Александр АНДРЮШКИН. Одесса-мама

Повесть

Выжженная солнцем желтая трава и одноэтажные домики с белой штукатуркой, под шиферными крышами. Тут разместился их спортивный лагерь, под Одессой, на так называемом «Шестнадцатом фонтане».

Между домиками – асфальтовые дорожки; но, в основном, это все-таки был ровный газон, скошенный, а оттого – еще более выгоревший.

Всякий раз, когда он теперь видит желтую нагретую солнцем траву вокруг ствола каштана или ясеня, или деревца акации в тугой коре, он вспоминает то лето в Одессе.

Газоны подстригли перед их приездом, потом трава отросла, и в ней стал различим чабрец, желтый донник, полынь, тысячелистник… Цикады особенно громко стрекотали по ночам, а еще в этой сухой траве жили тарантулы: ребята видели в раскаленной солнцем земле их норки и их самих – небольших, но опасных тварей. Кто-то пытался их ловить, всем известным нехитрым способом: привязать на нитку шарик битума и опустить в норку, паук вцепится в него, тут ты его и вытаскиваешь…

Шли к середине семидесятые годы. Ленинградские мальчишки, конечно, смутно понимали, что этот лагерь в Одессе – большая халява или, выражаясь вежливее, большая удача, как и лагерь предыдущим летом в Эстонии и следующим – тоже в Эстонии; как и зимний лагерь в Вильнюсе, когда жили в гостинице Sportas, чуть ли не по-королевски.

И всё это – не просто за небольшие для их родителей деньги, но, кажется, совершенно бесплатно, хотя в точности это сейчас сложно установить. Сама-то секция была, конечно, бесплатной; более того, спорт и сегодня считается не удовольствием, а чем-то вроде работы,  за него даже деньги спортсменам платят, причем, некоторым – в шестизначных цифрах. Это сегодня, при всеобщем, так сказать, «мировом капитализме», но и при социализме это имело место. И если тебя не отчисляют из спортивной секции, если ты, стало быть, показываешь результаты, то тебе за это должны как-то и платить… Поощрять вот такими летним лагерем в Одессе, например.

Четырнадцатилетний Миша, впрочем, об этом не рассуждал и даже не думал; он просто чувствовал, что ему повезло. Везение это проявлялось во многих мелочах, ну, например, в том, как старший тренер, Лев Давыдович, привозил им черешню на полдник. Привозил в багажнике своего белого «Жигуленка», который перегнал сюда из Питера; розовая черешня была уже мытая, и всё, что делал тренер, это просто зачерпывал ее мисочкой вместимостью примерно в полкилограмма и высыпал в подставленную тарелку, в шапку или еще во что-то. Высыпал столько раз, сколько человек было в комнате; например, в Мишиной их было пятеро, и вот Бергман отмерял им пять мисочек с верхом, а дальше они уже могли делить черешню, как хотят. И они садились на эту пахучую южную траву и, не деля, все впятером ели наперегонки…

Миша у себя под Ленинградом не видел, чтобы простых русских ягод или даже яблок отсыпали так щедро – не говоря уж о черешне! Между прочим, Лев Давыдович тоже считал, что для него этот лагерь и эта секция большая удача. Это чувствовалось по его ненаигранному веселому настроению. А уж экскурсии-то он прямо смаковал, например, отсюда, из Одессы, они плавали в Севастополь на пароходе,  в Вильнюсе ездили в православный и в католический соборы. Он был из их всех самым довольным экскурсантом!

Разумеется, Лев Давыдович Бергман своей радости не показывал, ни на шаг не отступая от роли мудрого старшего тренера. Каким спортом он занимался и занимался ли вообще – никто не знал. Лет ему было, наверное, лишь слегка за тридцать, хотя мальчишкам он казался пожилым, благодаря явной лысине. Ходил в шортах, открывающих его незагорелые и худые, покрытые черным волосом ноги. В спортлагеря он возил с собой жену, полноватую, изящную блондинку – но, скорее всего, она свои черные кудри красила. У них был сын лет шести, и их все так и звали: Лев, Львица и Львенок. Этот Львенок рос существом избалованным и изнеженным до истеричности: например, мог упасть в знак протеста на спину, на землю, и дико заорать, заболтать руками и ногами. Но мама при этом, не теряя достоинства и никогда не совершая насилия на людях, как-то очень умело эти истерики прекращала и возвращала сына в нормальное, подчиненное состояние. Как она это делала – пожалуй, даже для ее мужа было загадкой и предметом молчаливого восхищения.

Время в спортлагере как бы остановилось.

За этот месяц, а то и полтора, что они провели под Одессой, словно бы вообще ничего не случилось. И это было необычно.

Конечно, всё можно списать на то, что не было тренера и не было спортивного зала. Тренировки проходили, в основном, вечером под открытым небом. А почти каждое утро – на море: загорать и купаться; сплошное блаженство. Какие тут могут быть события или происшествия?

Всё так, но ведь ни одного чувственного или – простите – эротического – переживания от Одессы у мальчика Миши не осталось. А ему было уже лет четырнадцать. И он хорошо помнил, как в далеком детстве (оно казалось очень далеким с его четырнадцатилетней высоты) два лета подряд его отправляли в пионерлагерь, в Лужский район Ленинградской области, и там он подробнейшим образом планировал изнасиловать девочку из соседнего пионерского отряда… Мальчику тогда было лет девять, а вот мечтал же!.. То ли в тихий час, то ли ночью перед тем, как уснуть, то ли во время каких-нибудь долгих построений… Он обязательно оденется в синий тренировочный костюм: чтобы не узнали; он точно решил, где именно произойдет изнасилование: позади корпуса ее отряда, там есть такое пространство, образованное кустами желтой акации, посаженными на всю длину корпуса, но не вплотную, а отступя и образуя внутренний четырехугольный карман: вот именно там. Насчет того, была ли намечена конкретная девочка, мы сейчас выразим сомнение: очень возможно, что это была, так сказать, идеальная возлюбленная, абстрактный образ. Или, и правда, был кто-то, на чье присутствие он так откликался?

Примечательно то, что корпус ее отряда находился ближе к центру лагеря, а собственный отряд мальчика располагался вплотную к лесу; но заборчик из акаций возле ее корпуса должен был сыграть роль защитного покрова…

И всё же, не странно ли: планировать преступление (а он, конечно, понимал, что это преступление) не где-то на отшибе, а ближе, так сказать, к центру лагеря? Или преступления и совершаются обычно «от периферии к центру», а не наоборот? Во всяком случае, он думал об этом подолгу, снова и снова представляя, как он это сделает. Завалит ее на траву, всем телом придавит сверху… Это лет в восемь-девять, в Ленинградской области с ее прохладным климатом…

А тут – Одесса, жаркий юг, вовсю бушевал переходный возраст, но ни одного любовного всплеска… Или так прочно всё забылось, или, и правда, есть предчувствия будущего, связанные с определенными местами, с тем, что намного позже будет происходить на Украине, конкретно, в Одессе… Не до изнасилований тут и не до флиртов и романов с девочками.

Время остановилось; но, вообще-то, кто сказал, что оно должно всё время двигаться и что постоянно должно что-то происходить?

За год до этого, в предыдущем спортлагере в эстонском Хаапсалу, один парень по фамилии Кислинский показал им всем в комнате, как заниматься онанизмом. Он был на год моложе Миши, но был повыше его ростом, шире в плечах, в общем, опережал в развитии, наверное, и в половом. И вот он, под неверящие возгласы, достал и начал, сидя на кровати, мастурбировать, а потом с гордостью показал им нечто, какую-то капельку, якобы, сперма уже: взрослый. Никакой капли, правда, Миша не заметил, но, раз говорили, значит, была…

Рослый белобрысый Кислинский дружил с другим, белобрысым же пареньком, чем-то похожим на худосочного скорпиончика, приблатненный какой-то. Он потом, в Одессе, научил всех нюхать пятновыводитель. И еще с ними был один, наоборот, толстенький, рассказывал на полном серьезе, что «в Америке нищие на машинах ездят». Чего только не услышишь, чему не научишься в спортлагере…

А к Мише в тот эстонский городок, действительно, приехали проведать его на машине, на черной «Волге». Сам старший тренер Бергман с какими-то округлившимися глазами сообщил ему: «Миша, к тебе гости!»

Это был отцовский однополчанин: вместе воевали, и потом он осел в Таллине, работал в КГБ, стал там важной шишкой. Миша у них не раз бывал в Таллине. Он вышел к посетителям из трехэтажного деревянного эстонского дома, где размещался лагерь: дом с прохладными комнатами разной формы, с поскрипывающими крутыми лестницами, их было три-четыре или даже больше, в самых неожиданных местах… В песчаном дворике возле дома приткнулась запыленная черная «Волга»…

Виктор Васильевич обнял мальчика, поздоровались они и с сыном Виктора Васильевича – уже и не парнем, а молодым мужчиной, он был намного старше «позднего ребенка» Миши. Посидели в машине, погуляли по городу, ничего особенно вкусного из съестного приехавшие, кажется, не привезли, просто родители мальчика попросили проведать его. Сын однополчанина поднялся с Мишей в его комнату, заглянул в тумбочку и удивился тому, что там мокро, и в целлофановом пакете Миша солит рыбу.

- Ты что, в тумбочке рыбу засолил?!

- Да я не в тумбочке, я в пакете! Протекло…

Не Миша один – многие ребята солили рыбу, которая здесь, в Эстонии, хорошо ловилась. Потом вешали ее вялиться на жарком чердаке: отличная вобла получилась в конце сезона!

Но Балясовы, так звали семью этого отцовского однополчанина, потом это не раз ему со смехом припоминали: «Ну ты дал тогда, Мишка! В тумбочке рыбу засолил, это же надо додуматься…»

А в лагере ему потом этот визит тоже не раз припоминали, с уважением, которого он не ожидал: «К Мишке люди на черной «Волге» приезжали…»

Это было год назад. Сейчас, в Одессе, он вроде бы был на год старше, но чувство было такое, словно, наоборот, отступил назад в детство.

Сущей детской чепухой они занимались с ребятами, например, именно в Одессе он научился различать по силуэтам все советские самолеты. Экспертом в этом был его ровесник Андрей, из спортивной семьи, мама – тренер сборной СССР по лыжам. Сам Андрей был толстеньким, не очень спортивным, зато самолеты знал насквозь.

Вероятно, недалеко от лагеря находился одесский аэродром, и самолетов тут много летало: мальчишки сидели или лежали в желтоватой выгоревшей траве, кто-то ловил тарантула, а кто-то разглядывал самолеты в небе. Во-первых, винтовые: АН-12 и АН-24. Затем «тушки»: ТУ-104, ТУ-114, Ту-124 и так далее, до новейшего Ту-154. Они все различались по силуэтам и расположению турбин: у одних лишь на крыльях, у других еще на хвосте или по бокам хвоста…

Среди ребят находились даже и те, кто брался угадать марку самолета по звуку, но это, конечно, был уже блеф. А силуэты – милое дело. Кроме «АНов» и «Ту» был, конечно, еще изящный маленький пассажирский Як-40, и, разумеется, короли – «Илы», вершина всего – правительственный Ил-62. И они над Одессой пролетали, и не столь уж редко…

Вот такое «умное» времяпровождение. Книг не было, Кислинского с его мастурбацией тоже, анекдоты надоели. Разумеется, все мальчишки уже курили и, как в отечественных самолетах, разбирались в болгарских и американских сигаретах. «Интер», «Опал», «БТ», «Родопи»: табак, вроде бы, один и тот же, только марки разные. «Винстон», «Мальборо», «Кент», «Сэлем», «Кэмел»… В Одессе Миша где-то купил пачку американских сигарет «Ред энд Уайт»: по оформлению похожи на «Винстон». Было и любимое место для курения: учебные окопы на дальней границе их лагеря и некий бункер из гофрированного железа; с тамбуром: не то противорадиационное, не то противохимическое убежище. Еще был недостроенный коттедж из блоков ракушечника, но здесь, в окопах, курить было интереснее. Слегка загажено, конечно, не без этого…

Вероятно, этот лагерь использовали и как армейский тренировочный; может, для каких-нибудь военных сборов. Бункер был круглым в сечении, то есть цилиндрическим по форме, внутри – две скамейки друг против друга, на каждой поместится человек пять, может, чуть больше. Зарыт был бункер совсем неглубоко. И над головой – никаких накатов, то есть от бомбы, да и от снаряда он не спас бы. Это – противохимическое убежище, так решили мальчишки.

- Давай-ка покурим твоих, американских, - говорил Андрей, и Миша охотно длился. Сегодня он угощает, завтра – его.

В комнате вместе с Мишей жили еще четверо парней: во-первых, Саша Жуков, но этот – по блату, особая статья, вообще не спортсмен. А, кроме того, этот самый Андрей, Вася и Боря – эта троица училась в одном классе какой-то школы на Петроградской стороне. Кличка Васи была «длинный», этим всё сказано. Простой парень, хотя дед его – адмирал. Кличка Бори была «Стогов», он был еще толще чем Андрей. Вот этой компанией они и  курили, чаще всего втроем: Андрей, Миша и Вася.

Здесь пора раскрыть карты и сказать, что спорт, которым занимался Миша и его друзья, это всего-навсего фехтование. А оно тогда имело четыре подвида: у женщин – только рапира, а у мужчин – рапира, шпага и сабля, она же эспадрон. Именно на рапире и фехтовал Миша и ребята в одной комнате с ним. Здесь, в Одессе, была женщина-тренер для девочек, был тренер-шпажист и тренер-саблист, а рапириста не было. Прошлым летом, в Эстонии, он был: Морошкин. Тот тренер-рапирист, пьяный, по ночам вламывался к мальчишкам в комнаты и слезно просил открывашку – открыть банку с консервами. «Закусить, понимаешь, нечем». Как правило, ему отвечали, что открывашки у них нет, и выпроваживали. Уже во взрослой жизни Мише доводилось вспомнить об этом и подумать, что тут, пожалуй, имел место один из самых безобидных и даже «правильных» способов разбудить тебя ночью. Ну, в самом деле, что такого: прийти пьяному и попросить у мальчишек открывашку для консервов? Бывает ведь хуже, значительно хуже…

Наверное, именно за пьянку Морошкина и уволили, и вот теперь в Одессе не было тренера по рапире… Впрочем, дети о кадровых вопросах не задумываются. Есть ли тренер, нет ли его, может ли он вдруг появиться – это, казалось, не их ума дело. Они доехали, разместились, и вот вскоре вместе с имеющимися тренерами двинулись на черноморский пляж, купаться…

Каким он впервые увидел это море под Одессой, он не запомнил, именно потому, что с тех пор не раз стоял там, на высоком обрыве, и старался закрепить в памяти во всех деталях эту безумно красивую картину.

Немаловажной, как и во всякой картине, в ней была, так сказать, ее рама: под ногами, на обрыве, всё та же выжженная солнцем до желтизны трава, а наверху, над головой – ветви ясеня. Того самого ясеня с кожистыми острыми листьями, который растет, кажется, только на морских берегах и каким-то образом умеет всю воздушную соленую голубизну моря вобрать и своими кожистыми листьями, и мелко-морщинистой, с седоватым налетом корой…

Миша думал, что, если бы он писал картину, то обязательно постарался бы наверху изобразить эти покачивающиеся листья ясеня, глянцевые и свежие от близкого моря. А само море, прозрачную даль над ним можно было, конечно, описать лишь превосходными степенями слов. Лазурь, фиалковость, необыкновенная нежность этой успокаивающей шири…

Были ли штормы в то лето – Бог весть; кажется, не было. Они, что ни день – загорали на пляже, тренировки – вечером в лагере, на недавно заасфальтированных, еще черных, крупнозернистых площадках. Но ничегошеньки от этих тренировок у Миши в памяти не осталось: наверное, именно потому, что не было тренера! Ведь вот тренировки прошлого лета запомнились же…

Морошкин Мише симпатизировал, и при нем Миша дважды занял третье место в соревнованиях. Выше третьего не поднялся, но и это было хорошо. Следующий тренер-рапирист – он пришел уже после Одессы – был Пал Палыч, худой человек с острым орлиным носом и очень рельефными мышцами; до того, как заняться фехтованием, он был культуристом. Мишу он невзлюбил и постепенно стал ему намекать, что отчислит из секции; к тому и шло, но Миша через пару лет сам его опередил, объявив, что «уходит из большого спорта». Дескать, начались старшие классы, нужно было готовиться к школьным экзаменам и поступлению в вуз… Не обидно: от этой секции он уже многое взял, этот лагерь в Одессе, например…

На следующее лето после Одессы поехали опять в Эстонию, в приморский            городок Хаапсалу. Пал Палыч, еще не разочаровавшийся в Мише, сильно его напрягал, и те тренировки запомнились. Сквозная, скрючивающая тебя боль в теле на следующий день, с трудом встаешь с кровати и еле-еле ковыляешь в столовую, а ведь предстоит новая тренировка! Но боль в мышцах – это хорошо, как все знают: какая-то кислота выделяется, мускулы крепнут и растут…

Так было в прошлом году, и так будет на следующий год, но почему-то здесь, в Одессе ничего этого не было…

От моря лагерь отстоял не так далеко: он располагался сразу за идущей вдоль берега трамвайной линией. Странно смотрелись эти трамвайные рельсы, теряющиеся в траве: совсем не по-городскому. Но и там, где было заасфальтировано, на трамвайных остановках, например, эти мощные южные травы пробивались, растрескивая асфальт, превращая городской пейзаж в дикий и запущенный.

Название «Шестнадцатый фонтан» сначала удивляло, тем более, что ни пятнадцатого, ни семнадцатого поблизости как бы и не было, по крайней мере, никто в лагере о них не говорил. К чему тут вообще «фонтан», для Миши так и осталось непонятным; лишь через много лет, уже во взрослой жизни, он узнал, что всё просто: от Одессы в сторону Крыма тянется высокий обрывистый берег, на нем еще до революции бурили скважины для воды, их и называли «фонтанами». Они нумеровались от города к окраине: первый, второй и так далее. Ребятам, главное, внушали тренеры и Бергман: запомните, мол, ваша остановка именно Шестнадцатый фонтан; когда будете ехать из города – не заблудитесь! Шест-над-ца-тый!

Ну ладно; перешли через трамвайные рельсы, дальше – проход к морю между домами и садами, в этом проходе растет большое тутовое дерево, оно же – шелковица. Залезали и ели вволю эту сладкую ягоду: сначала бело-розовую, постепенно чернеющую. Тут же неподалеку росло и персиковое дерево, тоже, кажется, ничье, «общественное». Персики ленинградцы съели еще зелеными, чуть-чуть начавшими желтеть или розоветь.

Дальше по дороге в сторону моря росли высоченные платаны – те самые, с облезлыми стволами, что на Востоке зовутся чинарами; тут и там – повсюду белая акация с крупными прозрачными листьями. А потом – тот высокий обрыв, на котором Миша задерживался, стараясь запомнить всё в подробностях…

Но надо было догонять своих, и он прыгал с обрыва и бежал вниз – частью по каменистым тропинкам, частью по заботливо устроенной деревянной широкой лестнице.

Дальше был пляж: казалось бы, море чувств, впечатлений? Голые тела, какое раздолье для созревающего парнишки! Нет; ни одного, ни малейшего проблеска! У него была маска с трубкой и синие резиновые ласты, купленные в Ленинграде случайно, но оказавшиеся какими-то более мощными, чем у других, и даже дефицитными. В этой маске он нырял, рассматривая подводную жизнь Черного моря; самодельной «острогой» из наточенного на асфальте сварочного электрода один раз пронзил бычка и в лагере засушил его, завялил. Но это была единственная его добыча; больше, сколько ни пытался, он ни одной рыбки не добыл: близко, а не поймаешь. И ловля на удочку как-то не пошла.

Саша Жуков – пятый в их комнате – был черненький, смуглый и очень хиленький. Мише очень хотелось как-то его притеснить или даже ударить: почему-то возникало такое желание. Но Андрей предупредил: ни в коем случае! И не потому, что «блатной», а он очень больной: сердце. Он и к тренировкам не был допущен: ударишь его – сделаешь совсем инвалидом, потом «всю жизнь на лекарства работать будешь». В общем, загадочная для Миши личность…

И Борьку «Стогова» не всегда с собой брали, в основном, курили втроем: Андрей, Миша и Вася. Сидели в этом бункере, затягиваясь американскими сигаретами и представляя себя, Бог знает, кем… Рассуждали о военных материях. У Миши в Питере во дворе, между домами 148 и 150 по Невскому, было еще и не такое убежище. В садике торчало вентиляционное кирпичное сооруженьице высотой ниже роста взрослого человека. На нем ржавые решетки в форме жалюзи, внутри – темнота. Один раз кто-то сломал замок, и ребята влезли туда. Была зима, и внизу оказался лед, из-за льда коридор был очень низкий и пришлось по нему ползти на карачках. Зато в конце коридора за тяжелой железной дверью оказался просторный зал с многими скамейками, с плакатами гражданской обороны на стенах, с противопожарными лопатами и ведрами, с огнетушителями. Оказалось, и свет зажигался, и выходы нашлись дополнительные, один – в подвал дома 150, еще один – из люка в том же саду, но ближе к дому 148 и к Невскому…

Вот это было убежище! Но вскоре взрослые подняли скандал, опять везде навесили замки и строго-настрого запретили туда соваться… По сравнению с теми подземными казематами, это одесское сооружение из гофрированной жести было совсем смешным. И окопчики мелкие – от тренеров даже не спрячешься, если захотят отловить курильщиков…

Так вот сидели мальчишки, покуривая, и беседовали. Про «войнушку», про самолеты и танки – чистое детство!

Кажется, о девочках и разговоров почти не заходило… А впрочем, быть может, это и было то, что называется взрослением? Разговоры ни о чем – разве обходится без этого хоть где-нибудь в мире настоящая взрослая жизнь?

Разумеется, побывать в Одессе и не увидеть Дерибасовскую невозможно, и с самого приезда в спортлагерь только и разговоров, только и ожиданий было: когда же поедем – и поедем ли? – на легендарную улицу?

«На Дерибасовской открылася пивная…» Мальчишки крутились около тренеров, но те или сами не знали, когда их отпустят в город, или заняты были размещением на новом месте. Особенно основательно обустраивался тренер-шпажист, Михаил Васильевич, мужчина атлетически мощный и очень строгий, с бородкой, похожий не то на графа Рошфора, не то на всех трех мушкетеров сразу.

Из земли торчала труба, а на конце ее – простой кран: умывальник возле тренерского домика. Михаил Васильевич – или «Михвася», как его прозвали мальчишки – лопатой снял квадрат дерна под краном и насыпал туда крупного гравия. У Михваси была манера говорить, как-то жестко обнажая зубы, и вот именно так он и произнес-отчеканил, показывая этот гравий и открывая для пробы кран:

- Всех заставлю так сделать! Возле каждого домика. Чтобы грязь не разводили.

Вообще-то от гравия брызги летят на ноги, а трава впитывает воду; с другой стороны, так, действительно, красивее, аккуратнее. На другие краны это нововведение почему-то не распространили… А в памяти Миши отложилась еще одна фраза Михваси, сказанная им тренеру-саблисту «Диме» - молодому мужчине или скорее даже парню, атлетически-мощному, но с каким-то наивным лицом.

- Почему евреи неуязвимы? – говорил Михвася. – Потому, что среди них много врачей. Пока, говорят, мы держим руку на пульсе, нам ничто не грозит!

- А и правда! Верно… - смущенно улыбался Дима.

В разговоре не упоминались конкретные имена – ни их Бергмана, ни каких-нибудь правительственных врачей, Чазова, например. Разговор как бы велся вообще, о евреях-врачах, может быть даже – не об СССР, а об Америке…

- Михаил Васильич, а когда мы на Дерибасовскую поедем? – спрашивал кто-то из мальчишек.

- Всему свое время, ребята, - отвечал тот загадочно…

Но этот день, наконец, настал!

Всем лагерем они погрузились на трамвай – один из этих небольших и аккуратных, ярко-красных трамваев, непохожих на ленинградские – и приехали в центр Одессы. Там их то ли вначале всех сводили к бронзовому Дюку и Потемкинской лестнице, то ли сразу распустили гулять, кто куда хочет… Строго-настрого повторили, чтобы или приходили на место сбора во столько-то, или сами добирались до…

- Шестнадцатый фонтан, запомните! Шест-над-ца-тый!

Ну и гуд-бай, начальство! Друзья из комнаты, естественно, сразу двинули на Дерибасовскую… Или вначале покурим в парке? Вот бы ту пивную найти на Дерибасовской… Но чтобы пацанов их возраста обслужили? Никогда!

На Дерибасовской, говорили, есть в продаже всё – может быть, даже и американские джинсы?! Помимо советских самолетов и болгарских и американских сигарет, чего только не коллекционировали мальчишеские головы! Уважающий себя мальчишка должен был разбираться и в американских джинсах, даже издали, по форме карманов, например, отличать «Ли» от «Ранглера» или от «Левиса» - это позже стали говорить «Левайс», вначале-то больше произносили «Левис»… Польские джинсы уже не котировались, а уж советские-то – никогда! Сплошной «дерибас». Впрочем, не на Дерибасовской улице это говорить…

Сама улица оказалась средненькой, раза в два более узкая, чем Невский, обсаженная деревьями – теми же платанами, каштанами, кленами. Темноватая…

- Вот это и есть, что ли, Дерибасовская?..

- А что, Вася, надпись не видишь, читать не умеешь?

- Тю, всего-то блин… А это, надо полагать, пивная?

Они покрутились возле какого-то подвальчика, но спускаться туда не стали. Денег на пиво у них сейчас не было. Зато вон там, вон в тех киосках, у тех частников…

 На Дерибасовской поражало даже, быть может, не обилие товаров, но то, что товары были частными, это торговали те самые мелкие капиталисты, которых в России давно извели под корень. Здесь же сбывали продукцию именно частники, причем, произведенную другими частниками-кустарями. Глядя сейчас назад, можно сказать, что основным товаром были иностранные (английские) слова и латинские буквы. Тут предлагалось огромное количество всяких наклеек, нашивок, эмблем, значков и надписей на английском и некоторых других языках. Сумка могла быть изготовлена в Одессе, но на ней было написано “Adidas”; темные очки тоже могли быть местного производства (а может, и вправду, импортные), но на дужке или еще где-то обязательно имелись иностранные словечки. Иногда этак неброско, аристократично, в скрытом месте: не сразу и заметишь…

Мишу зачаровали ремни с блестящими пряжками, с гербами, с разными надписями… В конце концов, он купил черный ремень с зеркально-гладкой стальной пряжкой, на которой красовался причудливый золотистый герб и надпись по-французски “Dieu et mon droit”, т.е. «Бог и мое право». Наверное, девиз какого-то французского аристократа…

Но поймал он на себе недобрый взгляд еврея-торговца. И не один так смотрел, это был общий тяжелый, мрачный взгляд: продавцы были вполне любезны, но чувствовалась неприязнь, даже скрываемая ненависть к залетным покупателям. Подумаешь, пришли как на выставку! А тут люди вековую, хотя и незаметную борьбу ведут. Значит, или покупай, или проваливай!

Сразу Миша ничего не купил, всё приценивался к этим ремням, и было как у юмориста: «раки по два рубля, но мелкие, а есть крупные, но по три рубля». Вот и здесь были ремни с пряжками волшебной красоты, но очень дорогие, а были по цене – супер, но уж совсем простенькие…

В конце концов, он купит эту, с французской надписью, но это будет не сразу. Они ведь только приехали в волшебный город, всё было впереди.

В Одессе Миша, Андрей и «длинный» Вася еще не очень дружили, но после Одессы стали неразлучной троицей.

Секция занималась в ленинградском дворце спорта «Юбилейный»: в этой модерновой бетонной «шайбе» с хоккейным катком; там была еще пристройка со вторым, тренировочным катком и большим спортивным залом. После тренировок, обычно уже темными вечерами, они втроем шли курить на свое любимое место: позади касс дворца спорта. Между задней стеной касс и кустами было их местечко, разговоры же шли опять обо всем на свете, в том числе, конечно, о девочках. Одесса, быть может, была последним их детским летом, дальше весь интерес жизни стал поворачиваться именно на них, девчонок…

В одну из зим в Ленинграде гастролировал американский «Балет на льду», и, если обойти «шайбу» дворца спорта и возле задней стороны пристройки встать на сугроб, то можно было увидеть женскую раздевалку. Быть может, с умыслом кто-то изнутри чуть отодвинул занавеску, и, возможно, с таким же умыслом девушки из американского кордебалета не закрывали свою дверь. Крайняя к двери блондинка, сидя с голой грудью перед зеркалом, подводили глаза, а мальчишки втроем старались взгромоздиться на один сугроб чтобы получше ее разглядеть.

- Подумаешь, ничего особенного…

Вот она встала к ним спиной, прикрытая лишь черным шнурком вместо трусиков, и стало ясно, что в ней, и правда, ничего особенного. Тело, что называется, ухоженное, словно припудренное: золотистое или даже серебристое, но неразвитое, точно девчоночье, хотя и у взрослой женщины…

Вообще-то из их пристройки можно было попасть и в главный зал «Юбилейного»: если миновать охрану перед служебным сектором второго этажа. Дальше всё было просто: по одной из лестниц наверх до решетки, а там, где решетка – пролезешь между бетонной лестничной секцией и стеклом. Грузный мужчина не протиснется, а подросток – вполне, главное, чтобы голова прошла.

Так они оказывались на самых верхних рядах амфитеатра, оттуда можно было спуститься и сесть, где поближе. Побывали на парочке концертов – почему-то оба раза выступали югославские певцы, хотя и  разные; на этом самом «Балете на льду», на хоккейных матчах. Вблизи увидели легендарных хоккеистов тех лет: Михайлова, Петрова и Харламова. Завораживало то, как они запросто обматывают изолентой крюк у клюшки, вообще держатся с простотой игроков в дворовый хоккей.

Кто-то из болельщиков крикнул шутливо:

- Эй, Петров, дай клюшку! – тот что-то неслышное пробормотал в ответ.

И правда, не только хоккеисты интересовали публику, но и их снаряжение, в первую очередь, вот эти фирменные клюшки с загнутыми крюками: в продаже таких почти не бывало. А тут, в команде, они – так казалось – бессчетно…

В Эстонии, на следующий год после Одессы, то щекотное чувство к женщинам, которому нет ловких описаний, уже владело Мишей вовсю. Городок Хаапсалу стоит на заросшем тростниками морском берегу. Тростники эти уходят прямо в море, точнее – в мелководные проливы, за которыми, невидимые вдали, возникнут такие же камышовые острова.

Большой флот в это мелководье не суется: он идет севернее, к Таллину, или южнее, к Риге. А в этих уходящих в бесконечность тростниковых зарослях, над которыми в жаркие дни дрожит марево, эстонские женщины – группками или даже в одиночку – загорают голыми.

Это не была легенда: Миша сам их видел, издали, правда. А вон и поближе: соломенная шляпка, загорелая до ореховой смуглости спина… Рядом с ней привстала, потом опять легла еще одна женщина.

- Старухи, - предостерег Андрей, пожалуй, обгоняющий его в этом деле. – И не суйся: так обложат…

Что ж, к старухам мы не пойдем. Но вон там-то, там вдали, мелькали же какие-то фигурки?

Примерно взяв направление по соснам слева, Миша углублялся в заросли тростников с остро-режущими листьями. Под босыми ногами начинала хлюпать вода, нагретая солнцем как горячий бульон. А вот уже ноги с чмоканьем вытаскиваешь из черной грязи, сильно пахнущей сероводородом. Низ тростников, белесый, в послеполуденном солнце становился золотым, отражения стеблей в воде казались красноватыми.

Можно был переплыть, точнее, перебрести по пояс в жиже – сверху теплой, а внизу холодной – через этот крохотный заливчик, точнее, лужу, но на той стороне ты вновь оказывался в  таких же глухих тростниках и камышах. Наконец, с пораненными, зудящими ногами ты выберешься на твердое место, где растут сосны и где пахнет уже их горячей хвоей и смолой. На ветках видны были более светлые побеги этого года и на них зеленые, еще как бы живые шишки, словно бы с кровью под кожей. Надкусив такую кисло-горькую шишку, бросишь ее, а на зубах останутся следы смолы.

Эти шишечки на пушистых соснах – как соски на грудях голых женщин, но вот где сами женщины?

В безлюдное сизое марево уходят бесконечные метелки тростников. Вдали вьются чайки, и веет этим теплым сероводородным запахом грязи, смешанным с солоноватым духом моря…

В той части тростниковых зарослей, куда тренеры их водили купаться, никаких голых женщин, конечно, быть не могло: там было слишком людно. Однажды Миша, отплыв изрядно от берега, решил не возвращаться, а плыть еще дальше, к противоположному берегу залива, хорошо видному, удаленному на километр или два. Это казалось не очень опасным, ведь внизу, если погрузиться, можно было почувствовать водоросли с сердцевидными толстыми листьями и даже дно. Хотя всё равно глубина была выше головы. И вот он плыл почти час, то думая для успокоения об этих коричневых водорослях, то глядя на белесое небо, в котором, ближе к другому берегу, летало, кажется, побольше чаек чем над пляжем. Вблизи того берега заметил торчащие из воды большие валуны, забрался на один из них и сидел, отдыхая. Тело от долгого пребывания в воде казалось голубовато-серым: замерз. Чаек тут, и правда, было почти как на северном «птичьем базаре». Немного отдохнув, поплыл обратно, так же, не торопясь, и успел доплыть до времени их общего ухода с  пляжа. А когда рассказал, что был на том берегу, ему почему-то не поверили. «Врешь ты всё!» - решительно отрезал Андрей, а ему, наоборот, удивительно было, что не верят. Ничего трудного не было в этом плавании: просто долго и скучно.

То, что эстонские женщины сохранили обычай голого загорания с каких-то допотопных, языческих времен, был непреложный факт, подтверждающийся хотя бы наличием в Пярну официального женского пляжа – одного из немногих в Советском Союзе. А из Хаапсалу Лев Давыдович возил их и в Пярну – то ли на какие-то соревнования, то ли просто на экскурсию.

Пляж в Пярну запомнился наличием на нем пивных автоматов: прямо на границе песка и ивовых зарослей: стволики и нижние ветки этих ив были присыпаны снизу надуваемым с моря песочком.

В этих автоматах кружки следовало мыть так же, как в автоматах для газированной воды стаканы: перевернув и надавив на донышко, так чтобы брызнули омывающие стекло струйки. Потом, стряхнув кружку, ты ставил ее под трубочку, опускал двадцать копеек, и автомат, щелкнув, наливал свежайшее пиво. И никого народу вокруг!

Взяв эту тяжеленькую кружку, Миша начал пить, глядя то по сторонам, то под ноги, где на невысокую деревянную платформочку нанесло мелкого белого песочка. От первой кружки сильно повело, закачало…

Можно бы сразу выпить вторую, но лучше сперва сплавать и посмотреть на женский пляж со стороны моря… На суше пляж отгорожен, и какие-то надписи на эстонском висят, но с моря-то можно, описав дугу, подплыть, и вот Миша, как всплывающая подводная лодка, заходит с моря. Какая-то женщина забрела в воду по грудь и прыгает вверх-вниз, шлепая голыми грудями по воде – такой массаж оригинальный? И на пляже видны эти золотистые тела со светлыми пятнами там, где всего интереснее – на грудях, а паху…

Так же как для человека зрелого мысли о смерти и вечной жизни, так для подростка – мысли о любви. Вроде бы, ничего такого нет и не может быть, и так невероятно трудно поверить, что это возможно… А все-таки, ты веришь: обязательно должна, должна быть эта цель достижима!

Восьмиклассники Мишка, Васька и Андрей курили уже регулярно, но, конечно, не так как взрослые. Те выкуривают по сигарете каждый час, а то и полчаса, но у них-то полдня тренировки, и вечером и утром тренеры смотрят за тобой. Поэтому курили только по дороге с тренировок и из столовой или в столовую. Заворачивали на кладбище городка Хаапсалу, тут тихо, спокойно…

Полированный мрамор надгробий на кладбищах всегда чуть запылен. Хотя бы потому, что, когда идет дождь, его капли, разбиваясь о могильную землю, брызжут на эти надгробья и оставляют на них крупицы почвы. В сухое время ветерок веет пылью, с деревьев падают веточки, сухие листья, частицы умершей коры. Зеленый полусвет от этих деревьев дрожит на кладбище, просвечивает плоские листья желтых и фиолетовых ирисов и прочие живые цветы. На полированном сером, черном мраморе буквы готической латиницы плохо различимы, вчитываться в эти не то эстонские, не то немецкие имена не хотелось. Болтали о своем, например, о том, где что продается, о том, как хорошо живут  люди в Эстонии.

Бывало, свернешь с обычного маршрута на другую улицу, там народу никого, тяжелеют под солнцем яблоки в садах, заборы то досчатые высокие, то современная металлическая сетка. На таком участке всё новенькое: кирпичный двухэтажный домик, аккуратный «Жигуленок» стоит, а если машины не видно, то логически, по воротам в нижнем этаже, угадаешь гараж: значит, машина там…

Некоторые улицы здесь покрывали не асфальтом, а мелким гравием поверх черного гудрона; кажется, это называлось «Мак-Адамс». Однажды они видели, как вначале улицу заливали этой горячей смолой, потом шла специальная машина и с шумом сыпала мелкие камушки. Они вдавливались в застывающий гудрон, и получалось весьма прочно. В жаркие дни к кондитерско-булочному запаху эстонских городков примешивался этот нефтяной запах нагретого солнцем гудрона.

Здесь было больше, чем в Ленинграде, магазинов самообслуживания, и шпанистые молодые спортсмены этим пользовались. Из троицы курильщиков каждый хотя бы раз украл пачку сигарет: Миша курил эстонские «Лээк», например. Рассказывали, что кто-то из самых отчаянных парней заходил с сумкой и стряхивал в нее всю стопку одежды с полки, с невозмутимым видом тут же покидал магазин. Потом продавцы удивлялись: где весь товар с полки? Бергман, говорили, орал: судить за такое надо, приехали в приличную республику, а вести себя не умеем…

Восьмиклассники верили всему этому, не сомневаясь ни в чем, а ведь можно было бы задуматься. Во-первых, не ворует ли вся Эстония по-тихому из союзного бюджета? Иначе откуда здесь столько новеньких асфальтовых дорог и столько богатых частных домов? Во-вторых: не пользуется ли кто-то их присутствием чтобы «обнести» магазин и списать недостачу на «русских варваров»?

Но до таких вопросов ребятишкам было расти и расти… Миша и Вася вообще всё западное любили, и Мишу удивляло, как Андрей с какой-то расистской ненавистью произносил слово «прибалты», добавляя: «белобрысые тупицы». Сам Андрей был брюнет…

Основная их жизнь в Хаапсалу, конечно, шла в спортзале, там они занимались прямым своим делом – фехтованием. Рядом со спортзалом – футбольное поле, вокруг него – красная гаревая дорожка, а вокруг дорожки – синеватые заросли донника с белыми цветами, заливающими всю округу дремотным медовым ароматом. На футбольном поле они разминались и бегали вокруг него, в футбол играли редко: все-таки не их вид спорта. В качестве наказания тренер мог дать два, а то и четыре круга в обхват футбольного поля; в жаркий день это не сахар.

В мелких белых гребешках вездесущего здесь донника было что-то южное, степное, ведь в Ленинградской области он почти не растет, а тут, в Эстонии, навалом…

Хаапсалу – городок хоть небольшой, но и в нем был свой замок, с высокой сторожевой башней. Говорили, что с башни бросился вниз мужчина и погиб: самоубийца. Это было еще в первый их приезд сюда, до Одессы. Показывали даже место, где он упал, но никаких следов там не было.

Возле стен замка, сложенных из желтоватого плитняка, росли кусты бузины, которая как-то очень подходила к этим стенам: казалось что ты где-то в средневековой Западной Европе.

Были в замке и подвалы – подземелья, так сказать. В одно из них мальчишки долго ползли, чувствуя тут и там на ощупь следы обвалов. Но, когда в конце уперлись в стенку, увидели в свете фонарика надписи на ней: естественно, они здесь были не первыми.

В замке, в общем-то, нечего было делать, и они в свободное время рыбачили. Деревянный пирс уходил в залив, к нему были привязаны лодки, и неплохо клевала рыба, сплошь речная: плотва, уклейки, подлещики. Да и вода здесь была почти не соленая: наверное, какие-то реки впадали в море поблизости.

Однажды вечером, когда туман уже собирался над гладью воды, к ребятам на пирс явился тренер Морошкин, уже слегка поддатый. Пацаны как раз выясняли у местного старика, как называется та или иная рыба. Подлещик обозначался эстонским словом, похожим на «бикарас». Значит, лещ это «карас»? – предположил кто-то. Нет; оказалось, что лещ это «бик»: «арас» - уменьшительный суффикс.

У Миши клюнуло, и он вытащил плотвичку; она сорвалась в лужу в том месте, где деревянный пирс соединялся с берегом. Спастись она не могла но и не далась ему сразу. В мутной от недавно прошедшего дождя воде она бурунчиком прошила лужу и ткнулась в другой ее берег.

- Поплыла… в Монте-Карло… - непонятно пошутил Морошкин, а потом начал хвастаться своими былыми спортивными победами.

Однажды он рассказал им, как выиграл бой, испугав противника. Бои в фехтовании ведут до пяти уколов, и вот Морошкин якобы начал уколы намеренно пропускать, вводя соперника в смущение.

- Один-ноль… Потом два-ноль… Противник уже ничего не понимает… Три-ноль! Судья командует: «Готовы? Начинайте!» Я опять стою с открытой грудью, и он уже боится делать выпад! Наконец, все-таки колет: четыре-ноль!

Но после этого, по словам Морошкина, он начал драться всерьез, а противник был так озадачен, что проиграл со счетом четыре-пять.

- Но вы, конечно, так не делайте, - подумав, добавил тренер. – Это для мастеров, типа меня…

Компанейский он был мужик, Морошкин, любил гонять с ними в мини-футбол, провел здесь, в Хаапсалу, внутренние соревнования, на которых Миша и занял впервые свое третье место. Причем в решающем бою победил, попав противнику в наплечную петельку нагрудника. Морошкин поколебался, но засчитал очко, и, технически говоря, это было правильно. В шпаге засчитывается любое попадание: голова, туловище, ноги. В сабле всё, что выше пояса, а в рапире только грудь и спина, да еще тот треугольник, которым снизу нагрудник прикрывает пах. Попадание в любую часть нагрудника судья обязан засчитать, да и на электрооружии загорится «укол». Так что Миша победил правильно, хотя Андрюха почему-то долго над ним подтрунивал:

- В тесемочку попал, надо же! Ты еле-еле выиграл…

Все-таки в летних лагерях даже соревнования были «развлекухой». Здесь был отдых, и все это чувствовали.

Другое дело – в Ленинграде. Придешь, бывало, на тренировку спокойный: сейчас разомнемся, в баскетбольчик поиграем, потом пофехтуем немного – и по домам. И вдруг тренер якобы небрежно роняет слова: «Прикидочку проведем…» Сразу делается не по себе…

Миша в первый раз даже не понял, что такое «прикидка». Оказалось: соревнование внутри секции чтобы «прикинуть», определить, «кто есть кто». Становится тревожно и страшно: просто жить не хочется. Но что делать, бой есть бой. Записался в такой вид спорта – соответствуй…

Верно говорят: из прошлого мы помним то, что было в нем трудного и неприятного. Ощущения боли уходят, а события остаются в памяти. И если от Одессы ничего не запомнилось, – как волной смыло, – значит, сплошь было приятно?

Запомнилась, правда, его драка с соперником, Лехой Тарачевым. Вернее, не драка, а то, как Миша получил удар в челюсть и, что называется, «скушал» его (почти что), ничем сразу не ответил. Сослался на выбитый зуб, пообещал «разобраться позднее», но до этого так и не дошло… Это было на тренировке без тренера: они просто все бежали друг за другом, вокруг асфальтовой площадки, и вот Тарачев приблизился к Мише, как-то приостановил его, что ли, одной рукой развернул к себе, а другой, нацелившись, ударил в челюсть.

Миша на ногах удержался и вдруг почувствовал во рту, что откололся кусок зуба, и он тут же, с непонятно откуда взявшейся хитростью, об этом объявил:

- У меня зуб откололся! Сволочь, ты мне зуб выбил… ну, получишь у меня…

И, отвернувшись, он стал пальцем щупать во вспухающем от удара рту. Нападавший удара не повторял, лишь процедил что-то презрительное, типа:

- Ну давай: поплачь, поплачь!

А Миша уже уходил, пробормотав:

- Зуб отколол, без предупреждения ударил, сволочь…

Но произносил он это себе под нос, чтобы обидчик не очень-то расслышал…

Это был один из немногих, но, увы, не единственный в его жизни случай почти полного позора. Если бы не этот зуб и если бы он всё равно не стал драться, то позор был бы полным... Уже во взрослой жизни он сформулировал для себя правило всегда давать сдачи. Оно вообще-то должно быть столь же автоматично, как отдергивание руки от огня, например. Как огня мы должны бояться собственной трусости. Но автоматически это правило не у всех работает, его нужно именно внушить, вдолбить самому себе…

Бывало, и без всяких правил Миша умел, что называется, «раздухариться» и вступить в драку: эти моменты, наоборот, были из самых упоительных в жизни. Все сомнения отброшены прочь, сама жизнь тебе не дорога, ты как бы швыряешь ее на какие-то весы, как шапку бросают о землю, и летишь вперед: бьешь, промахиваешься, снова бьешь…

Встречных ударов не чувствуешь, вообще понятие боли исчезает, есть лишь горячка атаки…

В том эпизоде с Тарачевым было примечательно то, что его удар ничего не нарушил и никого ни от чего не отвлек. Если бы Миша ушел посреди тренировки, он бы это запомнил, но в том-то и дело, что вечерняя тренировка, видимо, шла к концу. Это была завершающая пробежка, что ли. Тренер или, скорее тренерша – она с ними иногда вечерами занималась – могла дать задание: двадцать кругов вокруг этой (небольшой) площадки, а потом – конец тренировки. Распорядиться и уйти; вот после этого Тарачев и нанес свой удар.

Вечером в комнате ребята, конечно, спрашивали: сильно, мол, зуб раскололся? Миша отвечал: нет, самый кончик отлетел. Так оно и было, но этот отколовшийся кончик зуба спас его репутацию. Я бы, дескать, и подрался, да вот зуб откололся…

Тарачева он до этого вообще не замечал; после этого случая, наоборот, думал о нем чуть ли не постоянно. Наверняка, и к группам парней подходил теперь с напряжением, вглядываясь издали, есть ли там Тарачев или нет. Наверняка, и на пляже за ним наблюдал, и в столовой, и вообще…

Потому, быть может, и не запомнилась ничем Одесса, что всё накрыл этот унизительный страх, эта нерешительность. Ведь он пообещал Тарачеву «разобраться позднее», а не сделал этого. И так и не решил для себя: нужно ли с ним драться или нет?

А, может быть, он уже и во время лагеря забыл о Тарачеве и вновь перестал замечать его? То есть помнил, но как бы уже и забыл, видел, но как бы не замечал? Ведь и тот не повторял попыток драки…

Возможно, Тарачев был из так называемой «бойцовской» семьи – где умение драться отец передает сыну. Если есть еще и старший брат, то научение будет, действительно, мастерским. Учат, во-первых, самому бою, а, во-вторых, тому, как от драки получать выгоду. Как для торговца бессмысленно продавать за ту же цену, за какую купил, так для драчуна неинтересен честный бой. В нем всегда ты нанесешь сколько-то ударов, но сколько-то и получишь: поди потом, сосчитай, в чью оно было пользу. Поистине выгодно только, если ты наносишь противнику удары, но в ответ не получаешь ни одного; а это достигается с помощью страха. Противник должен быть так подавлен, чтобы не только руку поднять – пикнуть бы не посмел…

Сам Миша, уже закончив школу, однажды сыграл роль такого тирана. В ДК Дзержинского возле его дома шел концерт бардов Дольского и Клячкина, и вот та компания, с которой Михаил распивал вино в садике, отловила – другого и слова не подобрать – отловила какого-то зрителя, молодого мужчину лет, пожалуй, тридцати, и те два здоровяка, которые верховодили в пьющей компании, почему-то решили представить ему невысокого росточком Мишу как главаря их шайки. «Что будем делать с ним, шеф? Хочешь, сам его избей, хочешь, мы?» - такого типа наводящие реплики. А пьяненький Миша и рад был покуражиться.

- Ага, цуцика поймали… Что, сука, на концерт Дольского и Клячкина пришел? – Миша довольно похоже изобразил какой-то блатной выговор.

- Да! Я на концерт пришел! – честным и мужественным голосом ответил тот. - Отпустите меня, ребята!

- Бля, мы не только тебя не отпустим, мы щас тебя опустим! – заявил Миша под блатной хохот остальной компании.

Миша двумя пальчиками взял пойманного за воротник рубашки – тот, вжав голову в плечи, совершенно парализованный страхом, ждал удара. Другой рукой, брезгливо, как смахивают грязь, Миша несильно ударил его в лоб…

- Пришел на концерт, сука?.. А мы тебя, тварь…

Удивительнее всего то, что это происходило прямо на улице, метрах в сорока от входа в концертный зал, правда, на границе с садиком, куда жертву, при желании, можно было утащить за кусты.

Концерт скоро начнется: ко входу в ДК довольно густо шли люди. Но шли они не с того конца улицы, где стояла компания, а с другого; мимо них почти никто не проходил. Поэтому, действительно, пойманный чувствовал себя беззащитным. Миша еще немного покуражился над ним, то отпуская его, то вдруг командуя: «Стоп! А ну вернись! Я пошутил, а ты думал, скотина, я тебя так просто отпущу?»

Но потом он, действительно, его отпустил, и парень успел, наверное, на свой концерт. Ни о чем ведь Миша с остальными не договаривался, это была импровизация от начала и до конца. Но те два здоровенных бугая, конечно, знали свое дело: это они создали тот нерассуждающий страх, который жертва перенесла на Мишу, а могла бы перенести на кого угодно.

Незадолго перед Одессой в их секции появился Андрей Дидок. Он был из той же школы, где учились «длинный» Вася, Андрюха и Борька «Стогов». Кажется, он был ровесником Миши, но учился не то на один, не то на два класса младше, так как был оставлен на второй год.

Держался он как безусловный лидер и, несомненно, внушал страх. У него была большая голова с коротко подстриженными светлыми курчавыми волосами; раздвоенный подбородок и глаза навыкате. Он производил впечатление взрослого мужчины, пусть невысокого роста; говорили еще, что он раньше занимался боксом.

Довольно узкая грудь и плечи по сравнению с крупной головой, маленькие кулачки, - всё это замечалось гораздо позже, а первое впечатление было именно такое: мужчина рядом с ними, пацанами.

Темы его разговоров были почти исключительно «хулиганские». Андрюха, Васька и Боря были, так сказать, из приличного круга, а у Дидка (или, как они его называли, у Деда) была совершенно иная компания, из которой чаще всего упоминались какие-то «Гоголь» и «Хозяин». Это были легендарные в их школе личности: старшеклассники, второгодники, прогульщики. Понятно, что они водились с блатными, а пьянствовали просто гомерически; после такой пьянки, по словам, Деда, требовалось «метать харч», то есть, попросту говоря, блевать.

- Помню, контрольную мы писали, по математике, - рассказывал Дед. – Гоголь сразу поднимает руку: «Разрешите выйти?» - Училка: «Ну, выйди». – Он вышел и вернулся за пять минут до конца урока. «Ты где был?» - «В туалете». – Что делал?» - «Харч метал».

Тут Дед бурно и басовито, заразительно смеялся. Еще он хорошо показывал, как под горло надо ставить ножик – «перо» или «перышко». Жертва при этом якобы должна крайне испугаться и всё ценное отдать добровольно. И в секции появилась мода на такие легкие, но острые ножички; и Миша себе завел такой.

Поскольку Дед выглядел столь представительно, то, когда наша троица решила выпить вина, они именно его попросили купить в магазине бутылку. Кто-то из ребят разведал: прямо здесь, на Шестнадцатом фонтане, если идти от лагеря в ту же сторону, где окопы и бункер химзащиты, есть магазин, торгующий вином. Миша с Андреем и Васей туда наведались: очень сельский магазин с мухами, выходящий на пыльную площадку, с низеньким деревянным крылечком, сам темный и совершенно безлюдный, пустой. Из вина подходящее – белое крепкое («бiле мiцне»)…

И вот Андрей попросил Дида купить им, и тот, как-то нервно, сказал, чтобы ждали его после обеда у магазина. Они приготовили точную сумму: рубль с копейками – и ждали в тени дерева, на краю этой песчаной, вытоптанной от травы площадки перед магазином.

Пришел Дид и рассердился, когда ему дали точную сумму.

- Треху, что ль, не найти было?

- Дид, ну мы хотели, как лучше…

- Блин, они хотели… Ждите здесь.

Он взял деньги и очень нервно вошел в магазин, скоро вышел обратно, красный, не пряча бутылку.

- Ну спасибо, Дед! – ребята засуетились. – А почему ты говорил, не надо точную сумму, ведь без сдачи удобнее?

- Потому что я не люблю, как алкаши. Трешку или там два рубля на прилавок – вот это красиво.

К своему удивлению, Миша понял, что Дид тоже боялся, что ему не продадут вино. Ведь ему было те же пятнадцать, что и им, только выглядел старше. А вдруг продавщица спросила бы паспорт?

Кстати, и в фехтовании Дид не блистал, так прямо и говорил: «Мишке проиграть – как два пальца об асфальт», и проигрывал иногда. В целом у них примерно равные силы были: равно не выдающиеся. Вообще, из них один лишь Вася показывал настоящие результаты. Длиннорукий, это во-первых, а во-вторых левша, это в фехтовании тоже ценится. Побеждая вначале за счет длинных рук, постепенно приобретаешь уверенность, а с ней множатся победы…

…Насчет вина, это всё, что запомнилось. Где они потом пили эту бутылку, какие были ощущения – как корова языком слизнула. Пили-то, наверное, в своей комнате после отбоя. Курить выскакивали куда-нибудь неподалеку от домика, в ночной росистый холод…

В лагере всю ночь горело несколько фонарей: прямо над центральной площадкой, возле столовой… Коттеджи стояли цепочкой вдоль границы лагеря, с задней их стороны – темнота. Деревья росли, среди них – грецкий орех. Потом – забор лагеря, но в нем были проломы; дальше начинались частные сады и огороды…

Каждый домик имел два входа с двух сторон, и из каждого входа можно было попасть в две комнаты, то есть комнат в домике было всего четыре. В их комнате Мишина кровать стояла в дальнем, по диагонали, углу от входа. Стояла она возле стенки, и он лежал затылком к окошку, то есть к лагерю.

Как вино пили – забылось, но хорошо запомнилось другое: как нюхали пятновыводитель «Сополос». Этому научил паренек из соседней комнаты, тот самый, который в предыдущем летнем лагере дружил с Кислинским и у которого Миша выиграл, попав ему в петельку от нагрудника. Набрызгать из пузырька в платок, приложить платок к носу или ко рту, вдохнуть…

Они сидели в траве возле домика. Кто-то посматривал, не идет ли тренер, кто-то баловался этой производимой в Прибалтике «чудесной жидкостью». Миша тоже смело вдохнул из намоченного пятновыводителем платка…

…Удары сердца громко застучали в ушах, и весь мир отодвинулся куда-то или вовсе исчез. Приятного в этом ничего не было, хотя, да, качнуло, будто на качелях.

Он еще раз вдохнул, и на этот раз застучало только в одной половине черепа: он понял, что вторая ноздря у него или заложена, или просто не вдохнулось.

На этом для него сеанс более или менее закончился; разумеется, самому покупать эту дурь у него и мысли не возникло. Бывала, конечно, тоска по вечерам, перед сном… Засыпая, он согревал себя мыслью о том, как устроит «отвальную» из этого лагеря. К концу лагеря денег почти ни у кого не осталось, даже на бутылку вина им бы не хватило, поэтому общую «отвальную» устроить мальчишки не могли. А Миша решил, что в последний день или, скорее, в последнюю – или предпоследнюю – ночь он залезет в один из огородов, что выходили задами прямо к лагерю.

За кустами грядок почти не видно было, но чувствовался оттуда терпкий запах созревающих помидоров, укропа, чеснока. Сытный огородный запах… Почему-то хотелось украсть не яблок или, допустим, слив, а именно этих южных мясистых помидоров…

И, как когда-то в пионерском лагере он мечтал о том, как изнасилует девочку, так и в этом одесском лагере, засыпая, он всё время думал о том, как залезет в чужой огород…

А вскоре после пятновыводителя, утром, с ним случилась неприятность.

Их построили, одетых в спортивную форму, и тренер-саблист Дима за что-то им начал сердито выговаривать. Плохая, мол, дисциплина, и так далее.

Хоть и утро было, а уже пекло голову, и Мише было как-то душно, не по себе, и чем дальше, тем невыносимее… И вот он – в первый раз в жизни – почувствовал, что теряет сознание…

Очнулся уже на асфальте. Перед глазами не то небо, не то, наоборот, асфальт, вокруг шумят, помогают ему сесть на скамейку в тени белых акаций…

Кстати, какое-то облегчение, освеженность он почувствовал после обморока – наряду со слабостью, конечно.

Обморок и после обморока скамейка под деревцем белой акации…

Самих белых цветов они не застали, им выпало наблюдать за тем, как увеличиваются и темнеют стручки семян. Крупные прозрачные листики этой акации похожи на след звериной лапы на земле, только в этом следе не пять пальцев, а больше, и расположены пальцы не вкруговую, а вытянуты вдоль линии черенка.

Вездесущее в Одессе, это деревце, и правда, может считаться ее символом, и не только цветками, но и просто перистыми листьями и всем своим южным, курортным видом…

А Мише после этого обморока сказано еще было пойти к «Львице», жене старшего тренера, которая в лагере, оказывается, была за доктора. В одной из комнат «командирского» коттеджа был и медпункт с лекарствами. От обморока как такового она его не лечила: обморок кончился; но она обработала ссадины от удара об асфальт при падении.

Так ласковы и так умелы оказались ее ручки… И было сказано:

- Зайдешь еще раз сегодня вечером…

После этого случая в лагере ужесточились порядки. Тренеры, в том числе и старший тренер, ругательски ругали воспитанников. Совсем, мол, распустились: курите, по ночам в карты режетесь, вообще черт-те чем занимаетесь… Это что, спортивный лагерь или бардак? Сознательность есть у вас хоть какая-то?

О пятновыводителе никто из тренеров, кажется, и не подозревал, а ведь эта дрянь, конечно, и вызвала его обморок…

Андрей потом ему рассказывал, как это выглядело со стороны:

- Ты вдруг шагнул вперед и говоришь: «Дмитрий Николаевич, извините, но я боль-ше не мо-гу!»… Бах! И упал, Дима испугался, аж побелел весь…

Конечно, не всё так мрачно было в этом лагере, ведь они же были еще дети, и их основным состоянием была беспричинная радость и резвость. Сколько восторгов бывало, когда к кому-то приезжали родители и привозили вкусненького. Волей-неволей ребята делились с товарищами…

В пионерлагерях это бывал единый «родительский день», когда приезжали одновременно практически ко всем. В спортлагерях такого не предусматривалось, но и не допустить приехавших, конечно, не могли. И вот приехали дед с бабкой к этому самому Саше Жукову, которого нельзя было трогать потому, что он слишком больной. Они куда-то уходили с Жуковым гулять, потом оставили довольно тяжелую сумку продуктов. А товарищи по комнате ждали с нетерпением, когда же уйдет приехавший дедушка. И вот он ушел, и закрыл за собой дверь…

Кажется, Андрюха первый выразил общее желание:

- Сашуля, а не поделишься ли ты с товарищами? Тебе ведь много одному будет?

Он уже стоял возле сумки, как и длинный Вася. Миша тоже не отстал.

Васькина рука вытащила из сумки горсть шоколадных конфет, Мише под руку попался пакет с изюмом, хватали фрукты, колбасу, сыр…

- Берите, ребята, - успел пробормотать Жуков…

А в это время вдруг открылась дверь и вернулся его дедушка. Все застыли, как пойманные преступники, а дед кашлянул смущенно:

- Я хотел сказать: Саш, ты поделись с  ребятами, угости их…

- Да мы и так уж… Он угостил! Спасибо… - мямлили ребята.

Дед махнул рукой:

- А я теперь ухожу окончательно…

К Мише тоже приехали – в этот раз не на черной «Волге», поскромнее.

Очень дальняя родственница, Вера Ивановна, жила в украинском городе Николаеве. Ей было сравнительно недалеко до Одессы, и она приехала. Наученная родителями – которых, в свою очередь, наверное, Миша впечатлил своими письмами о том, как много здесь еды привозят другим ребятам, – она тоже привезла тяжелую сумку с провизией. Фрукты, сладости, твердокопченая колбаска…

Учитывая опыт Жукова, Миша решил посылку разделить пополам: половиной угостить ребят, остальное спрятать для себя. Ему согласился помочь Коля по кличке «Плейшнер», недавно подселенный в их комнату. Это был тоже полненький мальчик с уже появившимися признаками мужественности: обильными прыщами. Угадывалось, что в возрасте зрелости будут у него реденькие усы, зато подчеркнуто скупое, обдуманное поведение. Уже и сейчас он себя так вел: немногословен, но остроумен, а порой мудр.

И вот они с Мишей пошли мыть под краном фрукты и договорились так: половину продуктов откладывают в полиэтиленовый мешок, и ими Миша угощает всех, а остальные продукты в сумке Коля «Плейшнер» как бы невзначай закинет под кровать…

И вот они вошли в комнату, Миша из мешка выложил всё на стол:

- Вот ребята, угощайтесь!

А Плейшнер при этом ненатурально громко спросил его:

- Миш, а куда девать эту пустую сумку?

- Да вон, кинь под кровать! – якобы небрежно махнул рукой Миша, и тот с увесистым стуком опустил явно тяжеленькую сумку на пол и затолкнул под койку. Кажется, это заметили, но никто не подал вида…

…Прячь – не прячь, а продукты кончались мгновенно: молодой организм многого требовал. И вот опять приходилось считать копеечки и, набрав нужную сумму, бежать в киоск покупать кукурузные хлопья – «кукурудзяни хлопивци»…

Поездка морем в Севастополь была таким же сплошным детским восторгом.

Разумеется, их строго предупреждали, типа: за борт не свешиваться. Помнить, как пользоваться спасательным жилетом и кругом… И, разумеется, они, как только смогли (а именно, поздно вечером), так эти наставления нарушили.

Миша первый побежал на нос судна; перевесившись через фальшборт, смотрел вниз, как пароход рассекал волны, и вдруг увидел двух дельфинов, плывущих прямо перед носом судна. Они плыли так близко к пароходу, что, кажется, касались хвостами его обшивки! Один плыл чуть справа, другой чуть слева; если бы там был человек, то его немедленно бы смяло волной, ударило о борт, оглушило, в общем, верная смерть. Но жители моря были в своей стихии, и они, похоже, вовсе не напрягались. Их сама волна несла, и они, видимо, лишь старались не отвалиться в сторону, остаться в этой носовой волне.

Миша сбегал за ребятами – Андреем и Васей, показал им дельфинов. Те не верили: не может быть! И правда, в ночи полной уверенности быть не могло, хотя, в общем, было не так и темно: во-первых, сама вода фосфоресцировала, и тела этих дельфинов или рыб, плывущих внизу; во-вторых, луна светила, в-третьих, многочисленные огни на пароходе…

Родители Миши работали кораблестроителями, и он держался на этом пароходе чуть ли не по-хозяйски. Хотя сам был в море впервые, но, по крайней мере, с детства видел дома журналы «Судостроение», а также настоящие кораблестроительные чертежи, знал названия всех судовых частей, например, вот той «шишки» под носом судна, что помогает рассекать волну: она называется «бульбом».

Был ли здесь бульб или нет, не видно было; но если он был, то именно на нем сидели хвостами оба дельфина, летя вперед, с шипением и пеной рассекая морскую воду…

Мальчишкам никак было не угомониться в каюте, и они то слонялись по пустым, неярко освещенным ночным коридорам парохода, то опять выходили на палубу, где бил в лицо ночной влажный ветер, шли на корму, потом опять на нос. Смотрели вниз, а там всё так же плыли те же – а может быть, уже другие – два дельфина. Вот их стало трое, потом опять двое…

Утром их ждал «легендарный Севастополь», в котором запомнилось Мише то, как они  купались, практически, в черте города, ныряя с бетонных плит, косо уходящих в воду залива. Из этих плит торчали ржавые стальные штыри, и всё время саднила мысль: не напороться бы…

Разумеется, их водили по историческим местам и говорили о военном прошлом. Разумеется, было романтично, жарко, красиво…

Но не запомнилось ни-че-го. Может, потому, что Тарачев всё время был близко?

…Обратно в Одессу плыли опять ночью, и опять под носом парохода видны были тела дельфинов: это было уже так привычно, что казалось само собой разумеющимся…

И вот – канун отъезда. Последний взгляд на эту ставшую родной выгоревшую траву между домиками… Что же такое была эта пожелтевшая одесская трава?

На самом деле, здесь было много растений, обычных и в средней полосе, например, рос тот самый порей, который ненавидят огородники аж до Полярного круга. Мелкими цветочками белел тысячелистник. Росла полынка: невысокая, ее скашивали прежде, чем она могла заматереть. Кроме того: чабрец, донник, подорожник, пастушья сумка, дикая гречиха – обычные русские травы, но пучками, меж которыми видна была глинистая сухая земля.

Всё это и составляло горячий и  терпкий, непередаваемо-южный травяной покров черноморского берега под Одессой…

Денег не осталось совсем, но Миша все-таки успел купить тот ремень с блестящей пряжкой, с французским девизом на ней. Может, потому, что он столь долго крутился вокруг этих торговцев, – они начали смотреть на него с неприязнью?

Но нет; недобрый взгляд продавцов на Дерибасовской он почувствовал сразу, в первый же день. От их «счастливого детства» до этого тяжелого, мрачного взгляда с почти нескрываемой злобой было так же далеко, как от Земли до Луны.