Галина МАМЫКО. Последнее письмо странной старухи

Свадебный рассказ

– По-моему, ты говоришь глупости.

– Это по-твоему. А по-моему, глупости как раз говорю не я. А ты.

– Нет смысла продолжать наш спор. Всё равно каждый останется при своём.

– Смысл есть всегда и во всём. Даже в бессмыслице.

– Интересно, как это в бессмыслице есть смысл.

– Вот именно, интересно. Любая бессмыслица есть показатель уровня глубинного смысла того или иного явления, будь то…

– О, только не надо продолжать. Утомила ты меня.

Евгений, силясь не раскрывать рот, зевнул внутрь себя. Взглянул на зажатую в кулаке отцовскую фетровую шляпу, которая давно мешала ему, и с досадой плюхнул её на реденькие, растрёпанные ветром, волосы. Его спутница, немиловидная шатенка лет двадцати пяти или тридцати пяти, обладательница унылой косицы, скреплённой чёрной резинкой, сосредоточила взгляд на чём-то для неё интересном. Может быть, на обвисшей пуговице болоньевого, с отцовского плеча, плаще Евгения. Может быть, она изучала его несовременные, отцовские, очки стиля далёких семидесятых годов, дрожащие на печальном крючкообразном носе. Не исключено и то, что смотрела сквозь него в «горькое будущее этого мира», о чём они только что вели достаточно жаркую беседу...

Да шут с ней. Ему расхотелось с ней целоваться, к чему он поначалу был мысленно готов, и больше не тянуло её приобнять. И этому своему внезапному нежеланию он был рад. Это освобождало от усилий быть смелым, чего он так не любил в своей жизни. Смелость для него всегда была камнем преткновения. А уж что хотелось самой Елене, так звали его новую знакомую, этого, наверное, не знала и она сама. Так, во всяком случае, сердито думал Евгений.

Он  был разочарован этим свиданием, к тому же часы показывали обеденное время, а в кармане не было ни на пирожок, ни на троллейбус, чтобы не шагать через весь город, а поскорее добраться домой и схватить первое, что найдётся на выделенной ему полке хозяйского холодильника. Впрочем, ничего, кроме чёрствого куска хлеба в полиэтиленовом пакете и вскрытой коробки с кефиром, там не было. Немалая гамма чувств сейчас бурлила в его душе. Ему решительно не везло в этой жизни. Невесты, которых он с такой надеждой высматривал вокруг себя, или оказывались дурами, или умными. И ни одной нормальной. Вот и сейчас, с этой Еленой. А ведь поначалу её обыкновенное, не имеющее ни особых изъянов, ни особой прелести, лицо, обыкновенные серые глаза и обыкновенная, без пикантностей, фигура сбили с толку, обнадёжили.… На букет роз для первого свидания он необдуманно истратил всё из того, что оставалось до послезавтрашней зарплаты в бумажнике, а теперь сердито смотрел на цветы в женских руках.

– Знаешь, Евгений. Хоть мы и утомили друг друга, но на такой ноте расставаться не будем. Это не по-людски. Ясное дело, амуров у нас с тобой уже не получится, и тем не менее…

– А почему это не получится? – сказал Евгений. Сказал просто так, на всякий случай, для вида. В глубине души ему понравился такой трезвый подход. Он с интересом взглянул на девицу.

– Ну как почему. Ты на одной волне, я на другой. Я тебе про Фому, ты мне про Ерёму.

– Нуу… Разве это может быть причиной… мм…для антипатии…

– Да нет. Дело не в антипатии, Евгений…. Кажется, Николаевич? Правильно? Евгений Николаевич, да. Не в этом дело. А в том, что ты дуб, а я берёза. Ты рыба, а я птица. Ты осёл, а я …

– Ослица?

– Да хоть корова. Главное, что мы не по-ни-ма-ем друг друга. А если и понимаем, то не воспринимаем. Вот оно в чём дело. Но сейчас речь о другом. Так получилось, что у меня сегодня, как бы это выразиться… – она замолчала, взглянула куда-то вверх, что-то там, в облаках, уточнила для себя, и продолжила, – ну, можно сказать, такие вот себе именины. Или даже не так. У меня сегодня как бы день рождения. А отметить как бы не с кем. А мне до смерти как бы надоело быть одной. Как и тебе, признайся. Вот в этом мы схожи. Поэтому мне подумалось, раз подвернулся случай не в одиночку отпраздновать, пусть будет так. Так что пошли… Чего уставился? Пошли, говорю. Пошли.

– Пошли, – согласился он.

Она положила хрустящий целлофановый свёрток с цветами в свою дерматиновую сумку со сломанной молнией, цепко взяла кавалера за руку и потащила за собой, как это делают родители с детишками. Оставалось подчиниться. В глубине души он симпатизировал женщинам решительным и волевым.  Нежность, романтичность, хозяйственность… Разве это в них главное... А что тогда... Может быть, вот эта решительность, с какой его волокли куда-то по городским улицам? За решительностью наверняка скрываются и надёжность, и верность… Ему казалось, что у решительного слово не расходится с делом, а на подлость или предательство такой, самодостаточный, не способен. Вот его, взрослого человека, никогда не брали за руку и не вели за собой. Представлялось Евгению в этом что-то символичное. Да ещё вот так, как на канате.

Он нарочно делал мелкие шажки, чтобы оставаться позади, в роли того, которого ведут. Всё теперь в облике новой знакомой стремительно приобрело для него уже иную значимость. Её детская косичка за узкими сутулыми плечами не просто так прыгала при ходьбе из стороны в сторону перед носом Евгения, а – многозначительно, с указанием на нежелание хозяйки подстраиваться под внешний мир модных причёсок. Расстёгнутая мешковатая куртка не просто так моталась вокруг фигуры, то скрывала, то открывала её худощавость, а с пренебрежением к мнению снобов. И сила рукопожатия – вон, как властно, как железно сжимает его вялую кисть. Попытался подвигать пальцами. Это удалось сделать с трудом. Такая мужская хватка не просто выдаёт в ней человека волевого, а ещё означает, думал он, естественность поведения. Она не стремится показаться не такой, какая есть на самом деле.  Это же подтверждал её широкий, размашистый шаг. Это была походка победительницы. Так ходят люди с простым, цельным характером. Она не из тех, кто стесняется самого себя (вот Евгений не редко сам себя стыдился, и такой комплекс неполноценности его угнетал). Он покосился на её пальцы, и с удовлетворением утвердился в предположении: да, ногти без лака. Как и её лицо, без косметики. «Боевую раскраску» для привлечения к себе внимания он «терпеть не мог» в представительницах противоположного пола. Определённо, что-то есть в этой незнакомке с косой.

А почему бы и не посидеть где-нибудь в кафешке, не поднять бокал за виновницу торжества, заодно и насытить желудок, да еще за чужой счёт, подумалось ему, раз дают, бери. Это ни к чему не обязывает. Тем более в его однообразной жизни учителя музыки, разучивающего с детьми гаммы на фортепиано, нет и в помине никаких интересных приключений, не говоря о знакомствах. Коллектив в музыкальной школе сплошь дамский, сплошняком курящий в курительной комнате, травящий анекдоты. Все, кому не лень, заигрывают с Евгением Николаевичем Кравцовым, человеком холостым и робким, но от панибратства его коробит, а от замужних и тем паче. И ведь что обидно, что обидно, ведь заигрывают-то просто так, от нечего делать. А как часы покажут конец рабочего дня, так все по своим квартирам с мужьями и детьми и разлетятся.

Они перешли шумящую тополиными ветвями, людскими голосами и гудками машин улицу Горького, миновали каштановую аллею, затем прошли сквозь звенящий детскими голосами семинарский сквер с каменными курочками, горками, паровозиками. Пробежали мимо городской библиотеки с облупленными колоннами и огромными пыльными окнами, проскользнули мимо двухэтажной, в окружении декоративных ёлок, его музыкальной школы. Долго шествовали по длинному проспекту Мира в молодых сосенках, выложенному с помощью коммерсантов узорчатой и уже кое-где разбитой плиткой,  мимо бутиков с наряженными в белые одежды чёрными манекенами, мимо ресторанов, баров и кафе. По ту сторону сверкающих ресторанных витрин можно было увидеть не только счастливчиков над тарелками с чем-то очевидно очень вкусным, но и то, как поверх этой жующей и смеющейся публики летели два длинных, нескладных прозрачно-стеклянных привидения в балахонах, он в шляпе и очках, она с косой, она тащила его за руку так быстро, что их ноги бежали прямо по чужим тарелкам.

На центральном, дышащем богатством и великолепием, проспекте праздная публика щеголяла модными нарядами. Евгению мерещилось, что сибаритствующая золотая молодёжь провожает их насмешливыми ухмылками. «Злачные» места, как он называл всё, что манило роскошью и увеселением, вызывали в нём противоречивые чувства, вынуждали смотреть на себя посторонним взглядом, вспоминать о своём по-старомодному чудаковатом «прикиде», ощущать себя не в своей тарелке. «Блеск», «пышность» он относил к категории «растления», «разврата», такие ярлыки помогали ему не просто сохранить уважение к самому себе, но и оправдать свою обособленность и то чувство униженности, какое испытывал внутри чуждого мира «избранных». От соприкосновения с этим миром он себя старательно оберегал, богатые кварталы обходил стороной. И сейчас, не будь рядом Елены, ни за что не пошёл бы этим путём, будто сквозь строй. Но рядом с такой смелой особой и ему всё теперь нипочём. Его взгляд стал уверенным, почти надменным. Евгений даже нашёл в себе силы на невероятное для себя: скользить наигранно-пренебрежительным взором по лицам развязных, жующих жвачки, «мажоров».

Вот уже позади величественный Русский театр имени Пушкина, обклеенный фотографиями артистов и афишами: «Поминальная молитва», «Богатая невеста», «Любовное безумие», «Свидания по средам», «Мужчины по выходным»…

Вот они прошли мимо двух гигантских банков, миновали череду других маленьких банков, и вдруг очутились в тихой старинной части города.

Она к себе домой меня ведёт, что ли, подумал с тревогой Евгений, и в ту же минуту они уже входили через чугунные ворота, слепленные со стенами высокого кирпичного здания, минуя арку с надписью «Этот дом построен в 1912 году», в просторный, мощёный дореволюционным булыжником, двор. «Ничего не спрашивай», – услышал он голос Елены, машинально кивнул, не в силах отвести взгляд от древней старухи с двумя палками посреди двора. Старухе на вид было лет двести или триста. Она напоминала закутанный в пуховый платок остов высохшего дерева с глазами, провалившимися в прошлый век. Казалось, вместо зрачков на человека из клубка морщин смотрит сама история. А в прозрачных, уставших от слёз, очах можно различить отражение старинных экипажей, мятежных восстаний, придворных балов. А в шелестении белых губ, что-то без конца жующих, угадать таинственные, забытые в суете, толкования  истин – смысла существования этого мира.

– Фу-фу, Елена. Кого ты привела сюда. Не нашего духа. Мятежи, экипажи, балы, что за чушь в его голове! – вдруг сказала старуха, продолжая смотреть впереди себя. У неё оказался не очень для её лет скрипучий голос, а весёлые интонации располагали к себе.

– Антонина Сергеевна у нас с большим юмором и очень добрый человек, – громко, как говорят в присутствии людей, тугих на ухо, сказала Елена и отпустила руку Евгения. – Антонина Сергеевна. Мы с Евгением к вам в гости. И даже с подарками. Вот здесь пряники. Ваши любимые, мятные.

– О, ты меня балуешь. Чудные, чудные пряники. Чудная моя Елена.

– А вот это… Понюхайте, какие прекрасные розы. Это вам. От Евгения.

Елена обняла старуху, расцеловала в щёки. Та положила лицо в букет, шумно втягивая ноздрями аромат.

– Да. Розы. Вот только они не для меня, и даже не для тебя, моя дорогая. Евгений и сам не знает пока, для кого. Ну да ладно. Пошли в мои апартаменты. Гулять так гулять. Как никак, девяносто семь лет бывает один раз в жизни. А что так долго я тебя ждала сегодня, а? Всё пустые разговоры?

– Так у кого день рождения, у тебя или у неё? – понизив голос, спросил достаточно разочарованный таким сюрпризом Евгений и покосился на вернувшийся в его руки букет.

Они взбирались по деревянной, трухлявой, заплёванной лестнице, расположенной снаружи здания. Лестница вела к длиннющему застеклённому балкону, усыпанному пронумерованными дверями. Выглядывали на их шаги чьи-то глаза, уши, мелькали силуэты, прыгали босые дети с грязными от конфет щеками. Всё это пищало, хихикало, перешёптывалось, шуршало под телевизионную какофонию. Бродили запахи жареной рыбы, тушёной капусты, картошки с луком, сбежавшего молока, просачивались ароматы мясного жаркого.

– День рождения у нас обеих, – ответила Елена. – Правда, Антонина Сергеевна?

– День рождения… Да, когда-то это был очень хороший праздник. Здравствуйте, достопочтенный Игнатий Фёдорович. Это ваша тень тут? Я ведь, Евгений, для вас говорю, вместо людей тени вижу. И за то Богу слава. Хоть что-то, но ещё различаю в этом бренном мире. А вот эта, на первый взгляд, кошмарная, лестница – для меня домашний стадион. Ежедневный марш-бросок – мой неизменный ритуал для обретения заряда бодрости. И каждый раз, совершая своё очередное восхождение, я мечтаю о том, чтобы столь же удачно совершить и другое восхождение, по другой лестнице, ведущей прямиком на  небо. Сколько же часов мне осталось здесь быть, вот вопрос, наиболее для меня актуальный. Это интереснее теленовостей или мыльных опер. Добрый день, Агафья Павловна, это ведь ваш здесь шепоточек, – старуха внезапно остановилась, чтобы сделать поклон соседке.

Евгений не успел замедлить шаг, споткнулся, наступив, к своему ужасу, на пятку Елены. Ещё секунда – и оказался бы на полу, но сильные руки приятельницы его ловко подхватили. «Ну и ну», – подумал он, не зная, радоваться ему или стыдиться случившемуся, а они уже шли дальше. «Ты что, штангой занималась?» – всё же не удержался, спросил, и пожалел, что спросил. Но Елена не обиделась, шепнула через плечо с улыбкой в голосе: «Жизнь у меня вся как сплошная штанга».

– День рождения – это самые лучшие воспоминания. Родители, гости, подарки, много вкусных блюд… – слышался голос идущей впереди всех хозяйки. – Но, скажу тебе, Елена, слава Богу, я очень рада, что по мне сегодня стукнул очередной удар колокола. Прошу прощения за высокопарность. Это обнадёживает, что я всё ближе туда…– Антонина Сергеевна потыкала кривым коричневым пальцем в сторону давно не знавшего побелки тускло-жёлтого высокого потолка огромной, как зал бальных танцев, завешанной иконами комнаты, в которую они вошли и теперь топтались позади хозяйки. – Вот вы, молодой человек… Да вы проходите, чего встали, как пни. Вон там, или во-он там, места много, располагайтесь. Так как вас величать по батюшке? Евгений Николаевич, ага. Вот вы, Евгений Николаевич, наверняка, как и все в том, вашем мире, не знающем Бога, испытываете жуткий страх перед смертью, и уж тем более не любите говорить на подобные темы. Так ведь?

– Нну…. – Евгений поёрзал на жёстком деревянном стуле с гнутыми ножками, на который его толкнула и тут же убежала непонятно куда его новая приятельница, и оглянулся на звон посуды с веранды.

За окном был виден силуэт девушки. Она склонилась над газовой плитой. Доносился звук закипающего чайника. Других окон здесь не было. Через дверь в смежную комнату также было видно окно с видом на застеклённую веранду. «Как же тут жить – без окон, без неба, без солнца, без улицы, без людей... Прямо пещера отшельника. И вот чего, спрашивается, она меня сюда притащила», – подумал он и, не ответив на вопрос, устремился к Елене. Тревожно заговорил, наседая, напирая, жестикулируя, всё сильнее приходя в раздражение.

– Кто-то недавно ляпнул, что не с кем отпраздновать день рождения. И что дальше? Твоя вот эта, ммм, знакомая, это что – рояль в кустах? Она тебе что, родственница?

– Я её знаю с детства, – с охотой откликнулась Елена.

Возмущённая подоплёка вопроса её, очевидно, не волновала, отметил про себя с ещё большим неудовольствием Евгений.

– Воспитательница нашей детдомовской группы была очень набожной, водила нас на церковные службы. Так и познакомились с прихожанкой храма Антониной Сергеевной Спиридоновой. Брала она меня к себе домой в гости. Подкармливала, гуляла со мной. С детства хожу к ней. Ближе и роднее нет человека.

Евгений с трудом дослушал эти, как ему показалось, ненужные «сентенции». Не интересовала его чужая жизнь («Я её что, просил излагать автобиографию?!» –  подумал со злостью), а волновало то, что он, кажется, вляпался в глупую историю аж на целый вечер, и теперь неизвестно сколько часов незнакомые люди будут лезть ему в душу, а ему придётся отвечать на дурацкие расспросы и терпеть старческую болтовню.

– Что ты придумала, что это за маскарад? Я думал, ресторан, или хотя бы кафе, или, ладно уж, пельменная. Думал, будет вино, будет настоящий день рождения. А тут какая-то богадельня, или не пойму что. Ещё пять минут – и я сбегу отсюда. А ты сиди со своей…

Он видел в блестящем чайнике петуха с толстыми сердитыми губами, передразнивающего его самого этим петушиным отражением, и удивлялся, как это он так осмелел, как это он так разошёлся. На самом деле он не рассчитывал на дорогостоящий ужин в ресторане, да и злых мыслей насчёт «богадельни» не возникало. От такого внутреннего самооправдания он повеселел. Да, с кем не бывает, его занесло. Но зато сумел показать характер! Определённо, ему понравилось выглядеть вот таким ершистым, грозным, гневным.

Елена прижала руки к груди и по-простому, бесхитростно, засмеялась. Вот так, случалось, мама смеялась над ним, когда он попадал впросак из-за каких-то детских выходок. Ощущение домашнего уюта всколыхнулось в душе вместе с воспоминаниями о детстве.

– Так вы мне не ответили, молодой человек, насчёт вопроса, касающегося разлучения души с телом. Как вы относитесь к этому процессу? – по тому, как Антонина Сергеевна расположилась в кресле, как удобно устроила отёкшие ноги в толстых носках на маленькой скамеечке, было понятно её приготовление к обстоятельному собеседованию. Она с присвистом втянула в себя горячий чай с блюдца, побулькала во рту, звучно проглотила и откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.

– Да я особо не размышлял никогда на подобные темы. По мне так, надо о жизни думать, пока есть возможность, а о смерти всегда успеется.

– Э, мил человек, не скажите. К смерти-то ведь готовиться подобает. Мне вот уже девяносто семь, возраст, когда каждый час на вес золота. Как мне прикажете этим золотом распорядиться? Петь, плясать, лясы точить, телевизором услаждаться, на перинах валяться? Вон, сколько в нашем городе народу, и добрая половина этого люда уже пенсионного возраста. Времени у всех хоть отбавляй. В самый раз задуматься над приближением неминуемого. Ан нет. Сидят по лавкам, кости знакомым перемывают. Сериалами до ночи одуряются. А утром, когда природа просыпается и начинает Бога славить, наш народ в свободное воскресное утро куда спешит?  В храмы Бога благодарить? Увы. На огороды, на рынок, женщины на кухню закатки делать, мужчины во двор за домино. Вот вам и вся жизнь. А там глядишь, оно и случится, то самое, неминуемое, от чего никто никогда ещё не убегал. И куда все эти люди потом пойдут, если они себе билета в мир иной так и не приобрели, к переезду не подготовились, вот подумайте сами своей головой…. Что вы на это мне скажете?

– Но зачем вообще этот разговор? Я, знаете ли, не настроен… – Евгений пожал плечами и посмотрел на Елену в ожидании поддержки.

Подруга подняла брови, и её гладкий высокий лоб тут же испортился всплеском морщин, широко открыла глаза (или, как подумал Евгений, выпучила) и отрицательно замотала головой. При этом она столь сильно втянула в себя плотно сжатые губы, что стала похожа на женщину без рта и без зубов.

Евгений сердито отвернулся. «Ну и мимика. Тоже мне, обезьяна». Елена ему снова разонравилась. «Всё же она малодушная. Как случись испытание, так и в кусты. Даже спасти меня от этой старухи не может. Отдала на растерзание. А та, сразу видно, любит помучить. Сама одной ногой в гробу, и других за собой тащит». От таких мыслей ему стало жарко, щёки запылали, и гнев загорелся в его сердце. «Нет, я всё же дурак, был дураком и дураком остался. Как я сразу эту деваху не раскусил. У неё явно не все дома. И с такими же, как она сама, идиотками дружбу водит».

– Ну, что я вам могу ответить, Антонина Сергеевна, – сказал он вслух неожиданно для себя с почтительной интонацией, да ещё приторно-сладким голосом, и сам себе стал противен. – Вот вы говорите, к смерти надо готовиться. А я, например, когда прихожу в свою музыкальную школу… Ну, Елена знает, мы с ней, собственно, там и познакомились, она своих из детского сада на экскурсию к нам приводила…(«Зачем я всё это расписываю, – с неудовольствием подумал он о себе, – зачем я излагаю эти дурацкие подробности. Кому какое дело, как я с ней познакомился. Ещё подумают, что я этому знакомству придаю особое значение. Кретинская болтливость. Определённо, заразился от этой чёртовой Елены»)… Так вот, прошу прощения, отвлёкся. Когда на работу прихожу, иду по коридору, то со всех сторон хоры, сольфеджио, арии, гаммы, сонаты, скрипки, виолончели, баяны, пианино, дети поют, играют, детские голоса звенят, в открытые окна птицы своими песнями врываются, а тут и солнышко в небе, и воздух такой, знаете, синий, густой, и мне так вот жить хочется, так хорошо на душе. А вы говорите, к смерти готовиться. Извините, если что не так сказал.

– Хм. Это всё понятно. На то Господь и создал этот мир, чтобы ему радоваться и Творца славословить. А вы, кстати, хоть Бога не забываете благодарить за это всё хорошее, что вокруг? Да мне и отвечать не надо. Конечно, о Боге вы и не думаете. Вам не до Него. Вам птиц, музыку, жизненные мечтания. А Бог для вас – это так, абстракция. Но вот когда придёт вам пора к Нему возвращаться, а такое время, смею вас уверить, обязательно настанет, как и для любого из нас, вот тогда как бы вы не стали локти кусать. Потому что придётся отчёт давать. Спросит Он: любил ли ты Меня, раб Божий? А раб Божий Евгений похлопает глазами и скажет: ну, Господи, ну, вроде бы любил. А Господь тебе: а ну-ка, а ну-ка, поподробнее об этом, как именно ты меня любил. А вот тут-то раб Божий Евгений и сядет в лужу.

– Чего это я в лужу сяду? Странные, однако, тут речи вы ведёте. Совсем это мне кажется далёким от жизни. Надо жить, а не вдаваться в философию загробную.

– Нечего вам ответить мне. А уж Богу тем паче ответить и не сможете.

– Ну, хорошо, хорошо. А вы сами, Антонина Сергеевна, раз на то пошло, вы-то сами что бы сказали, окажись в такой ситуации, там, в потустороннем мире, в бытие которого вы столь верите?

(«И другим навязываете», – добавил про себя.)

– Вам, материалистам, трудно признать ошибочность своих взглядов, дорогой Евгений. А что бы я ответила Господу. Я бы сказала так: «Господи, вся моя жизнь была посвящена Тебе. Утром, когда я просыпалась, я славила Твоё имя. Днём я вставала на молитву и благодарила за всё, что Ты даруешь мне в этой жизни. Перед сном я хвалила Тебя и молилась, и плакала о содеянных грехах. Слёзы не уходили из моих очей, ноги и спина служили для поклонов Тебе, Господи, Тебе, Творцу и Вседержителю. Все добрые дела, какие Ты помогал мне, грешной, совершать, я стремилась делать во славу Божью. А когда падала, то не валялась, а вновь бежала к Тебе, и каялась, и отдавала Тебе вновь и вновь своё сердце. Но только, Господи, никакими поклонами и делами не заслужила я себе даже самого простенького места в раю, потому что всё равно я последняя из последних грешниц, худшая из худших, и одна у меня надежда, это надежда на Твою милость, Господи, на Твоё великодушие. А оправдаться мне нечем. Нет ничего во мне хорошего». И буду я плакать перед Господом и ждать своей участи…. Однако, для вас это неубедительно. И никакими словами, увы, ваше окаменелое сердце пока не пробить. Господи, Иисусе, помилуй нас, грешных…Пресвятая Богородица, спаси нас.

«Лучше бы я не спрашивал ничего на свою голову», – подумал Евгений, чувствуя по голосу старухи, что лекция на загробную тему только начинается. Вместе с тем он ощущал в себе жадный, болезненный интерес к услышанному и укорял себя за это. И не хотел признаться себе, что ждёт продолжения.

Старуха перекрестилась, засунула палец в чашку:

– О, Леночка, чай-то мой остыл, да я его весь почти и выпила. Подлей, милая.

После того, как все напились свежего, разлитого Еленой по чашкам, нового горячего чая, старуха снова перекрестилась и сказала:

–  Вот я сейчас историю одну расскажу. Была у меня соседка. Лет на десять меня помоложе. Любила она со всеми спорить до хрипоты, до ругани. Для каждого своё слово находила. И послал ей Господь тяжёлую болезнь. Умерла она так  быстро, что и перекреститься не успела. А не то, что покаяться. И собрались уже все родственники на похороны. А она возьми и оживи. И побежала ко мне, мириться. Со мной она последние полгода вообще не разговаривала. Затаила какую-то обиду, я уж и не помню, на что. Пробовала я, и не раз, подойти к ней с разговором, пыталась примириться, да куда там. Фыркнет, прошипит что-то. А тут с порога кричит в голос, плачет натуральными слезами: «Прости, Антонина, прости меня!» Я смотрю на неё, вижу, ожила покойница-то. А она мне рассказывает, что отпустили её всего на три дня, дали время на то, чтобы у всех прощения попросила. И бегала эта женщина по городу, по всем, кого знала, с кем пути её жизненные пересекались, у всех прощения просила. И вот что интересно. Через три дня сбылись её слова, умерла именно в тот день и в тот час, который ей там, на небе, определили. То-то.

– Добавлю, что и ко мне она тогда приходила. Извинялась за какую-то белиберду, – сказал полный лысый мужчина в ярких голубых джинсах, в белом хлопковом пиджаке нараспашку и экстравагантной чёрной футболке с вышитыми малиновыми пионами, с коробкой конфет в руках. Он уже давно стоял на пороге, прислонившись к дверному косяку. На его лоснящемся, розовощёком лице покоилось благодушие, а яркие, будто накрашенные, губы играли в частых улыбках, порождая на щеках кокетливые ямочки. – С днём рождения, незабвенная наша именинница. А я вот тут, стою, слушаю вас и душой отдыхаю. В вашем обществе всегда мне становится мирно и уютно. Вот, конфеты к столу. Дайте-ка я поцелую вас, моя родненькая, в вашу щёчку… Ничего-ничего, не беспокойтесь, тут места много…

Гость расположился за столом и продолжил:

– Раз уж такой разговор идёт, я свою историю вам расскажу. Как говорится, из той же оперы, – он прокашлялся и неожиданно звучно, красивым лирическим тенором запел, – Я ехала домой, душа была полна неясным для самой каким-то новым счастьем…

– Игорь Леонидович у нас артист. Знакомьтесь, Евгений Николаевич, с моим соседом. Когда-то я очень любила ходить на его оперы.

– С бывшим соседом, позвольте уточнить, – сказал артист, зачем-то подмигнул Евгению и засиял широкой улыбкой, демонстрируя ряды ярких, гладких, ровных зубов.

«Ходячая реклама зубных протезов», – подумал Евгений, ему стало смешно, но, встретившись с добродушным взглядом артиста, в смущении привстал, поклонился с закрытыми глазами, стараясь держать на лице приветливое выражение.

– Да, сколько уже людей сменилось в этом доме. Поспешили вы, всё же, Игорь Леонидович, квартиру-то родительскую продать, за длинным рублём погнались.

– Ох, не сыпьте соль на рану, родненькая Антонина Сергеевна! Локти кусаю.

– Да, что это я, и правда, простите, не стоило…  Так что там у вас за история, мой дорогой певец?

– Помните мою Анечку?

– Ну как не помнить, царство ей небесное. Она бесподобно играла. Как я любила её в образе Татьяны в «Онегине»… Упокой, Господи, душу приснопоминаемой Анны.

– А ведь она необычно умирала. По прошествии времени приоткрою завесу... Не скрою, Анечка мне всю жизнь изменяла. Не было в этом особой тайны. Секрет Полишинеля. А я, вот дикость, терпел, мучился, не разводился. Вы ведь слышали, Анечка пролежала мёртвой двое суток, а потом задышала.

– Ну как же, как же. Тогда об этом весь город шумел. Как, кстати, и о моей соседке. Вот закон парных случаев. Кто-то скажет – мистика. Кто-то скажет, случайное совпадение. Э, нет. У Бога ничего случайным не бывает. Не просто так посылает нам всем подобные весточки из горнего мира. Да. Бог дал, Бог взял. После своего воскресения, помню, Анечка не смогла уже ходить. Это была не простая болезнь. В этом определённо усматривался промысел Божий.

– Она действительно вернулась с того света, она побывала ТАМ, и вот что мне сказала: «Игорь. Меня вернули ради того, чтобы я у тебя выпросила прощения за свою блудную жизнь. Лишь после этого меня снова заберут ТУДА». И она у меня просила прощения. Я говорил, что всё, простил. Проходил день, другой, и Анечка заявляла: «В глубине сердца у тебя осталась обида, и меня поэтому всё ещё держат здесь». Видите ли, ей ТАМ «сказали, надо, чтобы не на словах, а в сердце простил». И вот так три года она лежала и три года просила у меня прощения. Каждый вечер, вернувшись домой с работы, я слышал одно и то же с одра болящей: «Прости!» У моей тёщи, пардон, уже глаза лезли на лоб. Я твердил, ну простил же, простил, ёлки-палки, ну, сколько можно…  «Я ехала домой, двурогая луна смотрела в окна скучного вагона. Далёкий благовест заутреннего звона пел в воздухе как нежная струна…» А когда умерла она, то, знаете, было у неё такое счастливое лицо... И хотя я клялся всё это время ей в полном со своей стороны прощении, но по-настоящему лишь в конце третьего года её паралича ощутил, что больше не испытываю, наконец, никаких негативных чувств к своей жене за её многочисленные измены.

– Я, конечно, извиняюсь, но не могу отмолчаться. Зацепили вашими страшилками, – вдруг громко сказал Евгений.

В продолжение этого затянувшегося и, по его мнению, никчёмного разговора он сидел с кипящим сердцем, его волновали и отчего-то сильно раздражали все эти разглагольствования о мёртвых. И вся эта обстановка, и низкий выцветший абажур с тусклыми кистями, и резкий запах нафталина от разложенной на железной кровати, поверх постели, порыжелой от старости цигейковой шубы, и глухой голос престарелой хозяйки, и отблеск огня церковной свечи на иконных ликах, и трепет таинственности на будто неживых и неестественно белых в комнатном сумраке, белых, как сама смерть, лицах людей с их верой в загробные миры – всё представлялось ему вовсе не страшным, вовсе не безумным, а скорее нелепым, полукомичным, а люди выглядели не столько призраками древних веков, сколько персонажами кинокомедий...

Он не верил в серьёзность излагаемых тут вещей, ему были непонятны искренность и даже благородство, какие, несомненно, отчего-то присутствовали в этих загадочных для него людях, и оттого ему ещё сильнее хотелось их не то, чтобы разоблачить или вывести на чистую воду, нет, разоблачать было неуместно, ведь разоблачение касается фальши, лицемерия, а тут иное... Он не мог найти слов, чтобы объяснить себе, что это такое, всё, что он слышит, видит, но, несомненно, он не желал быть таким же, как они. Он хотел показать, что он другой, а потому не мог больше молчать. Он ощущал потребность возвысить себя над ними, и понимал, что это скандал, это то, что для него просто невозможно. У него очень сильно стучало сердце лишь от одной мысли, что сейчас ему придётся открыться и выплеснуть наружу своё тайное возмущение.  Ему было неприятно, что он в такой роли, он понимал, что трусит, но молчать было ещё тяжелее. Он удивлялся себе и не узнавал себя.

Воспламенённый уверенностью в собственной правоте, громким, как будто даже звенящим голосом, от которого у него словно мурашки побежали по коже, стал говорить быстро и отчаянно, и при этом радуясь в душе редкостным и уникальным для себя раскрепощённости, азарту, красноречию. «Неужто присутствие этой воспитательницы так на меня воздействовало?» – мелькнула мысль о Елене, и он этой мысли рассердился, и речь его ускорилась, заскакала, и получалось оттого всё, что говорил, со злым каким-то присвистом и даже заиканием:

 – Умирают, воскрес-сают, с-с-снова умирают. Но почему именно этих людей ваш Бог, если Он ес-сть, решил вернуть на землю, нас-с-сколько я понял, для покаяния? Подразумеваетс-с-ся, что тем самым Он оказал им великое благодеяние? Но за что? Ведь с-с-судя по их жизни, они не зас-служили подобного поощрения! Кто может объяс-снить, где здес-сь логика?

– Не всё, молодой человек, можно объяснить в нашем мире с позиции логики. Бог наш Вседержитель и Сердцеведец, и Ему виднее, кого миловать, кого нет. Он зрит на сердца, а не лица, и видит тайники душ человеческих. Бывает так, что со стороны человек признаётся всеми падшим, худшим из худших, а у Бога иное мнение. Ибо видны Ему не только падения и немощи, страсти и грехи, но и тайные добродетели, тайные милостыни, раскаяние, и многое из того, что не доступно внешним людям. Вот и в наших историях, думаю, нечто подобное было.

– А ведь вы правы, Антонина Сергеевна, – поддержал артист. – Если говорить о моей покойнице, была она необыкновенно милостивой женщиной. Раздавала щедрые подаяния. Имела привычку ездить с подношениями к брошенным старикам в интернат для престарелых.

– Видите, как… Вот и моя соседка тоже, думаю, имела некие свои духовные резервы, на которые и призрел Господь. А может, и так бывает, кто-то из близких на том или на этом свете усердно вымаливал её душеньку...

– Так что, Антонина Сергеевна, что же получается, – опять вступил в разговор Евгений. Его первоначальный азарт почти сразу, как ему стали отвечать, иссяк, он сам себе уже казался глупым, наивным, мелким, и ему свои доводы тоже казались теперь глупыми, наивными, и он говорил вяло, без прежней энергии, без уверенности в своей правоте, а скорее в сомнении и недоумении. Он поймал себя на остроумной мысли, что всё, о чём они ведут речь, представляется Богу крайне смешным. И сказал уже другим, слабым, простым, и даже робким голосом:

– Если ваш Бог только на том свете награды и наказания раздаёт, а здесь тогда что? Посты, молитвы и всё?

Он хотел было прибавить надменное, уже приготовленное «Скучновато. Извините, может, это цинизм, но само напрашивается», но осёкся, покраснел и выпил до дна чашку остывшего чая. Подавился, закашлялся до слёз и перестал смотреть на людей.

– Каждый сам себе выбирает дорогу, узкую или широкую. Хочешь веселиться, брюхо набивать, спать до обеда, пить-гулять, – ну и пожалуйста. А хочешь – можно идти дорогой терпения, воздержания, смирения, путём Христовых заповедей. А уж куда ведут узкие или широкие врата, это каждому известно, кто знаком с Евангелием. Что касается наград и наказаний прижизненных, то это сплошь и рядом. Если вы с этим, Евгений Николаевич, не сталкивались, значит, не видите у себя под носом очевидное. Могу дать вам подсказку. Поищите в своей жизни очень хороший поступок, который согревает ваше сердце. Вот увидите, одарит вас Господь за этот шаг прещедро.

Евгений хотел было уточнить, о чём речь, но не успел. Новые гости, шум, разговоры…

– Ну, здрасте, вам, наконец. Дотащился таки.

В комнату, покачиваясь, ввалился худой, высокий мужчина с длинными, до плеч, растрёпанными серыми сальными волосами. Евгений узнал в нём городского барда, прозванного в народе Гулливером, сочинителя романтических песен. Когда-то они вместе учились в музыкальном училище, Семён считался перспективным и ему предрекали будущее звезды мировой эстрады. Они здоровались за руку, болтали о жизни в студенческой столовой и хлебали дешёвый суп. А теперь, вот, как получается. Он, невзрачный, без особых талантов, Женька Кравцов, имеет заработок, учеников, коллег, начальство, и, как надеется в глубине души, уважение окружающих, а в будущем ему гарантирована пенсия. А человек с замечательным голосом, талантом поэта и музыканта, тренькает на городских улицах перед брошенной на асфальт кепкой для милостыни и, судя по всему, никому не нужен.

– Кого я вижу! – палец Семёна ткнул в сторону Евгения. – Старина, а тебя как занесло в эту дыру?

– Семён, ай-я-яй, ты опять пьян. Господа, кто не знает, это мой внучатый племянник. Все считают его непутёвым, а я бы не стала спешить с выводами. Каждый из нас по-своему непутёвый. А Господь за покаяние даже разбойника на кресте помиловал и в рай взял. У Семёна золотая душа. И я верю, господа, что даст милостивый Господь ему ещё время, опомнится наш дружочек, оглянется на свою жизнь, заплачет, поймёт…

– Тётушка, ты права, я пьян. Но зато не в дребедень пьян. А лишь чуть-чуть. Честное слово. Я тебя очень люблю, тётушка. У меня нет цветов к твоему великому празднику, я тебе могу подарить то, что у меня есть. Мои песни.

Семён взял оставленную за дверью гитару, устроился на полу, скрестив ноги. И начал тихо петь, перебирая струны, склонив низко голову.

Улетает куда-то ветер,

Улетает куда-то печаль,

Ничего я не сделал на свете,

Чтобы кто-то меня привечал,

Чтобы кто-то подал мне руку,

Чтобы кто-то сказал «привет»,

Я один, пустой и не мудрый,

Мне уже слишком много лет,

 Всё иду куда-то без цели,

Всё ищу самого себя,

И никто никогда не заметит,

Что давно потеряли меня,

Как умру где-нибудь, где – не знаю,

Там, где тихо и пусто совсем,

«Вот и помер», – собака пролает,

Он не нужен на этой земле.

И предстанет душа перед Богом,

Ужаснётся, увидев себя

В прошлой жизни, откуда все родом,

Там, где плачет от боли земля...

– Тётушка-тётушка, ты как всегда слишком добра ко мне. Ну, прости, прости, ох, прости ты меня, сволочь и гадину…

Евгений с удивлением наблюдал, как взрослый человек, в слезах, ползал на коленках, кланялся тёте, целовал ей руки, а она молча гладила его по голове. Потом Семён стал всем кланяться в пол и всё продолжал плакать.

«Шутовство… фиглярство...», – думал Евгений, отворачивался и чувствовал неловкость за своего бывшего товарища. «Так унижаться… Проспится, и потом будет стыдиться самого себя». Евгений не мог представить себя в такой роли. Открыть перед всеми душу, прослезиться, признать себя негодяем… Такое разве что по большой пьяни. Это ужасно. Это и врагу не пожелаешь, такого позора. Но что-то было не так... Песня Семёна... Боль в ней была живой, эта боль мешала, она проникла, кажется, во все члены тела… Он сердился на себя и желал уйти. И не мог встать. Будто кто-то бил в душу, звал его, но кто, но что… Примерно так же было, когда умерла мама, а годами позже папа.... Все вокруг молчали, молодой папа целовал лицо молодой мамы. Мама лежала в красивом, бархатном синем гробу. Гроб стоял на столе. Папа стонал. А маленький Женя удивлялся, почему мама не скажет папе: «Не плачь. Я куплю тебе калач».

«Папа, а где же мама?» – ещё долго спрашивал Женя. Папа гладил его по голове и покупал ему мороженое. А потом Женя вырос, а папа женился и ушёл в чужой дом. Когда папа умер, на похороны пришли однокурсники Жени, и там был Семён. Он пожимал Женькину руку, и говорил: «Крепись, брат. Крепись. Смерти нет». Женя этого не понимал. Он знал ведь, что смерть есть. Вот она, перед ним. В гробу. Самая настоящая смерть. И потом, когда в студенческой столовой товарищи поглощали поминальные угощения, Женька рыдал в пустой умывальной, и холодная вода из крана лилась на его склонённую над раковиной голову. Потом пришёл Семён, закрутил кран и смотрел на Женьку собачьими глазами. И снова пожимал руку и говорил: «Крепись, брат. Смерти нет».

И вот теперь этот Семён здесь. И хотя никто не умер, Евгению кажется, что Семён сейчас ему скажет: «Крепись, брат. Смерти нет».

– А вы знаете, я ведь сегодня-завтра должна умереть, – сказала Антонина Сергеевна и перекрестилась.

– Ну что вы, в самом деле, дорогая вы наша. Многая лета надо, вот что. Многая ле-е-ета! – запел артист.

– Многая лета уже позади, друзья, – продолжала Антонина Сергеевна. – А мне доподлинно известно, что пришло время мне ко Господу. Ждут меня уже там. И хорошо, что все вы ко мне пришли. Повидались. Я уж вам за это так благодарна. А вы, молодой человек…

Старуха повернулась к Евгению и он, к своему неудовольствию, оказался в центре внимания.

– А вам, дружочек, впереди предстоит ещё многое. Сначала-то всё будет странным, непонятным, но вы не отчаивайтесь, держитесь только Бога. А уж Он отовсюду вас и выведет. Куда бы лукавый ни затягивал, в какие бы лазейки, прочь от Бога, ни толкал, вы, главное, руку Боженьки не отпускайте, вот и выберетесь.

«Ну что она привязалась», – Евгений покраснел от возмущения и сидел со сжатыми губами, опустив глаза.

– А когда я уйду от вас всех, так не забывайте, проведывайте. И свечечки ставьте. Это дело благое.

…Неделю спустя Евгения разбудил ранним воскресным утром звонок мобильного.

– Антонина Сергеевна преставилась, сегодня похороны, – сказала Елена.

С Еленой он дал себе зарок никогда не встречаться. И хотя расстались они в тот странный вечер возле общежития вполне доброжелательно, он был уверен, что больше никогда не пожелает её видеть. Но вот, телефонный звонок, и он не может перечить, поспешно соглашается, обещает быть, предлагает помощь. Об Антонине Сергеевне вспоминает равнодушно, просто вот, какая-то необычная старуха, ну и что… Ну, умерла. Все умирают. Что тут особенного. Ну, вот, спал бы ещё, и чего телефон не отключил. А теперь ехать куда-то, топтаться, смотреть на скучные лица, слушать неинтересные речи. От таких мыслей ему становится неловко, будто Антонина Сергеевна его может услышать, и он раздражается и на себя, и на эту настырную Елену, и на старуху. Не могла умереть как-нибудь иначе, чтобы выходные не портить. Он вспомнил, что забыл у старухи свою шляпу, и уже не первый раз за эти дни подумал, охваченный суеверным чувством, что это не к добру.

Настроение у Евгения было не ахти. Третью ночь подряд ему снилась Антонина Сергеевна и грозила адскими муками, если не женится на сироте. Он обескураженно спрашивал, о какой такой сироте речь, мало ли на свете сирот, но старуха грозила пальцем и говорила, чтобы «не придуривался». К тому же в эти дни пришло время платить хозяйке за комнату, а необходимую денежную сумму на этот раз насобирать не получилось, придётся снова краснеть, мямлить и влезать в долги.

Без квартиры Евгений остался по собственному желанию. Это произошло полгода назад, когда он подарил свою, перешедшую от родителей, трёхкомнатную, многодетной семье двоюродного брата. На такой, как сказали сослуживцы, «сумасбродный» поступок решиться долго не мог, два или три года раздумывал, смущался, и оттого стыдился заглядывать в гости к родственникам.

Но однажды на улице повстречал их многочисленное семейство, и пятеро детей побежали к нему с радостными воплями, шестой малыш улыбался из коляски, а рядом улыбалась их, беременная седьмым младенцем, мама. Брат искренне обнимал его, а он вдруг понял, что жить дальше не сможет спокойно, если не отдаст свою огромную, сталинской планировки, квартиру с высокими потолками этим «героическим родителям», снимающим за немалые деньги однокомнатную конуру.

К своему удивлению, жалость от разлуки с родительским жильём его с тех пор ни разу не посетила. Скорее, он был счастлив, и сам не понимал, как это так, но был счастлив. И теперь, без прежних угрызений совести, охотно навещал близких. Племянникам с получки приносил петушков на палочке, прыгающие мячики на резинках, и катал детей по очереди на спине. Брат с женой взяли себе за правило заказывать за своего благодетеля в церкви заздравные сорокаусты.

С Леной встретились на том же месте, что и в прошлый раз. Она была одета по своему обыкновению скромно, бедно, в тёмной косынке, и в глаза, слава Богу, её неочарование не бросалось. В руках белые гвоздики, несколько штук дала Евгению. Потом долго стояли возле морга в ожидании, когда вывезут предыдущего покойника и наступит очередь Антонины Сергеевны. Подъехал на такси артист. Подходили незнакомые люди. Говорили вполголоса о покойнице.

«Говорят, она себе не только место на кладбище, но и гроб заранее заказала, просто невероятное дело!». «Ничего невероятного, в старые времена так и делали, и даже одежду на тот свет готовили заблаговременно». «Какую надо иметь силу воли, чтобы вот так, наперёд…». «Так вы в Бога уверуйте, вот Он и вам даст и волю, и силу, и к загробной жизни поможет приготовиться». «Ох, не знаю-не знаю, для меня это как-то непривычно… А покойница наша пожила достаточно, молодец, тут ничего не скажешь. Нам бы так…». «Сколько Бог даст, столько и будем жить. Главное, не то, сколько лет прожил, а сумел ли приготовиться для жизни вечной. Не смерть страшно, а знаете что?». «А я вот боюсь смерти». «Слушайте, я ж говорю вам. Не смерть страшно, а знаете что? Не знаете. Ад. ВОТ ЧТО СТРАШНО!»

Кто-то завёл разговор, кому достанется после неё квартира, на него зашикали. Потом в жёлтый автобус с чёрной полосой погрузили через задние двери гроб, расселись по бокам гроба, поехали.

Хоронили на старинном, давно не действующем кладбище, возле Храма всех святых, на горке, там, где были когда-то упокоены её бабушки, дедушки и родители, и где она много лет назад забронировала себе рядом с могилкой матери участок. Семён поджидал процессию возле церквушки и проплакал всё отпевание. Артист вздыхал, крестился и что-то шептал. Евгений держал, как и все вокруг, свечу. Свечи раздавал Семён.

Когда прощались с усопшей, Евгений снял очки и неожиданно для себя, как и все, тоже поцеловал бумажный венчик с изображением Спасителя на лбу Антонины Сергеевны, и понял, что плачет.

Он отошёл в сторону с намерением высморкаться, не нашёл в карманах носового платка, оглянулся в растерянности и встретился взглядом с Леной. Застеснялся, но платок из её рук принял, спрятал в нём лицо и сделал Лене предложение. «Выходи за меня». Голос звучал глухо и странно. И всё было странно. И то, что в душе у него творилось, и то, что руки у Лены оказались и холодными, и горячими одновременно. Он сжимал её пальцы и плакал, и стыдился себя. Перед его глазами всё летело, плыло, качалось, он не помнил, в каком кармане лежат очки, и стеснялся их достать. Он видел, как расплывается и исчезает внутри кладбищенских зарослей близкое смутное лицо Елены. Как убегает за ряды могильных крестов её облик, затуманенный его слезами. На него были устремлены взгляды любопытных людей, и эти взгляды ему досаждали, словно он голый оказался на сцене переполненного театра. И слёзы ещё обильнее бежали по его щекам, лишали зрения, и будто людей вокруг всё больше, и эта людская толпа надвигается, окружает, и чудилось, что это мёртвые по слову Антонины Сергеевны вдруг воскресли и теперь зовут к себе. Елена что-то ему говорила, но он не мог понять, о каком нотариусе она толкует. Он знал, что она будет его женой. Он теперь это очень хорошо знал.

Когда вернулись из поминального кафе в дом покойной, он помогал Лене разбирать какой-то хлам. Нашёл на вешалке свою забытую шляпу, повертел в руках, усмехнулся, вспомнив свои страхи, и тоже сунул в мешок с рухлядью. Выставляли с Семёном за дверь тюки с одеждой для раздачи нищим. Мыли вместе с артистом полы, намотав на швабры выданную Леной ветошь. Когда по очереди склонялись над ведром с водой, чтобы пополоскать тряпки, Семён морщился и старался не вдыхать исходящие от артиста винные пары. Про себя он осуждал Игоря Леонидовича за то, что тот «пригубил» на поминках. Ему всегда казалось как-то не приличным и не благопристойным употреблять спиртное в такие скорбные дни.

Потом пили чай. Семён шмыгал носом и божился, что начнёт новую жизнь. Артист поддакивал, вздыхал и пытался петь, но обрывал себя на полуслове и снова вздыхал. Евгений сидел с опущенной головой, смотрел в свою чашку, пил много чая, и каждый раз, когда вдруг возле его лица появлялась рука Лены с чайником, и она подливала ему в чашку новый чай, он вскидывал голову, пристально и недоуменно смотрел на неё, а когда она кивала ему, как ему казалось, успокаивающе, он говорил «спасибо», заново пил чай, и не знал, что делать дальше, куда идти, что говорить, как жить.

Каждую секунду он вновь и вновь переживал случившееся с ним на кладбище, и внутри себя то и дело слышал собственный голос, как он сказал, там, между могилами: «Выходи за меня». Одновременно его смешила до внутренних спазмов дикая мысль, что там, возле гроба, он сделал предложение самой Антонине Сергеевне. Тогда он снова с недоумением смотрел на Лену, снова встречался с ней взглядом, и теперь сам кивал ей зачем-то, и его губы дёргались от робкой виноватой улыбки.

Лена посмотрела на часы и объявила, что, как все уже знают, скоро должен подъехать нотариус для оглашения распорядительного письма покойной и завещания. Повисла тишина. Артист перестал вздыхать, его пальцы отстукивали по столу ритм марша. Семён вышел на веранду курить. Лена стала рассказывать о последнем телефонном звонке к ней Антонины Сергеевны.

– Позвонила ранним утром и объявила, что вызвала домой своего личного нотариуса для внесения поправок в завещание. После того, как юридические формальности были улажены, попросила меня пригласить к ней батюшку. И когда побывал в доме священник и причастилась, она сказала: «Слава Богу за всё!». Велела прочесть канон на исход души. Тихонько лежала вот на этой кровати. Прочитала я, ах, Господи, и читать-то так было и горестно, и умилительно… А она, родненькая моя, ручки так вот (Лена показала на себе), ручки скрестила на груди, вздохнула, посмотрела вверх, и так её личико-то и засияло, так и заулыбалось. Смотрит куда-то, и вроде видит что-то там хорошее, глаза широко открыла, кивает, возликовала будто... Как младенчик стала вся невинная, трогательная… И ушла. Чудо дивное. Так просто, тихо, так светло, словно уснула.

Лена закрыла лицо руками. Сидящие за столом старались не смотреть друг на друга и не шевелиться. Вернувшийся с веранды Семён пил чай, прихлёбывал так громко, что у Евгения запищало в левом ухе и он нервно щёлкнул  пальцами. Слышно было, как за стеной из пианино нудно выдавливают «чижика-пыжика».

Лена глубоко вздохнула и, уже не пряча слёз, продолжила, то и дело сморкаясь в измятый платок  («Тот самый платок», – подумал Евгений, и отвёл глаза):

– И как это надо всей своей жизнью заслужить, чтобы послал Бог человеку вот такую кончину радостную. Без болезней особых, без скорбей предсмертных... Просто не могу в себя прийти, столь необыкновенно и ведь хорошо, правда же, ведь хорошо! Не знаю, как вы, а я верю, что ей ТАМ хорошо! Не может быть душе человека, столь мирно почившего, потом быть плохо. Ах, Господи, помилуй нас, грешных. Упокой, Боже, душечку её.

Лена промокнула глаза платочком, перекрестилась.

Евгений с неясным для себя любопытством слушал, машинально ковыряя ложкой чайную гущу. И вот увидел он себя вдруг на дне пустой чашки, сам такой крохотный, как козявка, копошится среди вороха чаинок. И пришло знание, что образ грязной пустой посудины – это образ его пустой души, а чаинки – мусор, которым переполнено его сердце. «Видимое – образы невидимого. Зри в себя, чтобы понять видимое вокруг себя», – прозвучал над его ухом явственно чей-то голос, как будто Антонины Сергеевны. И тут же он очнулся в удивлении от того, что задремал.

За дверью уже покашливали, шумно вытирали ноги о мокрую тряпку. «Нотариус», – мелькнула догадка у собравшихся, и в комнату энергично вошёл, не снимая начищенных ботинок, представительный мужчина в деловом костюме, в галстуке, с кожаным портфелем в руке. Он был очень занят, он спешил, дома был готов обед, жена нервничала, вечером билеты в театр, а тут канитель с этой дотошной клиенткой. Ему досаждали эти люди, эта комната, он лишил себя полноценного выходного, и теперь был раздражён сам на себя, на этих людей, и на усопшую. Он уже много раз пожалел, что согласился на выставленные ею условия, и думал о том, что продешевил, и цену надо было заломить ещё выше. Стараясь сохранять на лице любезность, он окинул общество внимательным взглядом, представился: «Соловейчик Борис Яковлевич, нотариус» и тут же быстро прошёл к столу. Пока доставал из портфеля бумаги, Елена поспешно переставляла чашки с блюдцами и вытирала полотенцем клеёнку.

– Итак, приступим. Я очень спешу, поэтому желательно без обсуждений, – сказал Борис Яковлевич. – По настоятельной просьбе усопшей, гражданки Спиридоновой Антонины Сергеевны, я уполномочен, согласно оплаченных ею нотариальных расходов, включая и мои визиты сюда, – тут, кстати, квитанции (ткнул указательным пальцем в пластиковую папку), зачитать вам оставленное ею, в качестве приложения к завещанию, пояснительное письмо.

Нотариус ещё раз оглядел сидящих за столом людей, выдержал для усиления эффекта паузу, и, борясь с раздражением, заговорил сдержанным голосом – медленно, тихо, и от того он стал походить на заговорщика, вещающего нечто таинственное:

– Не могу обойти молчанием, что выполняю сию процедуру вопреки регламенту. Гражданка Спиридонова, скажу прямо, гм… заплатила хоть и по двойному тарифу, но всё же работа на дому могла бы ещё выше оцениваться… Вы понимаете, да? Гм…– в этом месте своей речи Борис Яковлевич случайно взглянул на пустую кровать, и ему почудился силуэт лежащей на ней старухи. Вот старуха приподняла голову с подушки, взглянула нотариусу в глаза и подмигнула.

Он внутренне содрогнулся, стушевался, и понял, что не сможет вымогать в этой жуткой комнате в присутствии призраков мёртвых новые деньги, и поспешно сказал уже обычным, громким голосом:

– Впрочем, это уже на ваше усмотрение. Да, так о чём я… Да. Она взяла с меня клятву, что я лично зачитаю после её кончины это письмо собравшимся в её доме. Так ей вот хотелось. Чтобы не кто-то, а именно нотариус. Видно, чтобы подчеркнуть независимость принятого ею решения. Впрочем, ладно… Кхе, кхе… Как понимаю, здесь именно те, о которых идёт речь в послании. И последнее. Текст записан вашим покорным слугой под диктовку гражданки Спиридоновой в присутствии свидетелей из двух соседних квартир, их имена, паспортные данные и подписи в документах значатся. 

Борис Яковлевич замолчал. Он никак не мог приступить к делу. И был недоволен своим многословием. Он видел, что наговорил много, но – чёрт побери, не самое главное! А самым главным для него являлось получить за этот визит ещё один, дополнительный, гонорар.

«И отчего я эту тему замял? Ведь начал же говорить, а потом, дёрнул меня чёрт сказать «на ваше усмотрение». Ясно, что теперь ни черта от них не увижу», – размышлял, оглядывая всех с тайной злостью и сильно краснея. Он уже охладел к пережитому только что страхованию. В мистику он верил только в кино. Вспомнил, как за этим столом несколько дней назад сидел перед ноутбуком, и престарелая клиентка с кровати диктовала ему. И на эту «тягомотину» он убил уйму времени. От этого воспоминания ему стало на душе совсем худо. Снова подумал, что опростоволосился, и теперь за обедом его любимая Сонечка, по своей дурной привычке, будет называть мужа «растяпой», а вечером в театре, во время антракта, капризничать, надувать губы и картинно отказываться от похода в буфет в целях вынужденной экономии.

Нотариус нахмурился, и не глядя больше ни на кого, продолжая стоять, стал скороговоркой читать с поднесённого к глазам листа. Торопливость накладывала на чтение отпечаток небрежности, получалось как-то шепеляво, а некоторые буквы из слов проглатывались.

 «Дорогой Семён. Тебе есть, где жить. Поэтому моя квартира тебе не нужна. Хоть ты и надеялся, прости, по своему легкомыслию, и всю плешь мне проел, ещё раз прости. А нужно тебе бросить пить. Иначе пропьёшь своё единственное, худо-бедно, жильё, и будешь бомжом окаянным. Но ещё страшнее, что и другой квартиры лишишься, той, которую каждому из верных уготовил Господь на небе. А вот домишка твой с прохудившейся крышей, на которую ты столь часто мне жаловался, тебе надобно обязательно починить. Трудом, дорогой Семён, и спасайся. И хватит тебе побираться. Иди, милый, устраивайся на работу, не пропивай данный тебе Богом талант. Берись за ум, да за молитву».

Вторая часть послания была адресована артисту:

«Дорогой мой Игорь Леонидович! Прости, что так и не отписала тебе столь желанную тобой эту мою затрапезную квартирку. Много размышляла над твоими настойчивыми просьбами. Искренне сочувствую тебе, что приходится терпеть нелюбимых тобою и, как ты говоришь, «плохих», соседей, ютиться в одной комнатке с престарелой тёщей. Но дорогой мой Игорь Леонидович, вспомни, что говорят святые отцы о скорбях. Господь ставит в такие обстоятельства, какие идут во спасение души. Вот и тебя втиснул в узы, которые призваны помочь смириться. Дарована тебе возможность потрудиться над собой. А как переступишь-то через гордыньку, так всё остальное покажется пустячным делом. Да и кто ещё сможет украсить заботой последние годы жизни твоей страждущей старицы-тёщи, у которой никого больше и нет на целом свете, кроме тебя, эгоиста убогого, прости за резкое слово, мечтающего от неё съехать, и пусть Господь меня простит. Пишу во вразумление, а не во осуждение. Ещё раз прости».

В третьей части записки значилось следующее:

«А квартиру свою дарю семье Кравцовых. Если точнее, то моей ненаглядной и бескорыстной помощнице, круглой сироте с детства Елене Зябликовой, ютящейся в общежитском углу, и будущему мужу её Евгению Николаевичу Кравцову. Вижу вас, дорогие мои Леночка и Женя, по Божьему промыслу, вдвоём, с вашими будущими детками, до скончания дней ваших аккурат в этой квартире, о которой до сего дня ряду граждан так мечталось (уж и не буду здесь упоминать имена этих людей, что обивали мне пороги, а иные и требовали с угрозами). Желаю вам, дорогие мои, семейного счастья. А самое главное – пройти без преткновения путь к нашему Господу Иисусу Христу и сподобиться жизни вечной, ради получения венцов которой все мы и живём временно на этой земле. Постскриптум. Отдельно хочу ещё раз особо выразить слова своей горячей благодарности моей Леночке. Спасибо тебе, моя родная, за всё, что делала для меня. За твои бессонные ночи, когда выхаживала меня в дни болезней, за твои труды, когда носила мне тяжёлые кошёлки с продуктами с рынка, за твою помощь по дому. Ты согрела остаток моей жизни светом и радостью, ты стала моим земным ангелом».

 …«Поищите в своей жизни очень хороший поступок, который согревает ваше сердце. Вот увидите, одарит вас Господь за этот шаг прещедро», – всплыл в памяти Евгения разговор с автором письма на её дне рождении.

– Да они же сговорились! – вдруг резко, тонко вскрикнул артист, поднялся и ушёл к противоположной стене, под иконостас. Его лицо стало таким же красным, как и у нотариуса.

Нотариус ощутил сильное волнение, в висках у него застучало, стало душно, он ослабил узел галстука, по его лицу пробежала гримаса отвращения. «Ну вот, ещё и скандал. Да тут уже на пять гонораров тянет. Ах, ну шляпа, ну шляпа, продешевил, ах, безмозглая обезьяна!» – подумал он о себе и вопросительно посмотрел на артиста. «Где-то я его видел… » И вдруг вспомнил, и сказал с неожиданной для себя радостью в голосе:

– Послушайте, это ведь вы в театре играете. Я узнал вас. Мы с Сонечкой, моей женой, театралы.

Игорь Леонидович с презрением посмотрел сквозь нотариуса и продолжил, обращаясь к внучатому племяннику усопшей:

– Семён. Погляди на них. Они все здесь сговорились, и эта бабкина липовая сиделка, и этот её новообъявленный липовый супруг, и этот липовый нотариус. Это всё липа, Семён. Нет, мне не за себя, мне за тебя обидно. Они тебя лишили законного наследства. Они опоили старуху валерьянкой, насыпали в чай психотропов, да и отправили на тот свет, выудив предварительно дарственную на квартиру.

– Игорь Леонидович, зачем вы так, это нехорошо. Вам будет потом стыдно за эти слова, – сказала Лена и с сочувствием посмотрела на артиста.

– Фу, господин певец. Вы говорите откровенную чушь. А мне, пожалуй, пора. И наше всем почтение, – Семён поднялся, но Игорь Леонидович встал в дверях.

– Я никого отсюда не выпущу до приезда полиции. Тут совершилось преступление. Господа. Эти люди сообщники. Где свидетели? Где судмедэксперт? Где прокурор? Все сюда! Я этого так не оставлю! Эти люди убили несчастную, овладели её имуществом, все сюда…

Тут артист звонко хлопнул в ладоши, выпятил грудь и запел:

Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела, 
Ти ж мене, молодого, з ума з розума звела. 

Его ноги приплясывали, он не мог их удержать, тогда он начал бегать по комнате, продолжая петь и как-то неестественно, плаксиво смеяться. Его тенор путался в визгливых рыданиях и писклявом хохоте. Потом он потерял равновесие и, чуть не упав, стукнулся лбом о стену и картинно распластал руки по образам. И ему на голову с грохотом свалилась икона Спасителя.

Артист отшатнулся от иконостаса, в изумлении обернулся, взглянул на людей, открыл было рот, чтобы продолжить свои дикие вскрики, но Евгений плеснул в лицо ему холодной водой. Лена унесла икону. Нотариуса и Семёна в комнате уже не было.

Рукавом своего нарядного белого пиджака артист протёр влажное лицо, осмотрел себя в зеркале шифоньера, поднял высоко подбородок и с достоинством в голосе сказал, глядя на своё отражение: «А ведь и правда, всё чушь. Семён прав».

И ушёл, не попрощавшись, продолжив во дворе своё пение. Слышны были смех и аплодисменты соседей.

– Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела, Ти ж мене, молодого, з ума з розума звела.

Апрель, 2016 г.