Виктор ЛИХОНОСOB. Душа хранит

Как печально, что о поэте, которого любишь, не можешь написать поподробней, потому что видел его всего два раза, да и то неподолгу.     

Я несколько раз тосковал по его сборничку, который он мне подарил в Вологде, принимался искать его в своих шкафах и уже согласился, что его кто-то присвоил. Но всё-таки порою надеялся его найти.

В канун его восьмидесятилетия, 2 января, решил просмотреть на полках особо уставленные в дальние ряды стопки узеньких маленьких томиков. Долго не трогал, уж и позабыл, какие там сокровища...

Пушкин (1948 года, Автобиография, критика, история, на чистой странице автопортрет Б. Скобельцына, он мне и подарил это издание во Пскове 23 июня 1971 года).

К.Р. «Времена года».

В. Белов «Рассказы о всякой живности» («Насте... от меня», 1978 год).

Анри Труайя «Пока стоит земля» (на французском, с дарственной надписью. 1975 год, Париж).

А.Н. Апухтин, 1959 год, Орёл.

Ю.Казаков «Во сне ты горько плакал», 1987.

Ги де Мопассан «Милый друг» (на французском, Париж, 1905 , купил в Москве на улице Качалова).

Нидзе «Непрошеная повесть», XIII век пер. с японского.

И... и../ Коленька! Чудо вологодское. Это ты?! Наконец-то. Слава Богу.

Как будто живого застал.

НИКОЛАЙ РУБЦОВ – «ДУША ХРАНИТ». Северо-Западное книжное издательство, 1969 год. «Виктору Лихоносову, без лишних слов, на добрую память о встрече в Вологде. С любовью. Н. Рубцов. З апреля 70 г.»!

И развернулась 33-я страница...

«Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...

Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!..»

О-о-о, тотчас вспомнилось мне: это Рубцов пел у Астафьева поздно вечером, после ужина за старательно богатым столом, Коля появился к концу, и мы расположились кучкой в маленькой комнате, вологодцы приготовили астафьевским гостям музыкальное угощение, выманили Колю с улицы, у кого-то на один вечер отняли гармонь, сперва читали стихи Романов, Коротаев, повеселился с гармонью Белов, и наконец уговорили Рубцова «спеть про журавлей».

«И разбудят меня, позовут журавлиные крики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...»

Это был вечер сиротливого русского счастья. И приехали мы в Вологду к Астафьеву (он позвал) и Белову как к родне. В Москве отсидели в Кремле и в Колонном зале на писательском съезде, проводили с поста Председателя российского Союза писателей Л. Соболева и избрали С. Михалкова, поприкалывали друг дружке к пиджакам значок «Русь» (не всем конечно), и Астафьев на прощание пригласил новосибирца Н.Н. Яновского с женой, В. Потанина и меня проведать его в Вологде, куда только что переселился с Марьей Семеновной из Перми. 1970 год, конец марта, недавно громко обругали в газетах мою повесть «Люблю тебя светло», и меня провинциалы и вологодские писатели, в частности, окружали как родного. Уже тогда замелькала в статьях, стихах, разговорах тяга к русскому откровенному согласию, к укреплению родных исторических чувств, возвысились надежды на роль журнала «Наш современник». Русские поклонные мотивы в словесности, в кино и театре звучали редко, как-то глухо и сиротливо, на всё такое тут же некими наблюдателями накидывался ярлык патриархальщины. В Вологде мы ничего прямо не обсуждали, но душою объединялись в сокровенном ощущении забытой деревни, разрушенных храмов, отлученных от печати русских исповедников К. Леонтьева, В. Розанова, М. Меньшикова, А. Суворина, даже этнографа С. Максимова и других очень-очень русских писателей.    

В лад этому настрою добавлялись все новые стихи Николая Рубцова.         

Сам он худенький, невысокого росточка, в каком-то негреющем пальтишке водил нас на нелюдный базар, хвалил тёплые шаньги, и мы покупали их, привёл в своё бедненькое жилище в казённом доме, я пожелал ему в надписи на книге «На долгую память» долгой жизни, и, он спросил вздрогнув: «А ты что, думаешь, что я скоро умру?!»

Я досадую, что нету письменных следов той моей поездки в Вологду, что я не помню разговоров, своего самочувствия, не помню, как попрощались в последний час, негодую даже на то, что не хватило мне простительного тщеславия, чтобы написать ему в надежде на ответ, который бы теперь берег и перечитывал.

В Тотьме глядел я недавно с холма на поворот Сухоны, на прибрежную окрестность и жалел, что не пристал в 1966-м, кажется, году к компании вологодских писателей, собравшихся под крылом Александра Яшина вместе с москвичами и поплывших на пароходике по Сухоне в вологодскую даль. Побывали они в Великом Устюге и в Тотьме. «Пролегла дороженька до Устюга через город Тотьму и леса». За мой спиной сидел нынче бронзовый Николай Рубцов, и каждый считал нужным стать подле и сфотографироваться. А молоденького Колю Рубцова, два года учившегося в техникуме, мало кто знал тогда и уж никто не предполагал, гуляя парами меж берез на этой высоте, какому парнишке поставят тут когда-то приятный памятник.

Северная сиротливость звучала в тот далекий незабываемый вечер в пении Коли Рубцова под гармошку, в щемящем прощании с журавлями.

Детдомовской сиротливостью просквожено всё его творчество.

Он жил и чувствовал себя забытым ребёнком. Его хотелось пожалеть, быть с ним ласковым. Он и сам был ласковым. В строчках его стихов столько родного, русского. Молчаливый просторный Север с глухими лесами, высокими чудными избами дождался после войны своего гения и потерял его невзначай.

Можно горько помечтать, как стоял бы он нынче в Тотьме на высоком берегу не бронзовым, а живо окружённый местными поклонниками и кто-то (а скорее – он сам) пел неизвестную уже вовеки песню на стихи позднего Николая Михайловича Рубцова...

Впервые опубликовано в № 1, 2016 года в журнале «Родная Кубань»