Сергей ШУВАЛОВ. Моя мама больна…
Рассказ
С раннего детства я не знал покоя.
Моя коляска совершала резкие опасные развороты, выписывая на земле различные геометрические фигуры, объезжая препятствия, вставая на дыбы, как мотоцикл трюкача. Еще тогда, будучи совсем крохой, я чувствовал невероятный пульсирующий ритм жизни моей матери. Когда она была рядом, он неминуемо передавался мне через любую материальную субстанцию. Скорость стала основой моей жизни почти с самого рождения.
Чуть позже, когда я встал на ноги (а произошло это очень рано — наверное, опасное вождение моего колясочного устройства было тому причиной), мамина быстрая жилистая рука хватала мою маленькую слабую ручонку, и тогда мое бедное неокрепшее тельце летало на скоростях, значительно превышающих скорость движения коляски; и снова я еле вписывался в опасные повороты, порой просто повисая на маминой руке и испытывая все прелести центростремительного ускорения.
Мама чистила мне зубы, спеша и размазывая пасту, так что редко что-то попадало, куда нужно. Одевала на меня брючки — и часто обе ноги попадали в одну штанину. Моя трапеза иногда оканчивалась ничем, точь в точь как в истории с Пятачком в мультфильме про Винни-Пуха — мама вытирала платком мой рот, который так и не успел поглотить ничего съестного. Тогда мне только и оставалось, что насытиться аппетитным запахом горячей еды… и мы бежали дальше. Несколько раз мама забывала меня на работе, в аптеке, в магазинах. В эти моменты я переставал ощущать движение. На какое-то время все вокруг будто замирало — но потом ей вслед начинали кричать ошарашенные продавщицы, она возвращалась за мной, и все начиналось сначала.
Иногда, по привычке повисая на ее руке, я кричал: «Мама, я хочу в туалет!» Она смотрела на меня удивленным взглядом и говорила: «Ты же был там сегодня утром?!» И несмотря на то, что в тот момент было уже больше шести вечера, добавляла: «Если будешь так часто проситься, мы с тобой никуда не успеем!» И так как я больше всего на свете боялся, что мы куда-то не успеем, то продолжал терпеть…
Чем старше я становился, тем больше я старался сопротивляться невероятному темпу жизни, который задавала моя мать. В те моменты, когда она понимала, что со мной каши не сваришь, она смотрела на меня и говорила: «Видимо, ты весь в отца…» Тогда я спрашивал ее: «А кто мой отец?» И в ответ слышал: «Если бы я сама его хоть чуть-чуть знала, то убрала бы из своего предположения слово «видимо»».
В детстве я, конечно, плохо понимал, куда это мы так несемся, да и не задумывался особенно. Но потом, после одного разговора с бабушкой, у меня появилось смутное осознание того, что представляет собой наша с мамой жизнь.
Как-то вечером, наверное, мне было тогда лет восемь, мама уложила меня в постель необычно рано — при том, что спать я не хотел совершенно. Но она, ласково улыбаясь и не реагируя на мои протесты, натянула мне на глаза одеяло, стащила носочки, забыв при этом про штаны, выключила свет и убежала из дому.
Только моя бабушка — спокойная, рассудительная женщина, знала, куда всегда торопится мать. Почти каждый вечер мы с бабушкой оставались одни. Она заходила ко мне, садилась напротив в дальнем углу комнаты, включала светильник, стоящий на столе, нащупывала своими пальцами пожелтевшую от времени бумажную закладку, открывая книгу на той странице, на которой мы остановились вчера, и начинала читать. Я слушал. Помню, какими яркими мое воображение рисовало персонажей, описанных в книге… Меня буквально уносило в этот вымышленный мир, и я не замечал, как закрывал глаза и засыпал…
Пожалуй, только один раз она закончила раньше, чем я заснул. Помню, что мы стали обсуждать прочитанное, и бабушка сказала мне, что в каждой книге, — почти в каждой, присутствует борьба добра со злом. И я тогда спросил:
— Получается, что зло — это всегда плохо, а добро — хорошо?
Бабушка согласилась, но потом задумалась…
— А вот моя мама, куда она уходит каждый вечер? — спросил я тогда бабушку. Какие она делает дела, добрые или злые?
— Добрые, добрые, — ответила бабушка, — в том то и дело, что добрые.
— Ну а зачем надо уходить куда-то ночью? Можно их сделать днем, а ночью спать? И почему их нельзя делать для тебя, бабушка, или для меня? — поинтересовался я, даже не подозревая, что в моем еще неразвившемся сознании возник один из самых сложных жизненных вопросов. Бабушка промолчала и только развела руки в стороны. «Вот странно, — подумал я про себя, — неужели есть такие вопросы, на которые ВЗРОСЛЫЕ не имеют ответа, — тем более, моя бабушка!»
Она тем временем отвернулась от меня и сказала себе под нос:
— Больная на всю голову твоя мама из-за этих проклятых добрых дел…
Я расслышал ее слова, но, пытаясь их осмыслить и не до конца понимая суть сказанного, счел правильным промолчать. Конечно же, я еще плохо осознавал, что обозначает словосочетание «больная на голову», и почему так внезапно все добрые дела стали проклятыми… Но ее слова крепко врезались в мою детскую память. Повзрослев, я вспомнил тот случай и понял, почему добрые дела делают только люди, больные на голову.
Вполне логичный вопрос «откуда я взялся?», который возникает у всех детей, как только они начинают осознавать себя, я задал своей матери немного позже, чем другие, уже догадываясь, что для моего появления необходим был папа, и где-то он у меня должен быть. Оказалось, что мое появление на свет тоже напрямую связано с одним из добрых дел моей мамы!
Так приключилось, что мой отец был филигранным мошенником по части женских сердец. Он уговорил ее перейти к делу буквально через час после знакомства, сославшись на то, что «этого дела» у него уже не было три года. Женщины его просто не принимают. Им было сделано ровно двенадцать попыток в течение этих лет, но ни одна не увенчалась успехом. Поэтому он твердо решил привязаться к сакральному значению числа тринадцать и, если в этот раз тоже не повезет, наложить на себя руки. Моя мама была тринадцатой. Проникнувшись его бедой, она не оставила никакого шанса исполнить ловеласу и мошеннику его мрачное обещание, тут же отдавшись ему в одном из городских парков.
Бесшабашность поступка моей мамы может удивить только тех, кто ее не знает. Вероятно, она очень спешила даже в тот момент, когда внимала аргументам искусителя, так как впереди ее ждало еще очень много добрых дел. Времени катастрофически не хватало. Видимо, по этой же причине странная пара не воспользовалась противозачаточными средствами.
В день моего 18-летия мама пригласила меня на останкинскую башню — посмотреть на всю Москву с высоты птичьего полета, а затем поесть вкусного молочного мороженного. Все это было запланировано задолго до счастливого дня, она выделила необходимое для празднования моего дня рождения время и записала все в свой маленький ежедневник, который уже был исчеркан вплоть до конца года. Выйдя из метро у станции ВДНХ, мы направились в сторону башни. Внезапно мы оба вздрогнули и остановились, услышав малоприятный протяжный звук, похожий на глухой скрежет. Мать прислушалась. Рука ее резко дернулась.
— Откуда это, сынок? — с волнением в голосе спросила она меня.
— Не знаю, — ответил я рассеянно. — Мама, башня рядом, может быть, пойдем?
Но она ответила тоном, не допускавшим возражений:
— Нет! Нам нужно туда, — она величественно указала пальцем в сторону сквера, — звук оттуда!
Мы перешли трамвайные пути; потом, преодолев ограду, обошли скамеечки, прошли сквозь парк и попали на проезжую часть.
— Мама, тут машины! — прокричал я. Но она меня не слышала. Приказав стоять на месте, она ринулась в поток автомобилей, сбивая сложившийся ритм движения водителей, а главное — нарушая правила дорожного движения. Вдруг она неожиданно остановилась в центре дороги, как регулировщик движения на нерегулируемом перекрестке, и стала размахивать руками.
Одна из машин летела прямо на нее. Я зажмурился и закричал:
— Ма-ма ааааааааааа…
Передний бампер зеленой шестерки коснулся ее развивающегося на ветру ярко-красного платья. Из машины выскочил водитель и подбежал к матери. Я видел, как они ругались, кричали друг на друга, размахивая руками. Вдруг водитель обошел мать и посмотрел на дорогу. Схватившись за голову, он снова подошел к матери и подал ей руку. Достав из багажника знак аварийной остановки, они установили его сзади машины.
Я посмотрел вперед и чуть поодаль увидел длинную вереницу машин, перекошенных от ручных домкратов, тянущуюся вдоль бордюра главной дороги, а под некоторыми из них заметил даже лежащих бедолаг водителей. Только через пару секунд я сообразил, что всему виною была ужасная яма прямо в центре проспекта, куда попадали по несколько машин каждый час. Я понял, что водители, которым посчастливилось заметить яму, объезжали ее и забывали о ней, не думая уже о тех, кто едет позади и может туда угодить. Пострадавшие же меняли колеса, и им точно не было дела до остальных.
В жизни такое происходит сплошь и рядом — до тех пор, пока не появится тот, кто смог бы разорвать порочный круг. Сегодня таким человеком стала она, моя мама, которая решила остановить эту череду нелепых аварий на проспекте недалеко от Останкинской телебашни, вероятность попасть на которую для меня, как вы наверное уже поняли, уменьшалась с каждой минутой…
Итак, моя мама вернулась.
— Ну, вот и хорошо, — сказала она, еще раз бросив взгляд на место происшествия. — Осталось только позвонить в дорожную службу...
И мы направились к телебашне, но вход для посетителей закрылся полчаса назад. Моя мама посмотрела на меня с грустью и пожала плечами. Из состояния задумчивости нас вывел бродяга, неожиданно оказавшийся позади. Он задал, в общем-то, стандартный для такой публики вопрос:
— Не могли бы подать... Не хватает на...
— На что?! — переспросила мать и машинально, не дожидаясь ответа, открыла свой кошелек, вывалив все содержимое в руки престарелого доходяги.
— Мама, ты что? — спросил я маму осторожно, надеясь вывести ее из состояния коматозной доброты...
Тем временем солнце окончательно скрылось за линией новостроек, только чуть светлеющий ореол — след былого дня, посылал нам прощальный привет, рисуя оранжевые нимбы над обыкновенными блочными домами, которые на несколько минут превратились в белых святых великанов. Я грустно взглянул на свою маму. Холодало. Она обняла меня:
— Пошли, уже поздно...
У метро выяснилось, что все деньги мама отдала незнакомцу, а у нас нет жетончиков на проезд, и их не на что купить. Мы побрели по вечерней Москве в сторону дома. Именно тогда я впервые увидел свой город.
Мы долго шли прямо, затем обогнули Рижскую площадь и свернули на улицу Гиляровского. Ну а потом Трифоновская, Делегатская, Дурова, и вот — Садовое кольцо… Тусклый свет уличных фонарей терялся где-то далеко впереди, освещая фасады впереди стоящих домов, угрюмо толкающих друг друга, будто бы пытаясь выйти из ровного ряда и показать себя перед нами во всей красоте. Я шел, оглядываясь на каждое здание, и взглядом как бы приглашал их на уличный подиум. А водосточные трубы в тот момент казались мне длинными слоновьими хоботами, плотно приложенными к кирпичному туловищу. Они сгибали свои бетонные тела, тяжко выдыхая на нас холодный осенний воздух.
Я плохо помню, как мы добрались домой. Засыпая, я слышал обрывки разговора матери и бабушки.
— Тише-тише…. — Не разбуди его, — говорила мать шепотом.
— Это у вас так день рождения прошел? — изумлялась бабушка. — Что вы делали!?
Мама ничего ответила...
— Я побежала! — крикнула она вслед закрывающейся за ней двери. Бабушка только успела окликнуть мать:
— Куда ты?!
Мать что-то ответила, но я уже не слышал, ее слов...
— Господи! — воскликнула бабушка, — да что за глупости? У тебя ребенок!
— Это невозможно, невозможно, — повторяла мать, — не могу объяснить. Они там, а я тут…
Дверь за ней закрылась окончательно.
— У тебя тут сын! — крикнула бабушка вдогонку, но было уже поздно.
***
Спустя годы я узнал, что за несколько лет моя мама успела поучаствовать в тушении пожаров в Центрально-черноземном районе, в разборе завалов после землетрясения на Камчатке, в спасении людей после наводнения в Крымске… Она регулярно посещала детские дома, работала волонтером в доме престарелых, просто помогала малоимущим, принимала участие в реставрации заброшенных церквей. Да всего и не перечислить! Но обо всем этом мне стало известно далеко не сразу.
Тогда же я с содроганием собирал новости с мест происшествий по всей стране, пытаясь найти в них хоть какое-нибудь упоминание о своей матери. Но тщетно... Несколько скупых писем за целый год и еще меньше телефонных звонков. Бабушка умерла через три месяца после того, как мама уехала. Смерть была внезапной. Незадолго до этого я часто видел ее сидящей около окна. Она смотрела на меня не так, как раньше — наверное, понимала, что годы берут свое и конец близок, — и в ее молчаливом взгляде читался только один вопрос: «Справишься ли ты один, когда меня не станет?» Этот немой вопрос был краток и благороден.
Мама так и не приехала на похороны. Я до последнего надеялся, что она просто не получила от меня письма о случившемся горе. Но через несколько дней пришло уведомление, что заказное письмо доставлено получателю. В своих мыслях я впервые в жизни столкнулся с ужасающим противоречием. Внешний далекий мир мог быть каким угодно, мир средний — возможно, тоже, но близкий мир — разве он может быть ТАКИМ? Эта мысль сводила с ума, делала меня все более одиноким и замкнутым. Я все еще надеялся, что она вернется. Но проходили дни, месяцы, годы, и ничего не менялось...
Во времена моей молодости комнаты всех девчонок и мальчишек, особенно входные двери, были обклеены цветными плакатами с Аленом Делоном, Ван Дамом, Сантой Фокс и, конечно же, Брюсом Ли. Эти плакаты олицетворяли закрытое окно в другую жизнь, где «не пьют одеколон», изображали, перефразируя того же автора, мир, с которым можно попрощаться, не успев там побывать…
Прошло очень много лет. На стенах моей комнаты иссушился клей двадцатилетней давности, на котором держались подобные плакаты. Теперь мой мир, который я решил создать с помощью такого же простого юношеского приема, был иным. Он всецело принадлежал моей матери. Я увеличил все фотографии, где она была изображена, и развесил по стенам своей квартиры. Утром, днем и вечером она встречала меня и провожала, улыбалась мне и ждала моего возвращения.
Воспоминания о детстве, о матери не оставляли меня. Я был одержим мыслью встретить ее вновь — мое существование было подобно жизни человека, оставшегося на необитаемом острове, который каждую минуту с надеждой смотрит в безбрежные воды, пытаясь где-то на непреодолимом расстоянии, в центре океана разглядеть очертания корабля. Так и я искал ее, расширяя собственные горизонты поиска, пытаясь увидеть ее очертания в безмолвном просторе людских душ. Но мои попытки были тщетны.
Я шел на почту — той самой дорогой, которой мы с моей матерью возвращались с моего предпоследнего дня рождения. Сейчас, как и тогда, накрапывал теплый осенний дождь. Мой путь был существенно короче, чем в тот раз, но я намеренно ступал короткими шагами, врываясь в желтую грязь своими широкими башмаками.
Примет никаких не бывает — они были выдуманы мной, но каждый раз я загадывал какие-то странные вещи: например, я должен сделать столько-то шагов до почты, и тогда заветное письмо от матери будет ждать меня. Но чтобы я не придумывал, как бы не ходил и куда бы не смотрел, — письма все не было.
Может быть, это какая-то ошибка? Может быть, от меня что-то просто скрывают? Моя мать не может так поступать! Но почтальоны по-прежнему разводили руками, а дверь уныло поскрипывала, когда закрывалась за мной. Я снова оставался ни с чем.
***
Однажды, повинуясь внезапному порыву, я написал письма во все известные мне радиостанции, рассказав свою историю, и попросил дать мне несколько минут эфира. Я забыл об этом очень скоро, потому что, когда писал эти письма, уже был настроен скептически, — да и если бы даже мне дали выступить, вряд ли мои слова услышала бы мама. Однако внезапно одна из радиостанций пригласила меня в прямой эфир.
Находилась она в Останкинской башне, до которой мы так и не дошли в тот день рождения, когда я в последний раз видел свою маму. Я снова шел тем же путем. Правда, теперь водосточные трубы не казались мне слоновьими хоботками, а дома не выпячивали свои тела и не танцевали, показывая свои постмодернистские каменные кружева... «Значит ли это, что я вырос?» — думал я про себя...
В студии радиостанции меня встретил молодой человек, просто одетый, с наушниками внушительных размеров на шее. Он быстро усадил меня рядом собой на стул и начал разговор:
— Забавная история, ничего не скажешь. И это все правда?
— Ну да, — ответил я твердо.
— И пока мы рассматривали вашу заявку, она не появлялась?
— Нет.
— А она жива вообще, — спросил он, — вы уверены? Больше двадцати лет прошло!
— Уверен абсолютно.
— Откуда же такая уверенность?
— Вы бы ее видели… — начал я.
— Это смешно, мы, знаете ли, таких людей видим, и с такими общаемся!
— Она особенная.
Ведущий улыбнулся.
— Ваша уверенность подкупает. Не потеряйте ее, когда будете в эфире. Кстати, покажите вашу заготовку?
— У меня ее нет, — отозвался я.
— Смотрите тогда, — сказал ведущий, — у вас ровно одна попытка.
***
Юго-Запад Ножай-Юртовского района Чеченской республики, село Беной. Холмистая местность имела свою розу ветров, а ветра этой осенью были резкие, холодные, порывистые, и дули по веренице холмистых гор, начинающихся южнее истоков горной речки Бенойясси и заканчивающихся лесистой местностью южнее села Беной.
То была первая ночь, когда температура упала ниже нуля, а из-за ветра было трудно идти. К Наталье Николаевне бежала женщина лет сорока на вид, небольшого роста, в черных кирзовых сапогах, красной косынке и в куртке, надетой на длинное, до пят, черное платье. Волосы ее, черные, как смоль, растрепавшиеся и небрежно покрытые косынкой, закрывали часть лица, которое в тот момент выражало страх и смятение.
— Что случилось, Айбат? — крикнула Наталья Николаевна бегущей навстречу женщине. Зная, что Айбат всегда спокойна и невозмутима, она заволновалась.
— Наталья Николаевна! У меня люди замерзать начинают. Четыре палатки унесло уже. Укрепили, как могли, оставшиеся. Но продувает и их — ветер усиливается… К утру померзнем мы все!
Наталья Николаевна знала о прогнозе. Но обычная надежда и интуитивный оптимизм говорили ей: авось понесет, и не с таким справлялись… А надо, надо было бы предпринять меры заранее.
— Чёрт возьми! — выругалась она, сжав руки в кулаки, понимая свою ошибку. — Давай в машины всех, и в город!
— Нельзя уже, Наталья Николаевна. Поздно. Последний выезд полчаса назад завалило.
— А по южной дороге?
— А на нее машины уже никак не перекинуть — деревья повалило.
— Надо разобрать!
— Не успеем, Наталья Николаевна, деревья задержали грязевой поток, там все замешалось: грязь, глина, камни… Собственными силами не разберем.
— Влад, — крикнула Наталья Николаевна мужчине, который находился рядом и прислушивался к разговору, — спутник мне принеси, я в город наберу.
— Не поможет город, Наталья Николаевна.
Женщина нахмурилась.
— Как не поможет?! Вызову вертолеты. Тут же люди! Прилетят, как миленькие.
— Там вертолетов только два на весь район. Один в ремонте. Да и в такой ветер никто не рискнет, — сказал Влад.
Подойдя к ней вплотную, он шепнул уже тихо на ухо: «Плохо дело, Наталья Николаевна. Померзнем мы все». Она обхватила лицо Влада своими ладонями.
— Ну ка, взгляни сюда! — ее голос был настолько уверенным, что тот удивленно поднял взгляд. — Влад, ты мне такого не говори! Слышишь? Не говори! Людей спасем и сами спасемся, — сказала она твердо, как только могла — так, чтобы голос ее долетел до ближайшей взбунтовавшейся земли, до смертоносных ветров, и чтобы вся стихия услыхала ее протест и оставила наконец лагерь в покое. «Везде пустота, везде открытое пространство, а где не открытое — туда не подобраться», — думала она в тот момент про себя.
— Айбат, ну, подумай хорошенько. Кто, если не ты, может знать, где здесь можно укрыться!
— Есть место, Наталья Николаевна, но километрах в пяти, не меньше. Да и против ветра идти, — неуверенно сказала Айбат.
— Тогда вот что. Зови всех сюда. Всех собирай! Палатки снимайте, и тоже сюда несите, — Наталья Николаевна махнула рукой в сторону нескольких старых буков.
— Наталья Николаевна, мы палатки не поставим сейчас. Ветер-то какой!
— Знаю, несите!
Через несколько минут на указанное место стал пребывать люд. Женщины выглядели усталыми и изможденными, у многих из них на руках были дети, которых они прикрывали своими оледеневшими ладонями. Мужчины вслед за ними несли брезентовое полотно от разорванных палаток, раздувающееся по ветру.
— Женщин с детьми посередине сажай. Мужчины, растягивайте брезент против ветра, — скомандовала Наталья Николаевна.
— Нет сил у них, — тихо произнес Влад. — Наталья Николаевна, уходите отсюда, прошу вас. Вы уже и так сделали все, что могли. Они и без того благодарны. Уходите, Наталья Николаевна.
Женщина пристально посмотрела на Влада:
— Ты мне зачем эти бредни несешь!? Знаешь же, что я не уйду.
— Знаю, Наталья Николаевна.
— Ну, так чего ж тогда языком болтаешь!
— Так что насчет брезента? — спросил Влад. — Не удержат ведь.
— Там их дети и жены! Удержат. Никуда не денутся.
Наталья Николаевна подбежала к группе и крикнула в толпу:
— Женщины, дорогие вы мои! Приседать умеете? Маша, дай мне ребенка своего, — Наталья Николаевна подошла к одной из женщин плотного телосложения и взяла с ее рук ребенка, плотно закутанного одеялом.
— И с детьми — вот так! — сказала она, присев с ребенком.
— Мы замерзнем, да? — прошептала Маша, приняв ребенка обратно.
— Никто не замерзнет. Делайте, что я говорю. Просто делайте.
Прошло несколько часов. Ветер усилился. Температура упала на несколько градусов. Люди, уже пронизанные насквозь ледяным ветром, падали, вставали, и снова падали, но продолжали держать брезент, может быть, просто потому, что тот уже примерз к их рукам. Женщины держались только лишь из-за того, что им не давали упасть другие, подпиравшие рядом. Все стояли плечом к плечу. Наталья Николаевна бегала по кругу, прорывалась в его центр, поднимала засыпающих и кричала на всех, чтобы не переставали приседать.
Но кажется, ее уже никто не слышал. Одна из женщин тихо шепнула ей на ухо, пока та поднимала кого-то рядом: «Наталья Николаевна, замерзнем мы — детей спасите! Мы верим вам, вы сможете...»
— Не сметь! — кричала Наталья Николаевна. — Не сметь так говорить, боритесь, вы можете!
Влад подбежал к женщинам.
— Мужики валятся... Сейчас ветер пробьет.
— Утро скоро? — спросила Наталья Николаевна.
— Должно солнце минут через 40 появиться.
— Держись. Мужиков поднимай!
Холодный, пронизывающий ветер проникал в живой круг, разделяя его, образовывая в нем невосстанавливаемые трещины. Мужчины с полотном падали на землю. Некоторые женщины еще стояли, но большинство уже лежало на земле, прикрывая собой своих полуживых от страха и холода детей. Наталья Николаевна с обмороженными лицом и руками, обессиленная, бегала, поднимая людей, в глубине души понимая, что ничем уже не может помочь.
Вдруг она остановилась, расправив руки и поднявшись на носки, закрыла глаза и, подчинившись стихии, упала на колени, а потом плашмя повалилась на землю, прикрыв собою тела замерзающих.
***
Темно-красный, еще не окрепший луч солнца первым появился из-за проема в скалистом хребте. За ним еще один, а за ним следующий. По холодной земле скользнуло первое предчувствие тепла после бесконечной морозной ночи.
Влад сидел рядом с неподвижной женщиной.
— Спасены, Наталья Николаевна! Спасены! — обращался он к ней. — Ветер стих! Это ж чудо какое, Наталья Николаевна, чудо! Так ведь быть не может, он ведь по прогнозам только усилиться должен был к утру, а тут вот волшебство такое произошло! Я ведь только в город позвонил, Наталья Николаевна, как вы просили. Я сделал, как вы просили, — повторил Влад и на морщинистом лице его появились влажные капли. — Наталья Николаевна, да очнитесь вы!
Наконец Влад вскочил и ударил женщину по щеке что есть силы. — Да очнитесь же вы, умоляю! — в отчаянии он упал на нее, прижавшись своей головой к ее голове. Но она лежала неподвижно...
Солнце уже полностью вышло из-за гор. Тени раннего утра становились короче, холод уходил; спасатели закутывали женщин и детей в теплые одеяла и отправляли первой очередью. Некоторые вставали самостоятельно с помощью спасателей, а некоторых грузили на носилки. Наталья Николаевна лежала на холодной траве, немного в стороне от остальных. Ледяные капли на кончиках ее волос оттаивали, будто превращаясь в чистые слезы, которые скатывались по ее лицу.
— Ты не представляешь! — раздался голос за спиной Влада. Он оглянулся.
— Тут ребята из центра записали. Сын по радио искал Наталью Николаевну. Представляешь?
— Это как такое возможно? — удивился Влад.
— Да сам не знаю, но, говорят, сомнений никаких. Точно нашу Наталью Николаевну описал. А это у тебя… — упавшим голосом пробормотал мужчина, взглянув на лежащую.
— Да иди ты! — закричал Влад. — Нет! Стой! Запись у тебя!?
— Да…
— Ну так что стоишь! Давай скорее!
Мужчина достал телефон и включил его. Влад схватил гаджет и поднес к уху Натальи Николаевны.
«Мама, если ты слышишь меня… — раздалось из аппарата, — мама... мне говорят… не важно, кто... говорят, ты пропала без вести... без вести — это значит «без» «вести», так ведь? Значит, просто нет вестей. Это смешно! Разве это пустяковое обстоятельство может указывать на то, что ты пропала? Мама... знаешь... я и правда очень жду тебя... я в другом мире без тебя... Просто возвращайся и забери меня. Где бы ты не была, что бы ты не делала — я соглашусь на все, лишь бы быть рядом... Мама…»
Мертвенно бледное лицо Натальи Николаевны шевельнулось. Влад заметил это еле уловимое движение.
Наталья Николаевна открыла глаза.
***
Иногда так бывает, что в жизни надо изменить сразу все. Нет смысла менять какую-то часть. Мое стремление начать все с начала было в некотором смысле, наверное, безрассудным. Туманность будущего и несуществующее настоящее. Что откроется за этим туманом, если попробовать пройти его насквозь? Или стоило бы подождать, пока он рассеется сам... Но времени уже не было.
Я стоял на лестничной клетке, минуту назад заперев дверь в свою квартиру – и надеясь, что сделал это в последний раз. Вещи — их было немного, лежали на подоконнике. Я еще раз взглянул на эти жалкие сумки. Да, да, именно такими они мне и показались. Прочь ностальгию и сентиментальность! Моя рука потянулась к ручке ящика мусоропровода...
Сначала нужно было пойти на почту. Дальнейшие планы были неизвестны даже мне самому.
По пути я снова принялся за старое – загадывал количество шагов, постоянно меняя цифры, придумывая новые варианты… В итоге остановился на одном из них и, как ни странно, на этот раз угадал – дорога до двери отделения заняла ровно загаданное количество шагов. Блеснула надежда, но… я заставил себя забыть собственные суеверия, и приоткрыл дверь.
До боли знакомая почтовая старушенция, узнающая меня по шагам, подняла голову, оторвавшись от своей работы.
— Почты нет для меня? — спросил я ее, на быстром выдохе цементируя волнение в своих сжатых кулаках. Она посмотрела внимательно на свой стол, поискала что-то в бумагах, проверила в компьютере.
— Нет. Для вас ничего.
— Спасибо, — сказал я чуть слышно, разжав кулаки и быстро зашагал к двери.
— Хотя нет, подождите! Сейчас…
— Что? — спросил ее я с содроганием.
— Письмо есть для вас!
— Письмо!? Да как же так, вы его чуть не просмотрели! — крикнул я, бросившись обратно.
Схватив заветный конверт, я прочел на нем фамилию, имя и отчество своей матери.
— Неужели дождались? — улыбнулась старушка.
— Дождался, — сказал я.
— В жизни еще и не такое бывает... Вам ведь жить еще и жить! Навидаетесь…
— Спасибо вам, спасибо! – своскликнул я.
***
Билет на самолет в Грозный... И ровно через сутки я был уже рядом с ней.
— Ну, как она? — спрашивал я у одной из медсестер.
— Она у вас удивительная…— отвечала та. — И очень-очень быстро идет на поправку.
— Подождите! — кричал я ей вслед. — А почему она у меня удивительная?!
— Не знаю. Удивительная, и все, — отвечала сестра, исчезая за углом больничного коридора.
Я рядом с ней. Боже, как она постарела... Но глаза ее, глаза светло-голубые, будто бы нетронутые временем...
Были объятия, были слезы, были признания — все, как и должно быть, наверное.
— Твой голос вернул меня к жизни... Это невероятно! — повторяла она.
Я спросил ее:
— Где мы теперь будем жить, мама?
Она ответила, улыбнувшись:
— Мы будем жить там, где в нас нуждаются.
— Хорошо. Я согласен, — с радостью отозвался я. — Главное, я нашел тебя! Только вот одну просьбу можно?
— Какую?
— Ты капельницу и лекарства не передавай другим больным. Пока сама не выздоровеешь.
— Хорошо, — ответила мама, внимательно оглядев соседей по палате.
— Я предупрежу медсестру, учти! Даже и не думай!
