Аркадий ЛЫГИН. "Вот ты ступил под сень сих ив..." Рассказ. (2001)

Это редакционное задание я навязал себе сам.

Дело в том, что в нашем журнале пока еще сохранялась благородная традиция: наряду с тасовкой обычной колоды - известных, бывших на слуху имен, включая всех этих новоявленных "звезд" - нет-нет да и шарить, что называется, на верхних пыльных полках. Тормошить тех, кого уже накрыла тень забвения, кто так или иначе не вписывался в портрет настоящего. В большинстве случаев они, как становилось очевидно, давно смирились со своей участью и неохотно, недоверчиво шли на контакт. Когда же барьер недоверия оказывался позади, эти люди - как правило, пожилые - вдруг словно оттаивали, становились по-детски простодушными и открытыми, позволяя осветить себя в выгодном журналу ракурсе. Были и такие, при встрече с которыми на память приходила строка: "Достоинство, что просит подаянье"...

Обычно задание переговорить с одним из таких людей исходило от главного редактора или его зама. Они давали координаты, краткую характеристику "объекта" и очерчивали примерные контуры, которые должно получить интервью. При этом не стесняли тебя ни в выборе средств для успешного выполнения задания, ни в проявленной тобой по ходу инициативе. Иногда кто-то из сотрудников предлагал свою кандидатуру, она рассматривалась руководством в контексте нынешнего времени - какая-то политика на этот счет, безусловно, велась. Человек, которого на этот раз предложил я, в тридцатые-пятидесятые годы был достаточно известным писателем. Году в 40-м, насколько мне удалось узнать, он пострадал непосредственно от Сталина, его проработки на одном из собраний ЦК и пострадал сравнительно благополучно: не сидел, не ссылался. По некоторым его книгам еще в те времена снимались фильмы, а уже в середине пятидесятых он написал шпионский роман, который переиздается до сих пор. Он, кстати, тоже был экранизирован, и именно с этим романом ассоциировалось имя писателя, продолжавшего работать - но над чем? - все последующие годы. Во всем этом мне виделось нечто интригующее, требующее разгадки.

Когда я назвал главному полузабытую фамилию, тот почему-то поморщился, некоторое время раздумывал, прежде чем что-то ответить. Вероятно, он не вполне имел представление, о ком идет речь. Однако мои разъяснения он прервал и, сославшись на необходимую в таких случаях процедуру обсуждения кандидатуры, пообещал, что мы вернемся к этому разговору. И мы вернулись: не очень охотно, но он все же дал добро.

И вот, в один прекрасный майский день, за час до назначенной встречи я прибыл на Киевский вокзал, сел в электричку и поехал к своему "объекту". Накануне я долго договаривался с ним по телефону: он все несговорчиво добивался определенной направленности нашего будущего интервью, причем спрашивал, какие я вопросы собираюсь задавать ему, и тут же отвергал их. Предлагал свои. Чувствовалось, что он не довольствуется благодарно случайным интересом к себе, а постарается максимально использовать этот интерес применительно к собственным соображениям. В конце концов, я вынужден был пойти на уступки, - а что делать, сам заварил эту кашу! - согласился со всеми его доводами, сознавая, что на месте разберусь, что к чему, и перехвачу инициативу. Переговоры затянулись еще и потому, что говорить ему было, по-видимому, трудно: голос в трубке звучал прерывисто, на какой-то превозмогающе-тягостной ноте. Писателю было далеко за восемьдесят.

Пустыми улочками дачного поселка я выбрался на асфальтированную дорогу, с одной стороны которой высокой стеной стоял смешанный лес, а с другой тянулся зеленый дощатый забор. Дойдя до нужного мне номера дачи, я сунулся в калитку. В глубине участка виднелись строения, слышался вой пилорамы, меж деревьев пролегла тропинка. Я пошел по ней.

Через некоторое время меня окликнула худощавая пожилая женщина:

- Вы к Александру Макаровичу? Сейчас мы его найдем.

Но тут я заметил, что писатель сам к нам приближается - я видел его один раз по телевизору. Большая голова, блестевшая сквозь статки белых волос, покачивалась сверху высокой усохшей фигуры подобно венчавшей тонкий ствол, облетевшей под продувным ветром кроне. Худыми ногами в стареньких тренировочных штанах он нащупы вал землю перед собой, словно шел по тонкому льду.

- Ну что, куда мы пойдем? - обратился он к женщине после того, как мы поздоровались.

- Вы извините, у нас тут небольшой ремонт... Саша, ну вы пройдите тогда с того входа, от кладовки.

Я побрел вслед за хозяином, упираясь взглядом в сгорбленную спину, облеченную клетчатой байковой рубашкой. Увидев вблизи его грустное, застывшее гипсовой маской лицо, недрогнувшее выражение водянистых глаз, которым он меня встретил, я стал осознавать, как непросто мне с ним будет.

Внутри дома мы прошли полутемным коленчатым коридором, застав ленным какой-то рухлядью, и оказались в просторной, с полэтажа, комнате, снабженной сплошными, ленточными окнами с трех сторон.

Одна сторона переходила в веранду, с дальнего ее конца слышались приглушенные голоса рабочих. Писатель направился к оттоманке на правой половине комнаты и осторожно, тщательно отыскивая удобное положение, улегся на ней. Я присел на подставленный рядом стул, достал диктофон и положил его на край тумбочкм, стоявшей вплотную к изголовью оттоманки. То, что происходило затем на протяжении примерно трех часов, можно назвать противоборством - по крайней мере, с моей стороны.

Моя задача, как она мне представлялась - пройтись коротенько по биографии писателя, выявляя поворотные, возбуждающие интерес, может быть, трагические моменты судьбы, и на них-то сакцентировать внимание, а напоследок остановиться на его нынешнем положении, наверняка обнаруживающем контраст с былыми временами, - словом, легко и элегантно прогалопировать по Европам, - так вот, эта задача с течением времени все дальше оказывалась от своего разрешения. Атака быстроногой конницы увязла в надежной обороне противника...

Писатель упорно не давал сбить себя на легковесность предлагаемых вопросов. Останавливаясь на каком-нибудь эпизоде самого начала своей биографии - подробно, с деталями, с ответвлениями, которые уводили его уж очень далеко, - он самозабвенно выбрасывал в пространство небольшие связки слов, а мои попытки вклиниться между ними оставлял без внимания. Казалось, он вспоминает тут же, при мне, углубившись в себя и не замечая, что всем этим он заставляет меня нервничать, что я из кожи вон рвусь вперед. Бессмыссленно оказалось намекать ему, что подавляющая часть выдаваемого им материала не войдет, не сможет войти из-за ограничений объема в предполагаемую журнальную публикацию. Когда что-то в воспоминаниях отзывалось в нем незажившей раной и влекло не ослабевшую со временем реакцию, он дрыгал локтем подложенной под голову руки и несколько раз попадал им по диктофону, который я успевал поймать на лету. Но он не обращал на это внимания.

Мне бы поражаться его памятью - и я мимоходом, едва справляясь с досадой, про себя это делал, но как-то недостаточно, ибо в противном случае получалось бы самоистязание. Нещадная его память работала против меня. Для подстраховки я всегда брал на задание запасную кассету и набор батареек для диктофона, сейчас они пригодились, но все равно я оставался далек от цели почти так же, как и в самом начале интервью! Собственно, видимость интервью этому испытывающему терпение монологу придавали мои беспомощные, улавливаемые лишь пустотой вопросы, которыми я хоть как-то пытался выправить свое бедственное положение. В почтительно замершем пространстве комнаты, куда изредка долетал скрежет мотопилы с веранды, доминировал надсадный, без конца прерывающийся голос; я смотрел на лежащего передо мной человека, и, казалось, испытывал ощущения угодившего в плен. Оборвать его на полуслове и распрощаться мне не позволяло воспитание.

В конце концов, примерно по истечении двух часов я смирился со своей участью и ждал только, когда закончится вторая кассета. Если поначалу, еще полный сил и надежды на благоприятный исход, я время от времени поддакивал, заинтересованно вставлял: "Ну конечно!", "Еще бы!", предвосхищениями пытался "спрямить" петляющий рассказ писателя, то теперь утомленно безмолвствовал, все чаще мысленно отвлекаясь. День потерян, думал я, задание провалено.

Задание, с которым сам же вклинился в отлаженную программу редакции, с которым носился, как с писаной торбой, и в результате...

Вспомнилось, как поморщился главный, услышав фамилию, как оттягивал принятие решения, пытаясь, по-видимому, погасить мой порыв. А, может, наоборот, все это - в воспитательных целях?

Появление той худощавой женщины с участка - наверное, жены? - показалось мне началом избавления от мук.

- Саша, тебе нельзя так долго, - сказала она с ноткой тревоги.

Писатель, прервавшись на полуслове, недовольно посмотрел на нее. Мой взгляд был много благодарнее.

- Что такое?

- Ты слишком долго, напрягаешься. Тебе вредно...

- Мы уже заканчиваем, - успокоил я ее. - Тут пленки совсем немного осталось...

Когда она ушла, я перевел отдохнувший взгляд на писателя и заметил, что он, в самом деле, несколько сдал. Его дряхлость теперь отчетливее бросалась в глаза; он обессиленно лежал, даже уже не вздрагивая. По-видимому, мое замечание насчет пленки подействова ло на него разочаровывающе.

Видя, что он обескураженно затих, утратив смысл продолжать свой рассказ, я обратил его внимание на стоявший поодаль, зава ленный бумагами стол. Они лежали не просто внавал, а с неуловимым ощущением ведущейся в окружении их работы. Похоже, он над чем-то сейчас работает, поинтересовался я у писателя.

- Это несколько вариантов моего нового романа, - грустно глядя на меня, отвечал он. - Я лично, как персонаж, в нем не участвую, но мои мысли, переживания, чувства, мои радости и беды пропорционально распределены между его героями...

Я стал собираться. Мы условились, что в ближайшие же дни, предварительно отзвонив, я приеду для завершения интервью. Кинув последний взгляд на обложенный рукописями стол, я двинулся к выходу, сопровождаемый шаркающим сзади писателем. Все оставалось позади...

До калитки они проводили меня вдвоем с женщиной. Солнце заметно передвинулось за то время, пока я был в доме; ленивая дачная обстановка вокруг словно повернулась другой стороной, такой же неузнаваемой.

Мы остановились у ворот. Женщина - ее звали Любовь Георгиевна - что-то говорила о затянувшемся ремонте, о хозяйственных хлопотах. Писатель, с надеждой глядя на меня, повторил:

- Не забудьте позвонить, когда соберетесь.

- Но только не так долго, как в этот раз, - попросила меня Любовь Георгиевна. - Саша так волнуется, когда вспоминает... А ему нельзя, я за него беспокоюсь.

- Никоим образом, - честно ответил я. - Обещаю вам. Будьте здоровы!

Калитка хлопнула за моей спиной. Я знал, что больше не войду в нее. Прямая асфальтированная дорога, чуть поднимаясь, вела к видневшимся вдали постройкам поперечной улицы. Справа в дремотной тишине стоял лес, над дорогой свисали мохнатые лапы высоких темных елей. Каким-то образом ощущалось, что уже вторая половина дня.

Оцепенение, в котором я находился последние час-полтора, постепенно отпускало меня. Можно было расправить плечи, поглубже вдыхать живительный воздух. И ноги возвращались к прежнему упругому шагу, такому приятно вспоминаемому - по тверди, после долгого сидения. Вполне бездумно я некоторое время наслаждался этим состоянием.

Только исподволь тенью замаячило недовольство. Я досадовал на себя, на свою беспомощность, проявленную сегодня так очевидно.

Зачем-то настойчиво пытался восстановить в памяти самое начало нашего "разговора", когда вдруг за слабым, звучащим с заметным усилием голосом писателя, его ровной интонацией обнаружил твердое, незыблемое стремление добиться своего. Не поддаться чужому скороспелому настрою - настрою газетчика, проявляющего поверх ностный интерес. А кто же я, г а з е т ч и к и есть. Но руководил-то он мною, а не наоборот, как должно быть...

Неприязнь кольнула меня, когда я остановил мысленный взгляд на писателе, каким он был в те минуты: закинувшим за голову руки и вдохновенно углубившимся в воспоминания. Ведь должен же был понять, что не нужны они, такие развесистые и обстоятельные, не пригодятся, что, в конце концов, отнимает у меня время, понапрасну тратит свои ограниченные силы! Нет, не понимали мы друг друга, не хотели понять. И я же еще, кроме прочего, его напрягал... Ничего себе - съездил по заданию!

Раз за разом я спрашивал себя: мог ли я, применив все свое умение, как-то воздействовать на упрямое, во многом бессмысленное, писательское сопротивление, переломить ход нашего, по сути, поединка? Сейчас уже мне казалось, что мог, что должен был, не позволив подчинить себя чужой воле; задним числом зачем-то старался уязвить себя побольнее...

Пройдя поселок насквозь, я неспешно направился не к ближайшей станции, а к следующей в сторону города - по тропинке, тянущейся на некотором отдалении вдоль железной дороги. Торопиться, чтобы оформить удачно выполненное задание, было не нужно. Вообще не хотелось никуда торопиться. Мягко пригревало солнце, на открытом пространстве обдувал легкий ветерок, донося запахи свежей зелени, сырой кое-где в низинах земли, дымка от костра из ближайших, полускрытых деревьями дач. Навстречу никого не попадалось, идти просто так, без цели и без подгонки временем было донельзя приятно. Я подумывал: а не податься ли мне к своему дядьке, живущему в частном секторе вблизи станции, что сразу перед Кольцевой, и не купить ли перед этим...

Теперь, когда я, кажется, окончательно успокоился, неудовлетворенность оставленной за спиной встречей с писателем воспринималась уже более сглаженно, перевернутой страницей. Я вспомнил, как он с надеждой смотрел на меня напоследок. Действительно, что ли, всерьез верил в продолжение? Намотанные на пленку вязкие словесные периоды пока что оттягивали мне руку. Конечно, я добросовестно, как и всегда, расшифрую их - на всякий случай, для себя. В данном случае ценности для журнала эти воспоминания не представляют: отрывочные картинки детства, размышления, не без резонерства, о воспитании трудом, пафосный рассказ о трудовом вступлении в Жизнь... О том, как поначалу его отовсюду выгоняли - был, якобы, норовист, малоуправляем. Как молодым еще, малограмотным парнем начал работать собкором какой-то заводской газеты... И все, это все, что мне удалось услышать - за три-то часа! Старый наивный человек!

Во мне снова взметнулись было язычки угасающего недоумения и задетого самолюбия, но уже не стоило труда притушить их. Я был молод, здоров, вольно шагал себе погожим майским днем по цветущим, благоухающим сиренью окрестностям города, и не хотел оставлять за собой права на сомнения. Все для меня было просто: нет - значит, нет.

А не прошло и месяца, как кто-то в редакции показал мне свежий номер "Литературной газеты" с некрологом, посвященном моему незадачливому писателю. Перечислялись все те же, примерно, вехи его жизненного пути, о которых я имел представление, несколько слов от себя добавлял именитый коллега, друживший с покойным. По духу статьи можно было предсказать, что никаких, конечно, последствий, привлечения внимания к личности умершего, его творчеству не возникнет - констатация факта, не более. Кроме этого, я вдруг понял, что был последним из представителей так называемых "средств массовой информации", кто разговаривал с Александром Макаровичем.

Дома я еще раз просмотрел запись с пленок, расшифрованных буквально на следующий день после встречи. Неспешный, обстоятельный рассказ со множеством отступлений, перескакиваний с одного на другое, перемежаемый по ходу сентенциями пожившего человека... Но главное, конечно, не нравоучительные интонации, а не без труда угадываемое желание рассказчика донести до в н и м а ю щ е г о все то, что, быть может, неоднократно уже когда-то рассказывалось или записывалось, перебиралось в памяти. Возможно, не тот разгон был взят, полузабыта последовательность событий, но нужно ему бы ло все это высказать. Высказаться - в последний раз.

...Случайный интерес далекого, пожалуй, по духу интервьюера. Его готовность принять все условия, на которых будет построена будущая беседа. И даже если в ходе ее возникнут нестыковки, противоречия - все равно добиться своего, попытаться, во всяком случае. Потому что - в последний раз. Роман - а что роман, издательство тянет, отсрочивает договор ( не возьмут? никому не нужно? ); надо быть готовым к этому. Впрочем, это - уже без меня, все, что мог, я здесь уже сделал. И теперь вот последнее интервью - не упустить, это я еще могу, на это сил хватит...

Такие, вероятно, мотивы возобладали писателем перед встречей со мной. Он верил... Но не мог он предугадать ( а может, и предчувствовал? Да уж все равно, главное - не упустить представившийся шанс...), что столкнется с узкомыслием, приправленным изрядной долей практицизма и в то же время нетерпимости, и, в итоге, с непониманием. Да что там этот случайный интервьюер... Пожалуй, пи сатель не мог взять в толк главного - своей о б р е ч е н н о с т и на непонимание, беспощадности нового времени, обрекающего его на забвение.

Я вспомнил его печальное, застывшее гипсовой маской лицо, шатающуюся фигуру с большой головой, схожую с многолетним засыхающим деревом, качающимся под порывами ветра. Почти девяносто лет, целый век... "Вот ты ступил под сень сих ив..." - мысленно сказал я самому себе словно бы строкой из стихотворения с устарелой лексикой. Она пришла мне в голову, сложившись сразу, до этого долго где-то подспудно вызревая, и виделась мне в этих словах некая многозначительность, намек на непознаваемость окружающего мира. Хотя хотелось верить, что в результате всей этой истории я начал понимать несколько больше - больше того, что мне было поло жено "по штату". И еще, еще...

Простите меня, Александр Макарович!