5 марта исполнилось 50-лет Ухода из земной жизни Анны Андреевны Ахматовой, и я хочу вспомнить о ней – уникальном пушкинисте. Не о поэте – прекрасном, неповторимом, «научившем женщин говорить», – об исследователе.

Конечно, эта уникальность неразрывно, органически связана с тем, что исследователь – поэт.

Проницательная интуиция поэта, искренняя, глубокая любовь к Пушкину, доскональное знание его биографии и творчества, высокая образованность, огромный вдохновенный, кропотливый труд сделали возможным появление пушкинианы А.А. Ахматовой.

Самый воздух Царского Села, где прошли ее детство и ранняя юность, питал будущего пушкиниста. В зрелом возрасте и до конца жизни – она разгадывает «тайнопись Пушкина».

Стоит вспомнить, что рождена А.А. Ахматова (Горенко) в Одессе, на Большом Фонтане (ныне 11-я станция) 11 (23) июня 1889 года в семье инженера-механика флота Андрея Антоновича Горенко и Инны Эразмовны, в девичестве – Стоговой, тверской дворянки. «Татарское, дремучее» имя ее – Ахматова – псевдоним, по фамилии прабабки (татарского рода) по линии матери, Прасковьи Федосеевны Ахматовой (в замужестве – Мотовиловой), умершей в 1837 году.

И пусть годовалой увезли Ахматову сначала в Павловск, а затем в Царское Село, «лето проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты», затем год жила в Евпатории; жила в Киеве, Петербурге, в Париже, Москве, в эвакуации в Ташкенте, наконец, – в Комарово под Ленинградом, ныне – Санкт-Петербургом, где и схоронена (умерла в санатории в Домодедове в Подмосковье), но мы помним: родилась в Одессе.

В Одессе, где неоднократно бывал А.С. Пушкин, где провёл 13 месяцев южной ссылки (3 июля 1823 - 1 августа 1824), где он написал две с половиной главы «Евгения Онегина», «Цыганы», закончил «Бахчисарайский фонтан»; где родилось около сорока стихов и эпиграмм, а одесскими впечатлениями навеяны также и более двадцати позднейших стихотворений.

Поистине, он подарил Одессе «грамоту на бессмертие» (В.И. Туманский).

Увы, нынешние неблагодарные потомки в лице «выходцев», «переметчиков», «для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом француским или русским языком позорить все русское – были бы только сыты» [1:248-249], недвусмысленно показали: недостойны этой грамоты. Бросив в грязь, под ноги толпе, уродливое изображение, поименованное ими «неординарный арт-стрит объект "Тень Пушкина"», «украшающий» вот уже два с лишним года тротуар перекрестка улиц Дерибасовской и Ришельевской в Одессе.

Но ещё в 1820-м году Кондратий Рылеев детально определил свойства и участь «надменных временщиков, и подлых и коварных»:

Как ни притворствуешь и как ты ни хитришь,
Но свойства злобные души не утаишь...

Простите, отвлеклась. Однако...

* * *

Позволю привести полностью Предисловие статьи Анны Андреевны Ахматовой «Гибель Пушкина» (26 августа 1958):

«Как ни странно, я принадлежу к тем пушкинистам, которые считают, что тема семейной трагедии Пушкина не должна обсуждаться. Сделав ее запретной, мы, несомненно, исполнили бы волю поэта.

И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды, читатели так охотно верят чему попало и с благодарностью приемлют и змеиное шипение Полетики, и маразматический бред Трубецкого, и сюсюканье Араповой. И раз теперь, благодаря длинному ряду вновь появившихся документов, можно уничтожить эту неправду, мы должны это сделать» [2:110].

Все – в этом немногословном предисловии.

Свойственная А.А. Ахматовой деликатность, врожденное благородство (увы, сколь многие «пушкинисты», «литературоведы» вообще их лишены и охотно выносят на публику то, что должно оставаться интимной тайной). И – мужественные, смелые, точные определения. И – неотъемлемое для истинного человека, поэта чувство долга, ответственности, продиктованные любовью. И – стремление защитить, уберечь от лжи и грязи, от сотен современных «дантесов», скрывающихся под маской объективных исследователей, паразитирующих бесстыдно на свободе (разнузданности!) слова.

В лучшем случае они, о чем писал ещё В.В. Розанов, – «спорят и препираются о каждой его строчке. Но эти великие "корректоры текста" скорее мешают введению его под кровы домов» [3:364].

Это они, походя, ради сенсации, собственной славы, степеней, почестей и т.п., пытаются развенчать, уравнять Гения с толпой:

«...Толпа жадно читает исповеди, записки еtс., потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе [4:191; курсив автора – Л.В.]

Ахматова бережно, проникновенно, глубоко исследует произведения Пушкина, идет от его слова и, понятно, входит в противоречие с утвердившимися штампами. Смело пересматривает концепции видных пушкинистов, отвергает «косность литературоведения».

Из ее работ встает живой Пушкин. Душа ее глубоко уязвлена его страданиями. Не взгляд постороннего, извне, над, судейский, а – биение сердца в такт, сочувствие, сомыслие.

Чтение статей, заметок Ахматовой о Пушкине доставляет истинное наслаждение. Ее искренность, увлеченность «заражают». Сердечность, доверительность потрясают. Вот, например, как заканчивает Анна Андреевна великолепную статью «Пушкин в 1828 году»:

«Мне кажется, мы еще в одном очень виноваты перед Пушкиным. Мы почти перестали слышать его человеческий голос в его божественных стихах. Приведу как пример стихи к Олениной. Что может быть пронзительнее и страшнее этих воплей воистину как-то гибнущего человека, который взывает о спасении, взывает к чистоте невинности. ("И твое воспоминанье / Заменит душе моей / Силу, гордость, упованье и отвагу юных дней" – "Предчувствие"). Это настоящее SOS».

«Побольше стихов – поменьше III отделения», – призывает Ахматова. – «Потому что из стихов может возникнуть нужная нам проза, которая вернет нам стихи обновленными и как бы увиденными в ряде волшебных зеркал – во всей многоплановости пушкинского слова и с сохранением его человеческой интонации, а из III отделения, как известно, ничего не может возникнуть» [5:221-222].

В 20 – 30-е годы XX века А.А. Ахматова, изучая последнюю сказку А.С. Пушкина, нашла литературный источник «Сказки о золотом петушке»: «Легенды об арабском звездочете» В. Ирвинга, раскрыла злободневные мотивы сказок Пушкина, памфлетный их характер, связь с политической позицией автора. Эта первая пушкинская работа Ахматовой, опубликованная в первом номере журнала «Звезда» за 1933 год, открывает первую часть книги «О Пушкине».

Чрезвычайно интересна работа Ахматовой «Каменный гость» Пушкина» (1947), завершающая первую часть. В произведении, не печатавшемся поэтом при жизни, Ахматова увидела «драматическое воплощение внутренней личности Пушкина, художественное обнаружение того, что мучило и увлекало поэта», констатировала: «самопризнания в его произведениях так незаметны и обнаружить их можно лишь в результате тщательного анализа» [6:108-109]. Мастером такого анализа показала себя А.А. Ахматова.

Читая и перечитывая в подлинниках французскую, английскую классическую поэзию, Анна Андреевна установила значительную роль в творчестве (и жизни) А.С. Пушкина романа Бенжамена Констана «Адольф». «Необыкновенным», «психологическим» романом, где – «анализ всех чувств человеческого сердца так восхитителен» – зачитывалась молодежь начала ХIХ века (издан в 1815 году, русский перевод – 1818 г.)

Ахматова писала: «Три мои статьи ("Золотой петушок", "Адольф", "Каменный гость") увидели свет, две – "Пушкин и Мицкевич", "Пушкин и Достоевский" пропали в блокаду» [7:278]. Известно, что не найдена и рукопись работы ее о «Моцарте и Сальери». Только тому, кто знает пушкиниану Ахматовой, ясна серьезность потери.

Поздние работы Ахматовой-пушкиниста «Гибель Пушкина», «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Болдинская осень (8-я глава "Онегина")», «Две новые повести Пушкина», «Пушкин в 1828 году» не только чрезвычайно интересны, глубоки, но и в полной мере проявили ее метод исследования.

Особый подход: умение вникнуть в психологию творчества (сама творец – ей легче!), поиски внутреннего психологического импульса произведений, подтекста; чутье тонкого стилиста к интонационному строю фразы, к оттенкам слов позволяют А.А. Ахматовой расшифровать «тайнопись Пушкина». А он весь – Тайна.

Чрезвычайно привлекательны искренние, эмоциональные на полях рукописей при находках: «Ура!», «Завидую...» и др.

Веришь ей безгранично. А «беспощадное перо» ее – следствие неравнодушия, и дай Бог, думаю я, побольше таких перьев! «Скрытая», как писала Эмма Герштейн, да и – открытая полемика с видными, «именитыми» пушкинистами, свой, самостоятельный взгляд на ряд моментов жизни и творчества Пушкина, воспринимались далеко не всеми. И тем достойнее надпись Б.В. Томашевского на книге Пушкина «Стихотворения» под его редакцией: «Анне Андреевне Ахматовой – лучшему знатоку Пушкина. 30 ноября 1955 г.»; на первом томе его монографии о Пушкине: «Анне Андреевне Ахматовой, первой читательнице этой книги, от автора, 21 октября 1956 г.» А ведь, по свидетельству И.Н. Медведевой, «Беседы о Пушкине (Ахматовой и Томашевского – Л.В.) никогда не носили округлого характера. Это были скорее вопросы и ответы, совместное заглядывание в тексты, некие лаконические замечания, скорее междометия…» [7:282-283]. Несомненно, и – споры.

Особый интерес вызвали у меня исследования А.А. Ахматовой о роли в судьбе и творчестве А.С. Пушкина Каролины Собаньской – «Элленоры», «вдовы по разводу с огненными глазами», «авантюристки высшего полета» с ледяным самообладанием, «роковой женщины», «Демоницы» («Милый Демон»). Многие годы бывшей в связи с генералом, начальником военных поселений Новороссии, графом И.О. Виттом; «одесской Клеопатры», очаровавшей многих, в том числе – Адама Мицкевича. Но и – несомненно – музы Пушкина, начиная с периода южной ссылки, «Анти-Татьяны». Потому мне очень, особенно досадна потеря статьи «Пушкин и Мицкевич»...

* * *

А.А. Ахматова во многих своих работах связывает ряд поэтических произведений Пушкина (8-я глава «Евгения Онегина», «Каменный гость», «Паж или Пятнадцатый год» и др.) с Каролиной Собаньской.

Опуская на этот раз многое, остановлюсь на особо болезненном. Так, анализируя главы «Евгения Онегина» (в частности, вторую, её черновую строфу перед XV-й беловой), стихи «Коварность», «Вновь я посетил...», «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день...», 1828) Ахматова напомнит «какие-то темные слушки вокруг Пушкина в южный период его жизни», скажет: «Что удивительного в их возникновении, если он был при даме, которая вела слежку за братьями Раевскими, Орловым и т.д., и в конце концов добилась их ареста. Конечно, Пушкин понятия об этом не имел» [8:189].

Замечает: «кто-то и находил нужным управлять кормилом мнений и посвящал друзей в шпионы и не уважал в других решимость, красоту гонимой славы, талант и правоту сердца, то есть не уважал его, Пушкина, и его же, друга, посвящал в шпионы, то есть распускал слухи о том, что Пушкин – шпион. Это и есть

                                  ...суеты
Укор жестокий и кровавый –

и этого <...> Пушкин до смерти не забыл и не простил. Здесь очень пахнет Собаньской, которая, заметая следы, могла сказать, что в чем-то виноват Пушкин, в то время как это была ее работа. Об этом Пушкин говорит четыре раза. 1) "Коварность" (1824), 2) соответственная строфа "Онегина"(IV гл.), 3) "Воспоминание" (1828) и 4) соотв. cтрофа в VIII гл. "Онегина" (1830). Всё это не может быть случайностью...» [8:189; курсив мой, п/ж автора – Л.В.]

Ахматова писала, что «разглашение "романа" с Елиз. Воронцовой» А. Раевским «Пушкин не назвал бы "презренной клеветой" и "кровавым упреком" – а как-нибудь иначе» [8:189]. Да и был ли этот «роман»? Недаром Анна Андреевна берет слово в кавычки.

Вспоминает Ахматова и одесское письмо Пушкина Александру Раевскому (октябрь 1823), из которого следует, что поэт «находится в путах каких-то интриг, как-то связанных с Ал. Раевским и одесской Клеопатрой». Напоминает: «Витт был предателем братьев Раевских» [8:191; курсив автора – Л.В.]

А далее: «Пушкин увез из Одессы в 1824 не только жгучую обиду на Раевского ("Коварность" 18 октября), но и на каких-то дам или даму – см. "Разговор книгопродавца с поэтом", который подытоживает южные, в частности одесские впечатления...» И здесь же: «Совершенно с таким же содроганьем говорит о Собаньской Мицкевич...» [8:192].

Заметила Анна Андреевна: «То, что Собаньская, дожив до 80-х годов, так глухо молчала о Пушкине, – mauvais signe! (дурной знак)». Предполагала, что «и к Пушкину она была подослана, и боялась начать вспоминать, чтобы кто-нибудь еще чего-нибудь не вспомнил». «Агентка Бенкендорфа», «существо, занимавшееся предательством друзей и доносами в середине 20-х годов и в начале 30-х», не могла не иметь, по мнению Ахматовой, «каких нибудь заданий, касавшихся Пушкина».

Ахматова предполагала задания в отношении поэта «в зиму 1829-30 года», «до польского восстания, т.е. до 1831 года»: известно, что «означенная Каролина писала Бенкендорфу в то время, когда встречалась с Пушкиным» [9:189].

Но… – не имела ли она заданий и в 20-ые, в одесский период? И – только ли от III Отделения?..

Писала Ахматова о пушкинской «тогдашней влюбленности в Собаньскую», сопровождавшейся «taedium vitae (отвращением к жизни – Л.В.) 1824 года»; о волне «тяжелой депрессии которую Пушкин пережил в Одессе и которую воронцовско-раевская история (и еще какие-то неизвестные нам обстоятельства) обострила, если не вызвала, и которую он привез с собой в Михайловское (и там якобы от нее освободился – "Я помню чудное мгновенье")».

По мнению Ахматовой, депрессия «снова под влиянием черной мутной страсти, описанной в письме от 2 февраля (1830, письмо к Собаньской – Л.В.), начала овладевать им. Но к его, а тем более к нашему счастью, эти страшные периоды не были отмечены молчанием его Музы. Наоборот! То, что он своими золотыми стихами описывал эти состояния, и было своеобразным лечением. Пушкин сам говорил об этом:

Поэзия как ангел утешитель
Спасла меня и я воскрес душой.» [8:190-194].

Cовсем не случайно «Пушкин вообще не любил вспоминать одесский период своей жизни», – свидетельствовал И.А. Шляпкин [10].

Известно нам и о «кишевшей шпионами Одессе», в частности, из свидетельств активистов польского движения [11:148]. И А.С. Пушкин, увы, напишет о «неразлучном понятии жида и шпиона» [12:283].

Писал об этом и Н.Я. Эйдельман: «Разве Пушкин не был окружен шпионами, им не распознанными? Предмет его страсти Каролина Собаньская (о которой лишь много лет спустя стало достоверно известно, что она была агентом тайной полиции) – она одна могла скомпрометировать поэта самым неожиданным образом. Разве покровитель Собаньской, начальник Южных военных поселений и один из организаторов сыска граф Витт, не был отменным мастером политической провокации?» [13:160]. «Пушкин знал много такого, чего мы не ведаем», – справедливо замечает Эйдельман, – «При высочайшем чувстве чести и нервной ранимости поэта – ситуация была печальной и опасной. Мы ее, может быть, недооцениваем – а это ведь было похоже на то, что случится в 1836 - 1837 годах» [13:166 - 167].

И еще: «Великий выразитель своего времени находился с ним в непростых отношениях; с молодых лет он платил за высшее откровение и проникновение такую тяжкую цену, узнал такие обиды, страдания, мучения, – что мы только полтора века спустя можем приблизительно представить размеры, контуры, границы ада, преодоленного Пушкиным в 1824 - 1825 годах» [13:168].

Похоже, Натан Эйдельман был знаком с наброском Ахматовой, условно названном ею «Совсем другое» (ГПБ, ед. хр. 3), где она писала, категорически не приемля «выводов» иных «пушкинистов» (в частности, Б.С. Мейлаха), о том, что «высказываться, кажется, имеют право все, кроме одного человека, а именно самого Пушкина. Теперь наступило время предоставить слово пострадавшему». Подчёркивала: «мы – люди середины XX века – знаем в 100 раз больше о немалодушии Пушкина, чем знали его современники, и во всем, что знаем, можем только им гордиться...» [8:194].

В 1943 году в стихах «Пушкин» Анна Ахматова скажет:

Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..

Во многих своих работах я подчеркивала, что общепризнанный, распространяемый в Одессе, образ юного повесы, любителя развлечений, карт, женщин плохо согласуется с тем, что писал первый биограф Пушкина П.В. Анненков: «...с первых же месяцев пребывания в Одессе существование поэта ознаменовывается глухой, внутренней тревогой, мрачным, сосредоточенным в себе негодованием, которые могли разрешиться очень печально. На первых порах он спасался от них, уходя в свой рабочий кабинет и запираясь в нем на целые недели и месяцы» [14:218].

Снова и снова свидетельствовал П.В. Анненков, со слов друзей Пушкина, заметивших «его раздраженное состояние и ясные признаки какого-то сосредоточенного в себе гнева. Пушкин видимо страдал и притом дурным, глухим страданием, не находящим себе выхода».

«Порядки жизни (в Одессе – Л.В.), возмущавшие Пушкина, – писал Анненков, – составляли часть политической системы, зрело обдуманной очень умными людьми, которые умели сообщить ей внешний вид приличия и достоинства. Личные оскорбления наносились ему также чрезвычайно умелой рукой, всегда тихо, осторожно, мягко, хотя и постоянно, как бы с помесью шутливого презрения. Было бы сумасшествием требовать удовлетворения за обиды, которые можно только чувствовать, а не объяснить. Материала для вспышек, таким образом, не существовало; вместо этого жизнь Пушкина просто горела и расползалась, как ткань, в которой завелось тление» [14:243]. Анненков также подчеркивал близость Пушкина «к политической катастрофе», и то, что «к концу пребывания поэта в Одессе знакомые его заметили некоторую осторожность в суждениях, осмотрительность в принятии мнений» [15:95].

Выяснение южных корней «национальной трагедии России», как назвал гибель А.С. Пушкина Вадим Валерианович Кожинов, требует глубоко преданных Памяти Поэта, искренне любящих его, объективных, мужественных исследователей. К сожалению, многие записи А.А. Ахматовой утрачены, а они могли бы быть очень полезны.

Несомненно: Пушкин – «главная опора русской национальной жизни», и он выходил на поединок с Дантесом «и за честь страны как ее главный представитель», – писал академик Н.Н. Скатов [16]. А – «Дело обрусения Пушкинского таланта началось с "Онегина", т.е. с первого появления нашего поэта в Одессе, когда он серьезно приступил к роману» [14:234].

Именно в Одессе А.С. Пушкин, пережив, перечувствовав многое, в том числе и «какие-то неизвестные нам обстоятельства» (А. Ахматова), родился как Русский Национальный Поэт. Это утверждал еще П.В. Анненков. Он писал о «нравственном перевороте», «нравственном отрезвлении Пушкина» в Одессе от «космополитизма романтической школы». Переходе от «байронизма» к «русскому народному творчеству, еще никем не тронутому», открытии «впервые разноообразного русского мира, с чертами нравов, понятий и представлений, ему одному свойственных» именно в одесский период [14:233, 235, 238]. Дальнейшее утверждение – и навсегда! – в Михайловском, в «Борисе Годунове».

«Богатый Михайловский период был периодом окончательного обрусения Пушкина, – писала Ариадна Тыркова-Вильямс, – От первых, писанных в полурусской Одессе, строф "Онегина" уже веет русской деревней. <…> Пушкин, вместо барских гостиных, где подражали Европе в манерах и мыслях, очутился в допетровской, Московской Руси» [17:76].

В Михайловском «чуткий слух поэта с восторгом ловил державный шелест российских знамен», здесь Пушкин «ощутил живую силу русской державы и нашел для нее выражение в "Годунове". С тех пор и до конца жизни он в мыслях не отделял себя от империи»; «был могучим источником русской творческой великодержавной силы» [17:91-92].

Разве такое прощается «выходцами», «переметчиками»? Сегодняшние – всеми способами развращают, лишают юных нашей духовной опоры.

А.С. Пушкин писал: «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев» [18:335].

* * *

Ещё немного – об исследовании А.А. Ахматовой прозаических произведений А.С. Пушкина. Более полно – см. «Лета к суровой прозе клонят...» [19].

Тщательно изучая, глубоко вникая в повесть «Уединенный домик на Васильевском» – рассказ А.С. Пушкина в 1828 году в салоне Карамзиных в Петербурге, записанный «архивным юношей» В.П. Титовым и напечатанный под псевдонимом Тит Космократов в 1829 году в альманахе А. Дельвига «Северные цветы» – Анна Ахматова напишет: «Итак, "Домик" <...> это повесть о том, как поэт в 1828 году погибал  в чьих-то сетях, ревновал, метался, бился.

Как изменили и дружба, и любовь, <...> как какой-то темный спутник предавал его, как демоница над ним издевалась <...>. А высший свет, куда его вводит сатана, оказывается филиалом ада» [5:220].

Стоит заметить, что в своей фундаментальной работе «Влюбленный бес» Т.Г. Цявловская (Зенгер), приведя ряд мнений о повести «Уединенный домик на Васильевском», делает вывод: «слабая повесть». Настаивает на невключении в собрания сочинений Пушкина, даже «и в приложении». Что и сделано в большинстве изданий советского периода. Считает, что рассказом Пушкин хотел лишь «увлечь, завладеть воображением» юной Е.Н. Карамзиной, а самому – «не жаль было <...> своей старой брошенной вещи» [20:129].

В повести, в частности, описаны игроки в перчатках и высоких париках, явно скрывающих бесовские «рога и копыта», метавшие на карты тысячи душ; страшный «мнимый извозчик», оборотившийся скелетом, с жестянкой на груди, где «крупными цифрами странной формы и отлива написан был № 666, число апокалипсиса», слова его: «Потише, молодой человек; ты не с своим братом связался!» [21:527-528; курсив мой – Л.В.] Ряд других обстоятельств, по мнению Ахматовой, – автобиографического характера: «демонический друг» Варфоломей, описание могилы декабристов, увлечения Пушкина 1828 года и др.

А. Ахматова впервые отметила, что «описание сцены в доме графини И.» в «Уединенном домике...», «подозрительно похоже» на реальную, когда в беседе «одной дамы» и «г-на де Лагрене» Пушкин был оскорблен и это едва не кончилось дуэлью в 1828 году. Де Лагрене – секретарь французского посольства «принес уверения, что Пушкин ослышался».

Ахматова пишет также: «...графиня И. может быть и Собаньская, имевшая кличку – Демон («Милый Демон»), и своей игрой доводившая Пушкина до отчаянья» [5:210, 212].

Отмечает особый интерьер покоев дома – «Античная (эротика) обстановка дома» [5:211]. Таинственные стуки, пожар и метель, гибель вдовы и любимой героя, его помешательство...

Сопоставляя безумие героя повести Павла с «безумием» М.А. Дмитриева-Мамонова, известного современникам «политическим характером не то гамлетовского, не то чаадаевского помешательства», Ахматова подчеркивает: «Пушкинская тайнопись» [5:213].

Впервые Анна Андреевна обратила внимание и на то, что анонимные пасквили были разосланы не врагам Пушкина, а его друзьям «из окружения Карамзиных». Простое ли совпадение, что «Уединенный домик...» был рассказан в салоне Карамзиных? Она писала также: «...Павел приходил в исступление при виде (где он его брал в своей подмосковной?) высокого белокурого молодого человека с серыми глазами.

Весьма таинственный блондин!

Но здесь нельзя не вспомнить, что Пушкину была предсказана гибель от белокурого человека...» [5:219].

Именно таким был Дантес, потомок «командора Тевтонского ордена» [22:148].

Изучая «Повести Белкина», рожденные «в дни горчайших размышлений и колебаний», связанных со «сватовством 1830 года», Пушкин, по мнению Анны Ахматовой,  как бы «заклинает судьбу», «словно подсказывает судьбе, как спасти его, поясняя, что нет безвыходных положений...» [23:166]. Спасая героев «Повестей Белкина». В реальной жизни «...Дуня, несомненно, должна была мести мостовую «с голью кабацкой» (полицейское наказанье проституток)», а «героине "Метели", обвенчанной неведомо с кем, предстояло влачить одинокие дни». «Пушкин видит и знает, что делается вокруг, – он не хочет этого. Он не согласен, он протестует – и борется всеми доступными ему средствами со страшной неправдой. Он требует высшей и единственной Правды» [23:168-169]. Дважды подчеркнет Ахматова: «У Пушкина женщина всегда права – слабый всегда прав» [23:169; 24:190].

Особый интерес представляют заметки Анны Ахматовой «Две новые повести Пушкина».  Кстати, в этих заметках Ахматова подчёркивает: «Пушкин всякий раз занимался Мицкевичем, когда это было связано с Каролиной» [25:197].

Анализируя «поздние» повести Пушкина «Египетские ночи», «Мы проводили вечер на даче», вспоминая и отрывки (?) «Гости съезжались на дачу...», «Повесть из римской жизни» («Цезарь путешествовал...»), Ахматова замечает и процесс «циклизации своей лирики» поэтом, и намечающийся переход к «философской прозе», в частности, затрагивающей проблему смысла жизни и… самоубийства.

 «10 лет подряд», по мнению А. Ахматовой, с одесского периода, волновала Пушкина тема Клеопатры и, связанная с нею, – самоубийства.

Известно, что в июле 1824 года в Петербурге прошел слух, что «Пушкин застрелился». Случайно ли, кто распускал, кто заинтересован?.. Кто, наконец, способствовал такому, к счастью, не свершившемуся, исходу?

Больно читать: «Чем далее живу, тем более (вязну в) стыжусь, что доселе не имею духа исполнить пророческую весть, что разнеслась недавно обо мне (и еще не застрел) (Увяз я в) Глупо час от часу далее вязнуть в жизненной грязи» (черновик письма А.С. Пушкина В.А. Жуковскому 29 ноября 1824) [26].

Ахматова убедительно доказывает, что в женских образах поздней прозы Пушкина «Клеопатра», «Дьяволица», «Вамп» – Каролина Собаньская. Что он, знакомый со «страшной темной грешной женской душою», расскажет о своей роковой любви к «демону» и «волшебнице», «дъяволице», ищет «светлую и чистую», создает свою Татьяну [5:217].

Проводит четкую параллель: Собаньская и героиня повести «Мы проводили вечер на даче...» – Вольская, «вдова по разводу, с огненными глазами, с ледяным самообладанием авантюристки высшего полета». Это – отличительные признаки К. Собаньской. Чопорная, с «пронзительными глазами» Вольская – современная Клеопатра, принимающая жизнь героя в обмен на ее любовь. «Механизм расплаты» – данное честное слово и –самоубийство.

« – А он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах.

– Да, если он согласится остаться навек бесчестным в глазах той, которую любит...»

А далее – о дуэлях, испытывающих «хладнокровие», доказывающих бесстрашие...

Нельзя не согласиться с Анной Андреевной, что «отрывок» поражает «сложностью и даже дерзостью его композиции» [25:197]. Впрочем, Ахматова подчеркивает: «Мы проводили вечер на даче...» – не отрывок повести или романа, это «нечто вроде маленьких трагедий Пушкина, но только в прозе» [25:198]. Повторяет: «Там сказано все, что хотел сказать автор. У этой вещи очень крепкий и решительный конец». И – снова: «отличный крепкий пушкинский конец» [25:204; 27:269].

А.А. Ахматова раскрывает мысль поэта о бесценных чести, достоинстве человека, о самоубийстве, как «смерти мужественной, добровольной», когда «носитель истины в растленном одичалом обществе» не находит «никакого исхода, кроме самоубийства».

«Все это мало похоже на Пушкина», – скажут мне», – завершает свою статью Ахматова, – «Да, мало на того Пушкина, которого мы знаем, на автора "Евгения Онегина", но уже автора "Дневника" мы не особенно хорошо знаем» [25:206].

О, как мало мы, сегодняшние, знаем Пушкина! И кто из юных сегодня, а, тем более, завтра ответят на вопрос о последней строке крошечной «Повести из римской жизни» («Цезарь путешествовал…»)? А она заканчивается стихом:

Красно и сладостно паденье за отчизну.

* * *

Первые страницы книги Анны Андреевны Ахматовой «О Пушкине» – блестящее, короткое «Слово о Пушкине». Ахматова, вспоминая предшественника, пушкиниста П.Е. Щеголева, пишет:

«...Теперь настало время вывернуть эту проблему наизнанку и громко сказать не о том, что они сделали с ним, а о том, что он сделал с ними.

После этого океана грязи, измен, лжи, равнодушия друзей и просто глупости полетик и не-полетик, родственничков Строгановых, идиотов-кавалергардов, сделавших из дантесовской истории вопрос чести полка, ханжеских салонов Нессельроде и пр., высочайшего двора, заглядывававшего во все замочные скважины, величавых тайных советников – членов Государственного совета, не постеснявшихся установить тайный полицейский надзор над гениальным поэтом – после всего этого как торжественно и прекрасно увидеть, как этот чопорный, бессердечный ("свинский", как говаривал сам Александр Сергеевич) и уж, конечно, безграмотный Петербург стал свидетелем того, что, услышав роковую весть, тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там остались.

"Мне надо привести в порядок мой дом", – сказал умирающий Пушкин.

Через два дня его дом стал святыней для его Родины, и более полной, более лучезарной победы свет не видел…

Он победил и время и пространство.

Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда».

«Рукописи, дневники и письма начинают цениться, – пишет Ахматова, – если там появляется магическое слово "Пушкин" и, что самое для них страшное, – они могли бы услышать от поэта:

За меня не будете в ответе,
Можете пока спокойно спать.
Сила – право, только ваши дети
За меня вас будут проклинать» [28].

Да будет так! С Пушкиным родились, росли, мужали. С Пушкиным – воскреснем. И с теми, кто умет лелеять шелест его шагов. В 1911-м написано:

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов…

6 июня 2016-го – 217 лет...

Помню, благодарна и за благородное, великодушное, исполненное веры и надежды в лучшее будущее: «На всякий случай я решила записать мои находки, потому что они могут пригодиться кому-нибудь в работе» [5:215]. Многим, как и мне, – уверена! – пригодились. И ещё пригодятся.

Да, конечно, права Анна Андреевна: «напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный aere perennius (крепче меди – лат.)» [28:7]. И – неизбывна «тяжелая трагедия, которую русское общество чувствовало и чувствует (сейчас) (1962 г.) как незаживающую рану» [7:294]. Она не заживает и поныне. Напротив – раскрывается, обостряется безысходной болью, тем более, – сегодня...

Ведь не возможно нам забыть слово Ф.М. Достоевского о Пушкине, не верить: «Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». [29:678; курсив мой – Л.В.]

Но как же счастливы мы, когда и если в самые горькие свои часы можем повторить вслед за Анной Андреевной Ахматовой:

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.

1-4 марта 2016, Одесса

Людмила Владимирова, к.м.н., член Союза писателей России

На фото: Анна Ахматова в 1921 году.

Примечания

1. Пушкин А.С. Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов // Полное собрание сочинений в 10 т. Ид-ние третье.– М.: Изд-во «Наука», 1964. – Т. 7. – С. 245-254.

2. Ахматова А.А. Гибель Пушкина. // О Пушкине. Л.: Советский писатель. 1977.  – C. 110-133.

3. Розанов В.В. Возврат к Пушкину. // – М.: «Педагогика», 1990. – С. 363-367.

4. Пушкин А.С. – П.А. Вяземскому П.А. Вторая половина ноября 1825 г. // Пушкин А.С. Письма. Полное собрание сочинений в десяти томах. Издание третье. – М.: «Наука», 1966. – С. 190-191.

5. Ахматова А.А. Пушкин в 1828 году. // О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 207-222.

6. Ахматова А.А. «Каменный гость» Пушкина. // О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 89-109.

7. Герштейн Э.Г. Послесловие. // Ахматова А. О Пушкине. – Л.: Советский писатель. 1977. – C. 277-317.

8. Неизданные заметки А. Ахматовой о Пушкине. // Вопросы литературы. 1970. – 1. – С. 158-206.

9. Ахматова А.А. Болдинская осень (8-я глава «Онегина»). // О Пушкине. – Л.: Сов. пис. 1977. – С. 174-191.

10. Шляпкин И.А. Из неизданных бумаг А.С. Пушкина. – СПб., 1903. – С. 188.

11. Ланда С.С. Мицкевич накануне восстания декабристов. // Литература славянских народов. Из истории литератур Польши и Чехословакии. Изд-во АН СССР. 1959. – Вып. 4. – СС. 91-185.

12. Пушкин A.C. Встреча с Кюхельбекером. // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 7. – С. 282-283.

13. Эйдельман Н.Я. Пушкин и декабристы. – М.: Худ. лит-ра, 1979, 422 с.

14. Анненков П.В. А.С.Пушкин в Александровскую эпоху. – СПб., 1874.

15. Анненков П.В. Материалы к биографии А.С. Пушкина. – СПб., 1855.

16. Скатов Н.Н. «Пал, оклеветанный...» // Труд –Украина, 1998, 21, 28 августа.

17. Тыркова-Вильямс А.В. Жизнь Пушкина. ­ М.: Молодая гвардия, 1998. – Т. 2. – 511 c.

18. Пушкин A.C. Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений. // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 6. – С. 324-335.

19. Владимирова Л.Б. «Лета к суровой прозе клонят...» // http://www.rospisatel.ru/vladimirova-pushkin178.htm

20. Цявловская Т.Г. Влюбленный бес. // Пушкин. Исследования и материалы. - Т. ІІІ. - М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1960. – С. 101-130.

21. Тит Космократов (Пушкин А.С.) Уединенный домик на Васильевском. // А.С. Пушкин. Приложение. Полное собрание сочинений в десяти томах. – Т. 9, – М.: «Наука», 1965. – С. 507-540.

22. Фомичев С.А. Пушкин и масоны. // Легенды и мифы о Пушкине. – СПб., 1994. – C. 143-161.

23. Ахматова А.А. «Каменный гость» Пушкина // А. Ахматова. О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 161-171.

24. Ахматова А.А. Болдинская осень // А. Ахматова. О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 174-191.

25. Ахматова А.А. Две новые повести Пушкина. // А.Ахматова. О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 192 – 206.

26. Академическое издание Переписки Пушкина. – Т. 1. – СПб., 1906. – С. 153.

27. Герштейн Э.Г. Примечания. // Ахматова А. О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – C. 225-274.

28. Ахматова А.А. Слово о Пушкине. // О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 5-7.

29. Достоевский Ф.М. Пушкин (очерк) // Ф.М. Достоевский. Дневник писателя. – Санкт-Петербург: Лениздат, 2001. – С. 668-678.