Евгений ЛОБКОВ. Казус Пильняка, или Как гасили «Луну»
В конце мая 1926 года было проведено во всесоюзном масштабе не имеющее аналогов издательски-доставочное мероприятие. Субъект мероприятия – ОГПУ, объект – подписчики журнала «Новый мир», цель – пятый номер «Нового мира» за 1926 год. Осуществлялось оно следующим образом. В вечернее время в квартире подписчика раздавался звонок. Недоумение хозяев, кого это принесло в столь поздний час, рассеивалось кратким ответом: «ОГПУ!» Тревога быстро сменялась вздохом облегчения.
Слава богу, пришли не за подписчиком, а за журналом. Нежданные визитеры просили отдать им книжку, убеждались в наличии страниц с «Повестью непогашенной луны» Бориса Пильняка, а взамен вручали экземпляр номера, где те же страницы были заняты повестью А. Сытина «Стада аллаха».
В чем причина таких странных действий? Корни надо искать в осени 1925 года.
31 октября 1925 года партия, Красная армия и советский народ понесли тяжелую утрату. Кандидат в члены Политбюро, Наркомвоенмор и Председатель Реввоенсовета командарм Михаил Васильевич Фрунзе скончался после неудачно проведенной операции. Работоспособный 40-летний мужчина, всего год как возглавивший Вооруженные силы и Реввоенсовет, похоронен на Красной площади (почетнее – только мавзолей), память увековечена столицей республики, военной академией и множеством других объектов.
Привлекла всеобщее внимание надгробная речь И. Сталина, содержащая кроме перечисления заслуг покойного и призывов доктрину кадровой политики: «Товарищи! Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей. Но этого оказалось недостаточным и понадобилась еще одна жертва. Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену старым. Будем же верить, будем надеяться, что партия и рабочий класс примут все меры к тому, чтобы облегчить выковку новых кадров на смену старым».
Сильный оратор, даже на похоронах не говорит банальности. Несмотря на спорность сентенции, счел нужным её высказать. Если 40-летний Фрунзе «старый», то в какую категорию зачислить 46-летнего Генсека?
Почти сразу после похорон начали бродить слухи, что Фрунзе не то отравили, не то зарезали во время операции; более того – в самой операции не было необходимости, вполне можно было обойтись менее рискованными методами лечения.
Еще более неприятный слух – Фрунзе принудили дать согласие на операцию, шепотом назывались имена с самого верха, прежде всего, Генсека и вновь назначенного Наркомвоенмора К.Е. Ворошилова.
Впоследствии некоторые близкие тогда к Сталину люди (Б. Бажанов, А. Микоян) подтверждали сталинское влияние на Фрунзе.
Еще более неприятное обстоятельство – аналитики докладывали – это не бредовые фантазии доморощенных «детективов». Кое-какие детали свидетельствовали: первоисточник слухов возник не в народной гуще (там всё свелось к традиционному «жиды зарезали»), а в кругах, близких к Кремлю.
Несомненно, такие слухи подпадали под статью о контрреволюционной агитации и пропаганде, борьба с их распространителями – служебная обязанность сотрудников ОГПУ и партийный долг коммунистов.
Но произошло невероятное – слухи из фольклора перешли в большую литературу. На их основе популярнейший прозаик Борис Пильняк за короткий срок соорудил произведение «Повесть непогашенной луны». Фабула повести – нетяжело больного командарма Гаврилова его товарищ из высшего руководства партии – «негорбящийся человек» – убеждает лечь на операцию под предлогом, что после неё тот сможет выполнять служебные обязанности без помех. На операции анестезию провели не эфиром, а хлороформом, сердце не выдержало, командарм скончался.
К высшим художественным достижениям Пильняка повесть не принадлежит. Написана торопливо, отличается необычной для автора скупостью изобразительных средств.
Повесть опубликована в № 5 журнала «Новый мир» за 1926 год с дружеским посвящением видному большевику, редактору журнала «Красная новь» Александру Воронскому. Вслед за посвящением – авторское предуведомление: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М.В. Фрунзе. Действительных подробностей его смерти я не знаю... и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не является репортаж о смерти наркомвоена... Всё это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем подлинных фактов и живых имен».
Номер отпечатан, поступил в продажу, разослан подписчикам. Реакция власти была бурной. В рекордные сроки отпечатан новый тираж пятого номера без пильняковской повести. Сотрудники ОГПУ поработали почтальонами-книгоношами (см. выше). Предъявляли они постановление или ограничивались устной просьбой, точно не знаю, – для порядка должны были иметь ордер.
Сохранились единичные экземпляры, проданные в привокзальных киосках.
В следующем (6-м) выпуске «Нового мира» соредакторы (В. Полонский, И. Скворцов-Степанов и А. Луначарский) выступили с заявлением о признании публикации серьезной политической ошибкой. Там же поместили протест А. Воронского против посвящения повести ему (на малозаметной 184-й странице).
Такая вот история. Ошибка правдолюбца-писателя и диктаторской власти. В общем-целом – картина ясна. А теперь попробуем рассмотреть поэтапно – как такое могло произойти.
Вернемся к истории публикации. Тема не имеет аналогов в русской литературе того времени. В 1920-х создаются и иногда печатаются остросатирические произведения, где объектом сатиры является большевистский режим (М. Булгаков, А. Платонов, В. Маяковский, М. Зощенко, Н. Эрдман). Произведение Пильняка – не из этого ряда. Его повесть не о режиме, а о лицах – конкретные руководители партии подозреваются в организации политического убийства своего соратника. Пильняк пренебрег гораздо более острыми сюжетами – «бытовым убийством» Котовского или несчастным случаем с ближайшим соратником Троцкого Эфраимом Склянским на озере Лонглейк. Фрунзе был «буферной» фигурой, временно устраивающей всех вождей. И уж точно не являлся креатурой Троцкого.
С какой целью он написал повесть? Чьи интересы она выражает? Пильняк не понимает, что повесть может привести к самым неприятным для него последствиям? Политические взгляды автора неясны. Допустим, демократ и гуманист Б. Пильняк выступает с открытым забралом против нарождающейся сталинской диктатуры и её методов... как «готовый к смерти» О. Мандельштам в 1934-м. Форма протеста – «сплетня в виде версии». Не думает серьезно подстраховаться, – скажем, издать повесть за границей под псевдонимом, либо перенести действие в Атлантиду, довольствуется предуведомлением. Чистейшая беллетристика, – синтез «не могу молчать!» и «все совпадения случайны»...
В жизни всегда есть место подвигу. Но, создается впечатление, для этого подвига место заботливо обустраивалось, приняты меры, чтобы Б. Пильняк не остался безвестным героем...
Писатель Пильняк – ас литературно-коммерческого скандала. Его всегда ругали – за идеологические ошибки, натурализм, эротику, мистику и мн. др. Эта ругань только подогревала читательский интерес, сказывалась на количестве изданий и на тиражах самым благоприятным образом. Гонимый властью Пильняк на протяжении пятнадцати лет оставался одним из самых издаваемых, обеспеченных и приближенных к вождям писателей.
(Околокремлевские мифы о скоропостижной смерти академика Бехтерева (1927) обогатили немецкую литературу «Рассказом о физиологе докторе Б.» Лиона Фейхтвангера. Он опубликован в Париже в 1934-м, в СССР – в 1968 году. Не уверен, что И. Сталин был проинформирован об этом рассказе. Но у Фейхтвангера дело происходит в некоей стране, лишенной конкретных примет. И Фейхтвангер обошелся без сомнительных предуведомлений.)
Завершив повесть, автор предложил её журналу... «Красная новь». Редактор журнала – старый большевик и активный сторонник Троцкого А. Воронский (тот самый, которому посвящение), ознакомившись с повестью, публиковать её категорически отказался. Видит некую опасность... Кстати, беспартийный Б. Пильняк – не только влиятельный «властитель дум», но и номенклатурное лицо – Председатель правления Всероссийского союза писателей, находится в приятельских отношениях с партийными и государственными деятелями, публикация повести может привлечь к ним недоброе внимание...
1926 год. Идет очищение аппарата от троцкистов и зиновьевцев. Полугодом раньше Воронского уже пытались снять с редакторства, но оставили в должности после ультиматумов Горького и Есенина. Воронский повесть не напечатал, но не донёс... не выполнил партийный долг.
А Пильняк опасности не замечает, или пренебрегает ею, желание писателя видеть повесть напечатанной берет верх над осторожностью – предлагает творение журналу «Новый мир» и редактор журнала Вячеслав Полонский его с превеликим удовольствием печатает. Бесстрашием не уступает Пильняку, не то, что перестраховщик Воронский. Убедила преамбула или покорили художественные достоинства произведения, но никаких опасений по поводу политической направленности повести у «Нового мира» не возникло. Не пугает перспектива замены редколлегии или даже закрытия журнала, как это произошло годом раньше с журналом «Россия» после «Белой гвардии» М. Булгакова или с журналом «Леф» из-за народных эротических загадок.
Но ведь «Новый мир» – не «самиздат» какой-нибудь, его редактируют не на конспиративной квартире и печатают не в подпольной типографии. Свобода печати не означает редакторского беспредела. Кроме редакторов есть две цензуры (Главлит и военная), и обе не усмотрели никакой крамолы, дают повести зеленую улицу. Кроме двух цензур есть кураторы в партийных инстанциях и в ОГПУ. И у них к произведению никаких претензий... Есть штатные редакционные осведомители, есть недоброжелатели, наконец, просто обыватели, опасающиеся разгона редакции и потери места. «Повесть» прочли десятки людей и никто не донёс?
Известно, что и в самые организованные сталинские времена бывали случаи несогласованных действий различных ведомств (подразделений одного ведомства). Конечно, бывают ошибки, недоработки, бывают и совпадения – здесь совпала «недоработка» всех инстанций без исключения. Перед нами акт глубоко эшелонированного сопротивления?
Сюрреалистическое ротозейство всех контролирующих инстанций – цензуры, партийных органов, ОГПУ. Может быть имя автора – гарантия благонадежности?.. Пильняк в те года – знаменитый писатель, но... идеологически не выдержан. Невнимание к его творчеству исключается.
«Новый мир» – любимый журнал интеллигенции, один из двух главных многотиражных толстых журналов. Поразительное безразличие к ведущему литжурналу страны!
Как же власти наказали всех виновных? Власти тоже недоработали. Проявили беспринципный либерализм. Больше всего пострадал номер журнала с повестью, который изъяли и заменили.
Расходы по изъятию, замене и утилизации испорченного номера отнесены на счет государства.
Что-то теперь будет с автором повести? Достаточно одной «ошибочной» вещи, чтобы потом всю жизнь даже к стенгазете близко не подпускали. Пильняк с марта по август 1926 года находится в Японии и в Китае (командировка от союза писателей). Может просить убежища – скандал прогремел на весь мир. Возвращается в СССР как ни в чем не бывало. Формально выступил с признанием ошибок. «Опала» была крайне непродолжительной.
Писателя Пильняка с 1927 года снова стали публиковать в «Новом мире», он остался и «номенклатурным», и «выездным», одним из самых печатаемых (два собрания сочинений в 1927–1930 гг., не считая массы отдельных изданий). Даже с председательского кресла в Союзе писателей не сместили.
Неадекватная мягкость наказания и в отношении остальных.
Редакторы журнала вяло признали ошибку. Отделались выговорами и угрызениями партийной совести, все остались на постах. Пусть работают, раз осознали. О том, чтобы прикрыть журнал и речи быть не может. Лишить советскую интеллигенцию любимого чтения? – немыслимо.
Но, бог с ними, с административно-служебными мерами, есть ведь еще меры общественного воздействия, весьма популярные в писательской среде. Какова реакция коллег по литературному цеху? Самое поразительное – никакой реакции, – «братья-писатели», весьма активные в предыдущих и в последующих антипильняковских кампаниях (особенно в кампании 1929-1931 гг.), в данном случае хранят молчание. Не пользуются случаем продемонстрировать лояльность, преданность, гнев и возмущение. Сталевары и ткачихи, дехкане и красноармейцы тоже не выступают с осуждением.
Может, таков был стиль работы власти в середине 1920-х, основными составляющими которого являются либерализм и ротозейство? А тов. Сталин – тот самый государственный муж, который всё узнает последним? Пожалуй, что наоборот.
Весна 1926 года – наибольшее обострение борьбы в партийных верхах. Готовится исключение из Политбюро лидеров объединенной оппозиции. Лидеры оппозиции лишены трибуны для пропаганды своих идей. Им не дают места в газетах и журналах, не предоставляют помещения. Членов Политбюро лишают возможности изложить взгляды по поводу темпов индустриализации или перспектив китайской революции, а Пильняку – добро излагать версии политических убийств...
Когда отчаявшиеся вожди оппозиции попытаются «тряхнуть стариной», вернуться к проверенным нелегальным методам борьбы – маёвкам, листовкам, подпольным типографиям, – окажется, что в новых исторических условиях любимые методы работают исключительно против них самих. Мероприятия выявляются на стадии замысла и пресекаются в момент появления вещественных доказательств. Всюду всевидящий глаз и всеслышащие уши, которые согласованно (или скоординированно?) «профукали» Пильняка.
Власти могли запретить повесть на любой стадии подготовки, от рукописи до печатного станка и почтовой экспедиции, но они этого не сделали. Не обязательно, чтобы запретитель был из высшего эшелона власти, достаточно рядового цензора. Дали событиям развиваться спокойно... притворились несведущими. Не пошли по легкому пути...
Из повести сделали «фигуру умолчания» – «...он заговорил о том, о чем не следовало упоминать ни в шутку, ни всерьез, о чём полагалось молчать... искренний опровергатель слухов совершил бы не меньшую оплошность, чем распространитель слухов, – самый разговор был недопустим». (В. Гроссман)
Видимо, перед нами редкий случай, когда простой запрет нежелателен. Он мог только гипертрофировать слухи, мол, не только устранили Фрунзе, но и запретили повесть – на воре шапка горит... Разговоры надо было пресечь самым жестким образом. И они были пресечены беспрецедентной акцией. Власть продемонстрировала силу и возможности – слухов она не боится, но шептунам и крикунам закроет рты.
