Алексей ПОЛУБОТА. На Ливлинском озере
ПАУЧОК НА СНЕГУ
Такой малоснежной зимы я никогда не видел в этих краях. На болотах из-под снега торчат выцветшие соломинки прошлогодних травинок. Тут и там тускло зеленеют заиндевелые взлохмаченные кусты можжевельника. Кое-где из-под снежной шапки на валуне можно увидеть выбивающийся пятачок жёлто-зелёного мха. В прежние зимы, когда тундра покоилась под белым покрывалом толщиной в человеческий рост, такое представить было трудно, почти невозможно. Глобальное потепление, которым всё пугали журналисты, похоже, сбывается. Правильнее написать: мы, журналисты, ведь я и сам из тех, кто пугал. В том числе и самого себя. Вот и суетливый тонконогий паучок на снегу (только-только закончилась полярная ночь!) навёл на вполне газетную мысль: не это ли первая ласточка будущих природных катаклизмов здесь, на Кольском севере? Слава Богу, догадался показать на паучка отцу. Оказывается таких можно увидеть и в двадцатиградусный мороз. Ещё одно подтверждение того, что природа не укладывается в газетные, да и вообще человеческие штампы.
Мы забираемся на высокую сопку. Я иду впереди, взрыхляю лыжами снежную целину. Отец и его товарищ явно отстают. Мне приятно чувствовать, что я, приехавший в отпуск москвич, без особых усилий обгоняю бывалых, крепких ещё мужиков.
По местным меркам снега действительно мало, но всё относительно. После чёрно-слякотной декабрьской столицы тундра кажется заснеженным раем. Мои глаза отдыхают на нетронутой белизне озёр, на одетых в мягчайший снежный пух ветках.
В дымно плывущем куда-то небе рождается день. Наверное, также в смутных, не проясненных вдохновением глубинах сознания рождается новый замысел творца. Солнце ещё бессильно приподняться над оцепенело замершим простором. Но его близость чувствуется в бледно-розовых, словно обессиленных долгой борьбой с полярным мраком, проблесках зари, в нежно-сиреневых оттенках свободного неба, в желтоватых, слепо наползающих на сопки облаках.
Безмолвие земли и неба завораживает. Сейчас они во многом похожи друг с другом. Словно небо – это лишь очищенное от всего лишнего преломление земли. В одухотворённой тишине механически холодно и равнодушно звучит щелчок фотоаппарата. И хотя по опыту я знаю, что «мыльница» не в силах запечатлеть то неуловимое, что навевает мне северная природа, я снова и снова нажимаю на кнопку. Так не хочется, чтобы этот неповторимый миг вечности ушёл бесследно.
В ТЕМНОТЕ
Январский день призрачно короток. Дымно-малиновые полосы на горизонте вот-вот погаснут. Белый день одевается в серые, обманчивые сумерки. Едва расслабишься, дашь себе отдохнуть лишнюю минуту, как вкрадчивый цепкий мороз пробирается под одежду, холодит вспотевшее от работы тело. Низенькие деревья вокруг давно уже подчинились ему, затаили теплинку жизни где-то в самой сердцевине оцепеневшей плоти. Ничто живое в природе не выдаёт себя ни единым шорохом. Может поэтому дерзким и кощунственным кажется звук пилы, которой я распиливаю заиндевелые стволы карликовых берёз. С озера, подбадривая меня, доносятся голоса мужиков. Отец с товарищем ставят самотыки на гольца. Они уже приняли по сто граммов на грудь и теперь грубовато и беззлобно подначивают друг друга.
Избушка, в которой мы остановились, просторная, но какая-то неуютная даже для лесного жилища. Внутри почему-то навалено много больших закопчённых камней, на широких нарах топорщится колючая «подстилка» из берёзовых веток. Прямоугольная железная печка лежит прямо на земле, заменяющей пол, и тоже обложена камнями. Попробуй обогрей такой приют, вдохни тепло в угрюмые одичалые стены!
Распилив несколько берёз, спускаюсь на озеро. В тёмно-сиреневом небе, обведённая ободком золотисто-оранжевого сияния, светит луна. А на часах ещё только пять. Сопки, ощетинившиеся берёзовой порослью, смотрят настороженно и отчуждённо. В наплывающих сумерках иду на дальний конец озера, к месту, где в него впадает ручей. Завтра я буду ловить там, а пока только просверлю несколько лунок и поставлю на ночь удочки. С детства запомнилось мне сладкое замирание, с которым склоняешься утром над оставленной в лунке снастью. А как радостно всколыхнётся сердце, когда, разбив наросший за ночь ледяной кружок, вдруг почувствуешь на том конце лески встревоженную пленницу! Нет лучшего начала дня для рыбака!
Безмолвная, окутанная темнотой тундра, живёт своей тайной потусторонней жизнью. То вдруг почудятся в скрипе собственных лыж чьи-то дальние голоса, то покажется, что с берега кто-то пристально и тяжело смотрит на тебя. Приглядевшись, увидишь среди сплетения чёрных ветвей ещё более чёрный валун. Впрочем, мне почти не страшно. С детских лет северная природа только помогала мне, делала сильней. И сейчас я не жду от неё подвоха.
На обратном пути воображение рисует сладостную картину: в натопленной, подобревшей избушке горит подслеповатая свеча, на печке шаманит котелок. Этот звук совсем не похож на мирное сопение чайника в городской квартире. Здесь, в тундре, разбуженная огнём вода шумит по-особенному. Словно сама душа безмолвных просторов хочет выразить себя в этой протяжно ноющей первобытной песне. В ней и тысячелетняя жалоба обделённой теплом, скудной жизни, и призрачность этой жизни перед ледяным лицом вечности, и безотчётная тоска о никогда не существовавших обетованных землях. Неизлечимым беспокойством и неуютом веет от такой песни. Тем дороже зыбкое тепло избушки и незамысловатые шутки сидящих рядом людей.
Едва я открываю дверь, на меня вываливается шлейф густого дыма. Тускло-белёсые полосы плавают под потолком. На чёрном от копоти камне задыхается свечка. «Не по сезону избушка, комаров хорошо пугать - подаёт голос Мишка, приятель отца, - половина дыма в трубу, половина – в харю». Хуже всего то, что печка совсем не греет: внутри немногим теплее, чем на воздухе. Впрочем, мужики не очень огорчены, даже веселы. Причина их веселья, почти допитая, валяется на нарах. Рядом – газета, на которой в беспорядке свалены куски хлеба, колбасы, лука, половинки яблок с приставшими к ним хлебными крошками. Мысленно махнув на все свои мечты о кружке крепкого, обжигающего чая, присаживаюсь поближе к газете-самобранке и залпом выпиваю чуть ли не пол кружки водки. Однако обычного согревающе-ободряющего действия она не оказывает. Наверно, потому, что постоянно свербит, не даёт расслабиться беспокойная мысль: как же мы будем ночевать в такой избушке? Дышать между тем всё труднее. Дым режет глаза, наждачкой дерёт горло. Приходится открыть дверь. Клубы морозного воздуха смешиваются с дымом. «Ну и ну, – неизвестно чему веселятся хмельные мужики, - задубеем тут к чёртовой матери».
Пьяное безволие, которое слышится в их выкриках, начинает раздражать. Где-то на этом берегу есть ещё одна избушка, тесная, но проверенная, тёплая. Пока не поздно, надо идти туда. Однако такой переход требует волевого усилия, на которое мужики сейчас не способны. Решившись, я складываю в рюкзак топор, пилу, несколько берёзовых чушек, пакет с газетами для растопки, свечку. На минуту протрезвевший отец пытается придать своему голосу серьёзность. В его наставлениях мне слышится отголосок тех времён, когда десятилетним мальчиком я ходил на свои первые рыбалки в тундру, и ловил каждое его слово. Что-то от того мальчика осталось во мне, и это что-то мешает отпустить ироничное замечание по поводу состояния, в котором родитель пытается поучать меня. «Замерзнете – приходите», - напоследок бросаю я и делаю шаг в размывчатый мрак заполярной ночи.
Мороз, кажется, слабеет, но всё настойчивее даёт знать о себе ветер. Налетает, с протяжным гулом пронизывает тощее берёзовое редколесье и уносится в черную пустоту беззвёздного неба. Когда я спускаюсь на озеро, в лицо начинают тыкаться слепые снежинки, а вскоре вокруг меня ярится настоящая метель. «Только бы не пропустить знакомую сосну на берегу», - твержу про себя. От неё всего полсотни шагов вверх – и я у цели. Пронизанный снежными иглами ветер настойчиво хлещет в лицо, жалит глаза. Иногда, закрыв их, я делаю несколько шагов вслепую. Оступившись, падаю в снег и только в этот миг понимаю, как устал. Натруженное тело кажется невесомым на снегу. Хочется закрыть глаза и лежать бесконечно долго, забыв о метели, о необходимости искать избушку, разжигать огонь. В какой-то миг мне кажется, что я уже не смогу встать. Испугавшись этой мысли, вскакиваю, и снова иду навстречу хлёсткому, как штормовые волны, ветру. Близкий берег сквозь пелену тянется смутно-враждебной полосой. Я напряжённо вглядываюсь в него, пытаясь различить знакомые, спасительные приметы. Снег валит всё гуще. Следы моих лыж на глазах туманятся, сливаются со снежной целиной. При мысли, что могу не найти обратной дороги, на сердце накатывает ледяная волна страха. К тому же начинает казаться, что я уже давно пропустил приметную сосну и теперь иду неизвестно куда, в снежные тартарары.
Скорей всего я заблудился бы, если бы что-то изнутри не толкнуло меня. Ещё глаза не выхватили из метельной мглы очертания знакомого дерева, а я уже понял, что нашёл его. В такие мгновения явственно и неотвратимо чувствуешь присутствие в своей жизни высшей, зоркой силы.
СИМФОНИЯ ОГНЯ
В избушке тихо. Она по крышу занесена снегом, к тому же защищена от ветра скалой. Поэтому шум метели почти не проникает сюда. Вздрагивающим белёсо-жёлтым светом сочится в темноту свечка. Из круглой закопченной печки доносится гул набирающего силу огня. Ради одного только этого звука стоило пережить все лишения сегодняшнего дня. В углах, там, где сгустился полумрак, слышен гулкий стук падающих с потолка капель. Кажется, что избушка за долгие месяцы зимнего безлюдья промёрзла, очерствела не только древесным телом, но и душой. И теперь, оттаивая, она до слёз радуется случайному постояльцу. Потребность делать добро, чувствовать себя нужным кому-то присуща не только нам, людям.
От разбросанных по нарам старых ватников ещё тянет сырым, неуживчивым холодком. Однако что значит он по сравнению с волнами исходящего от печки драгоценного тепла!
Иногда я открываю печную створку и заворожено смотрю на огонь. В метущихся языках пламени мне чудятся руки неведомого режиссёра. Они, то неистовствуют над поленьями, и тогда гул огня звучит грозно и неукротимо, а то вдруг исчезают, оставив после себя тишину и таинственно мерцающие угли. Я подбрасываю новые поленья. Выждав мгновение, пальцы режиссёра огненными ручейками взмывают по коре и тонким веткам, давая знак для нового, ещё более мощного симфонического вихря.
Единственное, что тревожит меня в моём блаженном уединении, это всплывающая время от времени мысль: «А как там мужики?» Стряхнув с себя дремотное оцепенение, поднимаюсь с нар. Надо посмотреть, что с погодой, и, может быть, найти в себе силы сходить за своими загулявшими попутчиками. Открыв низенькую, с пол человеческих роста дверь, я тут же забываю, зачем это сделал. Над миром – тишина. Девственные сугробы в темноте сверкают слюдяными искрами. На вершине почти отвесной скалы – снежная с чёрными прожилками веток роща. И прямо над ней – северное сияние. Не завораживающее, магически-холодное, каким оно часто бывает, а лучисто-приветливое, почти игрушечное. Словно волшебный венец переливаются над сопкой изумрудные всполохи. Кажется, что под ними в мёрзлой земной глуби спрятан драгоценный ларец с ещё неизвестными людям чарующе-затейливыми сказками. Удастся ли кому-нибудь пересказать их человеческим языком?!
Вернувшись в избушку, даю себе слово, что только полчаса полежу, укрывшись ватниками, а потом схожу за мужиками. Не знаю, сколько продолжалась моя борьба со сном… Очнувшись среди ночи, я слышу скрип двери, а вслед – неистребимо-весёлый голос Мишки: «Дверь, как раз для таких алкашей, как мы с твоим батяней, только на карачках заползать!».
КНИГА ЗАБВЕНИЯ
Я рыбачу один. Вокруг – белая пустыня озера. Ветер с тонким, нелюдимым посвистом гонит по ней колючую снежную пыль. Обступившие озеро сопки, давят молчанием. Сквозь морозную дымку мне видно, как согнулись под тяжестью инея прибрежные деревца.
Я перехожу от лунки к лунке. Белая пустыня не хочет мириться с любым непокорным проявлением жизни. Стоит на минуту отойти от мерцающего чёрной водой глазка, как его затягивает безжизненно-тусклая плёнка льда. Я вновь и вновь разбиваю её рыбацким черпаком или покрасневшими костяшками пальцев. Оцепенение морозного дня сказывается и по ту сторону ледяной толщи. Чтобы раздразнить рыбу, слегка поигрываю удочкой. В тёмной воде, невидимые мне, поблёскивают разноцветные мормышки. Наконец, поплавок, несколько раз вздрогнув, приседает под воду. Взмах рукой, и – вырванный, из-под самого льда голец, бьётся в морозном воздухе. Глядя на него, кажется, что там подо льдом прячутся до поры тонкие краски заполярного лета. Бока у рыбы переливаются нежно-сиреневыми оттенками светлой июльской ночи. Серебристо-серая линия на них мерцает, как рассветная полоска на облачном горизонте. А огненное брюшко и плавники воскрешают в памяти бруснично-алые перья августовских закатов.
Иногда поплавок стремительно уходит под воду. Через мгновение на крючке яростным золотом сверкает небольшая форель. И тогда мне вспоминается приветливое утреннее солнце и жизнерадостная позолота весело бегущей воды.
Впрочем, Белая пустыня быстро стирает живые краски с моих пленниц. Некоторое время они ещё бьются и изворачиваются на снегу, покрываясь смертельной пылью. Но скоро тела их костенеют, в застывших взглядах навсегда отражается безжалостное равнодушие огромного простора.
Иногда, оторвавшись от крохотного мирка лунки, я смотрю вдаль. Туда, где почти на линии горизонта можно различить заиндевелые опоры ЛЭП. Издалека они чем-то похожи на воткнутые в землю женские шпильки. Но и это вроде бы безобидное напоминание о мире больших городов сейчас неприятно мне. Я думаю о том, что цивилизация никогда до конца не отпускает современного человека. Едва она ослабила своё болезненное притяжение, и вот уже далёкие, чужеродные этим местам «шпильки» говорят мне о том, что скоро – в Москву.
Вкрадчивая позёмка понемногу стирает утренние следы моих лыж. К вечеру на этом месте будет девственная снежная целина. Озеро и окружающие его сопки представляются мне великой Книгой Забвения. День-два и на её страницах не останется ни одного упоминания о нашей жизни здесь. И другие, незнакомые нам люди, будут заново открывать для себя эту Книгу, в труде и лишениях вписывая в неё зыбкие недолговечные строки.
