведущий удивленно поднимает одну бровь. Но он же тоже азартен и любопытен.
– Просит слова наша гостья из Одессы, журналист Анастасия Симонова. Пожалуйста.
Если честно, Настя не умеет говорить публично. Она не оратор. Обычно ей не хватает слов и мыслей. Но тут она не имеет права на ошибку. И времени нет Она вспомнила как стояла на трибуне на Куликовом и говорила обращаясь к колышущейся массе: «Вы знаете, какие вы все красивые отсюда, сверху! Какие у вас у всех хорошие лица…»
Итак, Настя подходит к самому краю пропасти и заглядывает в нее и начинает говорить, беспрестанно одергивая себя, стараясь произносить слова медленнее:
– Знаете что… Вот смотрю я на вас… Вы такие все рассудительные, умные, начитанные… Вы так долго рассуждаете. А мне хочется сказать вот что. Мне страшно возвращаться туда. В ту страну и в свой город. Который я любила когда-то. Город после второго мая стал черным. Я поняла невозможность гуляния по Дерибасовской, невозможность купания в море. Невозможность просто спокойно пить чай с друзьями или с мужем на кухне…. Потом началась война на Донбассе. И ощущение невозможности продолжать спокойную обычную человеческую жизнь. Как можно жить, когда в шестистах километрах убивают мирных людей и гибнут дети? Как? И это происходит ежедневно… Теперь начались преследования людей по политическим мотивам. Несколько дней назад в городе посадили в сизо человека, который пришел на Куликово поле к мемориалу погибших – там свечечки стоят, фотографии… Пришел с восьмилетним сыном и надел там георгиевскую ленточку. Его арестовали по распоряжению полковника милиции, увезли на машине, сын маленький остался на площади один. Я не знаю, как он добрался домой без денег… Человека через несколько дней отпустили – судья испугался людей, пришедших к зданию суда. А вы здесь рассуждаете и рассуждения ваши как-то очень далеки от жизни. У нас – самый настоящий фашизм. Когда преследуют за инакомыслие. А что с ним делать мы не знаем. Что ему противопоставить – не знаем. Но фашизм наступает. И не дай Бог, вы просмотрите его. Да, все усугубляется тем, что наше и ваше общество разделено. Общество распалось на своих и чужих. Я не знаю, кого больше… И очень страшно жить, – сказала Настя и протянула в темноту свои маленькие руки с тонкими хрупкими пальчиками. – Я вот не знаю, что сделают со мной после этого моего выступления здесь. И это – горькая правда. Ну и Бог с ними. Я их не боюсь! Вот этого я уж точно не боюсь, – подтвердила всего боящаяся Настя, и упрямо тряхнула головой. – Может, это во мне кровь дедушки Степана Ивановича Сляднева, чекиста, смершиста, кавалера ордена Ленина, говорит? А? И еще я знаю, что ответить вам мне нечего. Нет у вас ответа…
…После передачи был фуршет, и все подходили к Насте и о чем-то ей говорили. Она кивала, но уже не слышала. Мысленно она уже летела в самолете обратно…
Но больше всего ей хотелось обхватить какой-нибудь столб, ухватиться за какие-нибудь перила хоть здесь, в Останкино, хоть в аэропорту. При всем честном народе обхватить. И закричать на весь белый свет: «Я хочу остаться здесь, с вами! Я не хочу туда возвращаться! Не хочу-у-у!!»
Но мысли эти были глупые, детские, от слабости и нервов. Да и представить себе такую сцену было бы невозможно и позорно. Ведь все не смогут ухватиться за столбик и просить, чтоб оставили. Да и стыдно это…
И еще Лиля сказала ей: «Мы должны испить свою чашу…» Вот что сказала мудрая Лиля. Испить чашу… Страшно это было. Но необходимо. И деться от этого было некуда…
