Татьяна СОКОЛОВА. Серёжа

Глава из книги «Трафареты любви»

Это приходит всегда неожиданно.

Вернее – случается. Причём так, как случиться не может. И даже не случается – происходит. Именно тогда, когда невозможно ничего подобного предположить, тем более ждать и даже за минуту до этого хоть как-то представить, что подобное возможно с тобою.

Иногда оно буквально сваливается на тебя, обваливается как бы сверху, накрывает от всех невидимым куполом, делая тебя мгновенно уже не тобою, а сгустком неведомого тебе прежде огня. При этом разум твой, забывая себя, опьяняется лёгким кружащим хмелем, глаза видят никому прочему не видимое, уши слышат вовсе не то, с чем к тебе случившиеся рядом обращаются. Твои ноги или студятся до совершенного онемения, или чугунно тяжелеют, сердце же заполняется такой неповторимо сладкой, вытягивающей всё нутро мукой, что кажется – по качеству это и есть репетиция той настоящей, последней муки, соединяющей в одно невообразимые любовь и боль…

А был уже конец апреля, и снег недавно сошёл. Оставшейся после него водой были пропитаны грунтовые дороги и полны обрастающие первой травой колеи вдоль них. Тёмная талая вода стояла между кочек в низинках, поблескивая осколками первозданно чистого, освещённого восточным солнцем неба.

Местность вокруг была открыта и округла. Её выпуклые овальные полукружья, разделённые между собой неглубокими недлинными ложками, были палево-зелены прошлогодней и чуть пробившейся сквозь неё новой самой простой луговой травою. Влажное марево погожего весеннего утра делало разбросанные внутри окружности горизонта – одинокие и  колками деревья, стоящие отдельно и по несколько в ряд домики, изгороди вокруг них, фигурки животных – похожими на картонные декорации желающего быть вечным спектакля. Нам только что рассказали, что когда-то в этой местности было сорок переходящих одна в другую деревень.

– Хорошо, – сказал шедший по мою левую руку Дионисий, радостно и широко распахивая невесомые в солнечных лучах руки.

– Хорошо, – сказала и я, и мне захотелось сказать – Серёжа.

Конечно, я не сказала. Кажется, я никогда об этом никому не говорила, лишь проговаривалась, когда меня не слышали.

Мы шли из храма в скит по водянистой грунтовой дороге, выбирая на ней полоски потвёрже, а иногда переходя на обочину и прыгая там с кочки на кочку, вытирая о коричневую прошлогоднюю осоку ботинки от жирной глины и невольно наматывая её на них снова.

– Хорошо, – сказала теперь шедшая по правую мою руку Лида.

– Да, – согласилась я.

Не было слов, чтоб рассказать, как было хорошо! Тепло, тихо, солнечно, и птицы нежно кричали, низко пролетая мимо и скрываясь в небесном отдаленье.

– Будешь купаться? – спросила Лида.

– Если ты будешь, – сказала я.

Нас было человек пятьдесят, а, может, сто, хоть в этот день не все были с нами. Никто нас никогда не считал, и не было такого, чтоб этот наш, а тот не наш. Для меня все были наши, кто был тих, улыбчив, даже в гневе смиренен и кроток, в ропоте обижен только на себя. Не было ни у кого из нас ни возраста, ни пола, а внешность и одежды каждого были сказочно красивы.

Когда мы бывали вместе, сердце моё захлёбывалось от счастья! Я могла при необходимости нарисовать душу каждого из нас, кроме своей, конечно, и, конечно, пунктирно, как только в этом мире и возможно, и в разной степени проникновения, по мере усвоенной мною любви.

Я сказала – любовь – и мне захотелось сказать – Серёжа – но я не скажу, ибо вряд ли правильна без комментариев такая параллель. Ведь кто такой Серёжа? Просто человек. Просто мужчина средних лет. Какой-нибудь инженер. Или врач. А, может, журналист. Может быть, он немного даже и картёжник. Но почему мне хочется и невозможно смотреть ему в глаза? Почему мне боязно, когда я знаю, что его увижу? Почему я знаю, что он слышит то, чего я ему не говорю и не скажу никогда? Зачем мне эта ненормальность?

Так случилось, что с год назад мы остались бездомными. Просто в храм наш назначили нового настоятеля, а он пришёл и сразу стал ненавидеть нас. Неинтересно, как, за что и почему. Сама ненависть неинтересна. Неинтересно всё, что, в конце концов, буквально, абсолютно и непременно умрёт. Хотя, если кому интересно, так пусть.

А мы стали уезжать. Брали в аренду большой автобус и уезжали, порой за сотни километров, в какой-нибудь старинный храм: мужчины и женщины, старики и старухи, совсем маленькие и почти взрослые дети. Нас везде встречали как дорогих гостей. Всё в такие дни было праздником! Праздником был наш ненавидимый новым настоятелем больше нас всех вместе взятых ангел-батюшка – есть такие люди-праздники – тихие, светлые, рядом с которыми никаких слов не нужно, скорее, всякие слова рядом с ними пусты и тщетны.

«Яко кораблец в пучине яз един обуреваюсь от прегрешений многих» – словами Давида тихонько ворчала моя как-то неожиданно этой весной уставшая душа,  пока автобус наш, будто тот кораблец, пробивался в городском автомобильном потоке. Наконец он выруливал на трассу, увеличивал скорость, внутри него все мы наконец прекращали усаживаться, ахать, охать, обнимать и целовать друга друга.

– Слава Святей, Единосущной и Животворящей, и Нераздельней Троице!

С голоса батюшки, пожалуй, всё и начиналось. Подбиралось тело, становясь сухим, лёгким и сильным, обретая в центре груди маленький, воздушный и невесомый, способный расширяться бесконечно и вместить в себя весь видимый мир, якорь. Мысли легко и желанно вплетались в слова знакомых почти наизусть молитв. Слова были похожи на нежные лепестки вьюнка полевого, непрочно прикрепленные к проволочной прочности жгутам его стеблей. Так невозможно хороши цветки вьюнка, скромные, бело-розовые!

За утреней шло у нас исполнение правила к причащению, акафисты, просто пение. Уже давно не чувствовалось никакой дороги, никакого ни физического движения, ни шума мотора – кораблец наш обращался невесомой прозрачной капсулой – неважно было, пролетает ли он средь светлой зелени полей и тёмной зелени лесов с вкраплёнными меж ними человечьими домиками или они проносятся пред ним, парящим почти в поднебесье.

 Я очень долго не понимала, что это просто разные ступени или степени счастья – молиться Господу в родном храме, или дома, или в спешащем к неизвестному храму автобусе и любить одного из детей Божиих. А можно любить и даже самые простые проявления Его и предметы. Или многих Его детей или предметов и явлений любить, но не абстрактно, что и невозможно, а каждого к тебе приходящего как Дар Божий принимая.

Зная, что любовь одно с верой и надеждой и выше них, я долго не понимала, что такое любовь, хотя её всегда было так много со мною!

В тот день, в конце апреля, по мокрому, жёлто-зелёному полю шёл со мной рядом мой самый первый, самый красивый и любимый внук Дионисий. Он жил далеко от меня. Мы виделись с ним даже не каждый год. Я шла с ним рядом и, поднимая и вытягивая свою вдруг ставшую короткой руку, гладила его по курчавой золотистой макушке, неустанно  повторяя:

– Дионисик, Дионисик. – Этой весной он неожиданно оказался намного выше меня.

Я была очень счастлива, и мне хотелось говорить – Серёжа. Так звали другого моего внука, довольно своенравного младенца около трёх лет. Но дело было вовсе не в нём. И тем более не в том, кто шёл от нас несколько в отдаленье, и, я знала, видел меня.

Так странно и необъяснимо соединились в этот день во мне любовь и счастье, давно знакомый Серёжа и незнакомый человек в нём. Мне даже мгновеньями хотелось всю окружавшую меня красоту оставить и думать о Серёже бесконечно, хотя я не знала о нём практически ничего.

Значит, вовсе не думать. А забыться и парить. Про всё забыть и ничего не знать, а только жить неожиданно, неизвестно как и для чего нахлынувшей радостью и любовью.

Ведь если думать, надо делать усилия, чтоб мысли были правдивыми и справедливыми. Например, о том, что изначально это имя – Серёжа – никогда меня не волновало. А потом рядом с ним мне пришлось прожить двадцать семь лет. И среди них познать через него самое подлое предательство и неизбывную, казалось, боль.

От этой боли я постарела в одночасье, в тогдашние свои чуть больше тридцати пяти лет. Я всерьез думала тогда даже о смерти, заранее зная, что мне никогда не будет больше этих тридцати пяти. Хоть с детства мне нравилось чувствовать себя старухой семидесяти двух лет. Именно семидесяти двух, ни больше и ни меньше.

Эти игры со временем длились очень долго. До тех пор, пока наконец не исполнились все мои земные мечты. Тогда время само пришло и сказало: ну, ты же видишь теперь, что меня в этом мире в принципе и действительно не существует, твоя мама говорила тебе об этом давным-давно, а ты не соглашалась.

Да, мне пришлось согласиться, и я перестала думать о том, сколько мне лет. Они просто пошли одно за другим: Лето огня, Лето воды, Лето леса… Было ещё Лето собак, Лето грибов, Лето камней. И – никакого при этом язычества.

Суть заключалась в том, что каждая из этих стихий в определённый отрезок времени (как ориентира, не сущности, не субстанции) максимально сгущёно приближалась ко мне, а я к ней.

Это сближение сопровождалось очень сильным взрывом эмоций. Я вдруг начинала любить (воду, огонь, лес…) больше всего на свете! Я бывала бесконечно, безудержно счастлива только от того, что видела (или представляла) одно из них! Мне казалось, что этому моему счастью не будет конца! Например, я теперь всегда больше всего буду любить воду и только воду, её волны, зеленоватую живую дышащую глубину, её влажный шёпот…

Это сладко-мучительное состояние влюблённости могло бушевать, а могло потихоньку бичевать душу, но постепенно и совершенно безболезненно затухало и уходило вовсе. А в результате я начинала просто знать, что это такое – огонь, вода, лес или другая выраженная материально сущность. Каждая из них как бы оставалась во мне, уже нематериальная, становилась частью меня.

Так случилось и в это лето, когда оно ещё не настало, в его апреле, когда я увидела Серёжу.

Нет, я не увидела и даже не услышала его. Просто возникло – Серёжа! Есть такое счастье в этом мире и такая любовь – Серёжа! Не предательство, не смерть, не боль – любовь и радость – Серёжа! Мне просто хочется говорить, про себя или вслух – Серёжа! – и быть бесконечно счастливой этим!

Ведь у того, как это получается, нет действия, вернее, нам не понять глагола, обозначающего это действие. «Дух, идеже хощет, дышет, и глас его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет…», – говорит Господь словами Иоанна. (Ин 3-8). «Возлюблении, не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть…», – добавляет от себя Иоанн (1 Иоанн 4-1).

Так затейливо перемешаны в нас наши плоть и душа! Так замусорены и слабы наши души! Так необразованны мы и неопытны во всём, что касается духов! Сколько происходит из-за этого тяжелейших трагедий! Особенно в юности, когда любовь особенно легко становится служанкой страсти, не обязательно плотской.

Так бывало со мной сотни, тысячи раз. Душа выделяла из бесконечности лицо, предмет, стихию и, очарованная выбором, оплетённая плотью, бросалась навстречу безоглядно, неистово, желая познать, раствориться и –  да! – погибнуть. И погибала, или, остановленная Кем-то, ещё Неведомым, холодно и недоумённо взирала на недавний предмет очарования, не получив ни радости, ни пользы, а одушевленному принося к тому же ответное недоумение и обиду – отчего так неожиданно и беспричинно к нему оледенели. Где всех их собрать теперь и испросить прощения? За необразованность, и глупость.

Ведь для мирского человека мудрость («бесстрастие) не в том, чтобы не ощущать страстей, но в том, чтобы не принимать их в себя» (И. Брянчанинов). И более – «Душе быть доступною страстям – полезно для уязвления совести, пребывать же в страстях – дерзко и бесстыдно» (И. Сирин).

Давно изучив законы аскетики и даже немного опробовав их на практике, я так часто и даже без меры пребывала в страстях – и бывала счастлива ими! И самоуверенна, и горда, и обольщена не столько ими, сколько сама собою.  Каждый раз мне казалось, что я научилась замечать, как они, верх ласкательства и притворства, подводят к обрыву, за которым, всегда смертельно опасные, хотя и необходимые – задержка дыхания, сладкая песнь, сгусток любви и муки. Каждый раз мне казалось, что больше я им – не поддамся!

Мир называет это – если не поддаться – влюблённостью, сублимацией, платонизмом. Говорят, из этого рождается всякое искусство и литература. Уверена, из этого рождается лишь графомания – плод не переплавленной в дух словесной плоти, которая может быть даже грамотной и высокоинтеллектуальной, но никакого отношения к литературе как духу в плоти не имеющая.

Ведь важен процесс и угол зрения, которые чаще всего упускаются. Душе – быть доступной страстям. И – закрываться от них, уходить от предмета, переключаться. И – или – идти им навстречу, терпеть их огонь, насыщаться и уставать, до равнодушия. Конечно, это очень опасно, всегда на грани. Финал может быть единственным и банальным – грубый грех как нарушение человеческого естества (блуд, воровство и прочие смертельные лихоимства).

Но Господь ничего не даёт зря, без смысла, без пользы. Не обольститься, увидев за страстью любовь, а подчинив страсть, переплавить её в познание, итог и польза которого и есть любовь. Из желания пользоваться, и обладать, и насыщаться бесконечно – в радость и счастье, что это есть в этом мире, то есть у тебя и в тебе, ведь этот мир очень маленький, и он становится всё меньше, и всё в нём перепутано одно с другим бесчисленными нитями, и он одно с тобою

Зачем ко мне этим апрелем приблизилось это – Серёжа – и заиграло, и заговорило на разные голоса, когда теперь я точно знаю, что это – не моё имя? Ведь имя человека – великая тайна. И, если слушать, можно даже услышать заранее, какое имя предназначено каждому из нас. Одна моя внучка должна была стать Анастасией и стала ею. Другая вместо Елены стала Анной. Так нравится нам здесь проявлять свою волю! Но, говорят, когда человек вступает в иной мир, Бог даёт ему новое имя, которое будет известно и интересно только Богу и самому человеку.

По суемудрию своему думаю, что если муж и жена «един дух, едина плоть», то и имя им будет дано единое, основанное на земных именах. В том числе и потому так смертельно страшны блуд, прелюбодеяние и множество браков. Ведь испорченную, как искусанное яблоко, плоть человека Господь заменит новой, не плотской плотью. Но куда деть надкусы (искусы) – множество имён, оставшихся в душе, ставших одним с нею, у каждого из которых своя порочная цепочка надкусов? И каково будет, исходя из этого, твоё новое имя?

…Но пришли наконец мы и в скит – уединённое бесстрастное жилище на берегу небольшого, замутнённого весенними водами озерца. И как-то все разбрелись и развеялись по его берегам и краям прозрачных безлиственных пока колков. Тишина наступила. Лишь источник святой как живой разговаривал невдалеке с кем-то. Он лился с полуметровой высоты в деревянную колоду, и голос его был плотяным и мягким.

Точеная фигурка Лиды вспорхнула на высокое крыльцо стоящей невдалеке новой деревянной купальни. Иногда мне кажется, что Лида – всего лишь сладкое виденье моё. Райская птичка. Оливковая ветвь. Не женщина, не старушка – хрупкая маленькая фигурка в платке домиком, приталенном жакетике, расклешённой юбке до пят, лицо младенчески белое, глазки голубенькие.

Вот она стряпает рыбный пирог у себя на кухне, наливает мне постного супчика, ставит передо мной банку густого чёрно-бордового смородинного варенья, дарит мне пышную рассаду перцев и помидор, мы обсуждаем какие-то бытовые мелочи. И всё это – как бы понарошку.

На самом деле дело происходит вовсе не здесь. И говорим мы о другом. Где, я не знаю. О том, перед чем все человеческие речи тщетны. Все физические ощущения во мне рядом с Лидой исчезают. Покой, простор, радость, лёгкость, осознание единственности и сейчасности происходящего. Мы просто с ней куда-то идём. Но земного притяжения нет. Как бы по воздуху. Лида держит меня за руку своей маленькой ручкой и ведёт туда, куда без неё мне не попасть. А не попасть нельзя, иначе не было и нет ни в чём никакого смысла.

…Лида, будто ловкая рыбка, легко выпрыгивает из квадратной купели купальни, смеётся и что-то говорит мне. Я не слышу. Дряблая, тут же озябшая, боясь поскользнуться на мокром полу купальни, иду к купели, цепко держать  за поручень, тяжело спускаюсь по трём ступеням к воде.

И  неуклюже плюхаюсь, и ухожу под воду с головой. Один, и два, и три! Вода холодна, густа, темна, тяжела. Она живая. Она затягивает тело точно в воронку.  Она не отпустит. Потянет всё глубже и глубже.

Душа даже вскрикнуть не может. Оказавшись там, где ей быть невозможно, она задыхается, превращаясь в сплошную невыносимую боль. Она сжимается до точки и рвётся из тела, смертельно распластывая его плотную упругую мякоть – наружу! Вверх! Прочь! На свет! На воздух!

Теперь я знаю – так будет вырываться она из тела в тот единственный миг, который отменить невозможно. Прежде я видела это со стороны, у других. Теперь я знаю, как это будет со мною.

По сравнению с этим абсолютно всё – суета и тщета.

Без сантиментов. Сухо и жёстко.

Какая любовь? Какие страсти? Какой Серёжа?

…Потом настало всё-таки очередное лето. Одна подруга звала меня к себе в Грецию, другая в Абхазию. Я никуда не хотела ехать. В Новороссии началась война, и я добавила в свой синодик пятьсот имён новороссийских воинов.

Я не заметила, как стала ждать, когда придёт премия за мою новую книжку, и я куплю себе новые серёжки из красного золота с крупными лиловыми аметистами. Конечно, я говорила себе, что вполне могу без них обойтись, мне просто надо оставить их потом одной из внучек. Но я так любила эти не купленные серёжки! Я ходила в магазин и любовалась ими, зная, что без всякой премии могу купить их в любой день.

Я запрещала себе думать и всё-таки думала иногда о Серёже…