Георгий ПОЧУЕВ. Вовлечение
В то время я был связан с поэзией не только потребительски. В непосредственной близости от бессмертных пушкинских строк «Буря мглою небо кроет...», «На берегу пустынных волн...», «Итак, она звалась Татьяной...» в моей голове гнездились и мои собственные стихи – юношеские пробы пера.
Это были годы, когда шестидесятники стали влиять на культуру, когда закончилось время власти разоблачителя культа советского вождя народов, активизировались гонения на интеллигецию, на «безыдейных» творческих людей, закручивались гайки цензуры. Мы, советские студенты, отличались политическим инфантилизмом, многого не знали, ведь нас ограждали от всего западного. Не только при посредстве берлинской стены...
Толстая «общая» тетрадь в коленкоровой обложке, достаточно гостеприимная по причине полной зависимости от моей воли, хранила мои стихи, безропотно подчиняясь и моим рукам (только моим), и обстоятельствам, в которых мне приходилось бывать. Начиная со старших классов школы, через армейские годы и первые годы после моей демобилизации в ноябре года, в котором происходили «события» в Чехословакии.
Наша память, сохраняющая все эпизоды из нашей жизни, на мой взгляд, похожа на свалку, достать из которой файлы более ранних лет не проще распутывания «бороды», которая образуется из спиннинговой лески у незадачливого рыболова. Но процесс «доставания» файлов тех лет осложняется даже не возрастом, а негативными эмоциями от ассоциаций, возникающих при этом. Очень болезненные шрамы в душах оставил развал нашей страны. С катастрофическими последствиями, которые пришлось испытать в полной мере, причём вдали от родины – в отделившейся от неё части.
Но, преодолев барьер этих болезненных воспоминаний, удалось всё-таки проникнуть в слой памяти, в котором находятся «студенческие файлы». И память стала выдавать на гора эпизод за эпизодом. Хотя и не все они относятся к теме истории, которую намерен рассказать.
С той поры, когда я принёс (наконец решившись) свои стихи в редакцию, прошло уже почти полвека. Я учился на втором курсе технического вуза, на факультете автоматики. Тогда я не мог даже мечтать о членстве в Союзе писателей России. Но это случилось – уже в двадцать первом веке. И это – отдельная тема.
...На первом же курсе, когда я, демобилизовавшись, возобновил учёбу в институте, а это произошло в ноябре, мне пришлось догонять одногруппников, слушавших лекции уже более двух месяцев. Было не до стихов, тем более что меня вовлекли в общественную жизнь в качестве редактора факультетской стенгазеты. У меня был опыт оформителя.
Мне, правда, облегчили задачу восстановления в институте, разрешив засчитать оценки по нескольким предметам, которые я изучал на первом курсе до призыва. Почему меня призвали в армию из института – отдельная тема, связанная с демографической ситуацией в СССР. Со мной (из-за этой ситуации) служили даже ребята, на шесть лет старшие меня.
После окончания первого курса студенты института должны были отработать какое-то время в сельхозсекторе советской экономики. Нашей группе была поставлена задача оказать помощь специалистам в строительстве теплиц. То ли в колхозе, то ли в совхозе – не помню.
Мы тогда имели дело с большими листами толстого стекла. Сильному полу дали задание обеспечивать доставку этих листов на большие столы, а стекольщики разрезали листы на куски нужных размеров. Все этапы процесса, который заканчивался укладкой вырезанных таким образом листов и обмазыванием мест их стыковки с металлоконструкциями теплиц спецзамазкой, были опасными.
Вначале я тоже в этой технологической цепочке выполнял роль, назначенную начальством. Однако, через пару дней мне удалось «пристроиться» к одному стекольщику. Я попросил его позволить мне отрезать лист стекла. В один из перекуров он доверил мне стеклорез и я смог отрезать стекло нужного размера.
Получилось, в конце концов, так, что я сначала подменял своего наставника во время перекуров, а потом уже получил стеклорез как личный инструмент. Денег нам, студентам, конечно, не платили, но питание было бесплатным. У меня был довольно свободный рабочий график, и я стал брать к своему рабочему месту фотооаппарат «Смена-2». Его купил мне папа после успешного окончания мной седьмого класса. Часть денег на его приобретение я накопил, зарабатывая колядованием в предрождественские вечера...
В результате уже осенью, на втором курсе, я выпустил фотомонтаж. Подписи под фотографиями – в коротеньких стихах – я сочинил и написал сам. Меня похвалили – и деканат факультета, и институтский комитет комсомола. Был отмечен и мой успех как сочинителя стихов.
Одно из стихотворений, которое в числе первых я отнёс в редакцию институтской многотиражки, было навеяно поездкой в Москву на зимних каникулах. Конечно же, посвящено оно Москве. Её я назвал в этом стихотворении единственной. Наверное, подспудно вкладывал в этот эпитет патриотический смысл...
И, конечно же, по форме оно было почти эпигонским. Уж очень повлияло на меня творчество Андрея Вознесенского... Судите сами:
...Не был я аборигеном
Этой столицы столиц.
Ниц падаю я перед ней.
На коленях
Её покачаться бы...
Счастья бы...
И так далее, в таком же духе. Это и другие мои стихотворения были напечатаны в окружении заметок на украинском языке. Газета называлась «Ленинець» (мягкий знак – свидетельство того, что названа газета по-украински). Ведь институт, теперь это филиал Донецкого государственного технического университета, находится – и поныне – на Украине, в Луганской области, в городе Алчевске. В годы моей учёбы он назывался Коммунарском. Отмечу, откликаясь на тепершние реалии: этот город не вошёл в ЛНР. Одно из моих стихотворений, опубликованных тогда в «Ленинце», бывшее откликом на события, случившиеся на острове Даманском, написано на украинском языке.
В то время я не задавался целью преуспеть в поэтическом творчестве. Об этом не приходилось даже мечтать, потому что я до учёбы в институте не располагал авторитетным мнением о своих стихах. В планах на будущее была точно только работа по специальности и знакомство с девушкой. Даже боязно было услышать «э, старик, да ты совсем слабо пишешь», или что-либо подобное. В то же время я не собирался вечно прятать свои сочинения. Что мной двигало, когда я брал общую тетрадь в руки, чтобы сделать в ней набросок стихотворения, не решаюсь даже сейчас определить. Но уж точно не желание прославиться. Хотелось понять, не галиматья ли мои стихи, стоит ли писать.
Всё-таки мне нужен был толчок, побуждающий решиться на показ своего творчества, рискуя получить возможный нехвалебный отзыв. Я, конечно, всегда читал много и запоем, но чтобы быть уверенным в своём успехе, этого (согласитесь) было мало.
После того, как я договорился с редактором о времени моего визита, тянуть или откладывать его было уже неудобно. Я взял переписанные от руки (где взять студенту пишущую машинку?) три стишка – по одному на листок – и отправился в редакцию к назначенному времени. Подробнее о приёме в кабинете редактора вряд ли стоит писать – это достаточно типичная картина. А в то время в стране не было ни эмейлов, ни компьютеров. Хозяин кабинета отнёсся ко мне с уважением, ни одной нотки пренебрежения я не почувствовал в его словах, за что ему вечная благодарность. Это был человек, которого мне не хватало, который нужен любому человеку в начале творческого пути.
Это он вовлёк меня в ряды публикуемых авторов.
Тогда ещё непременным атрибутом издательского процесса были гранки. И я их тоже вычитывал, попутно выслушивая от Диамара, так мы звали редактора, массу полезных подсказок и замечаний по поводу слабостей в стихах. Это он, Чернышов Дмитрий Михайлович, научил меня правильному чтению и многому тому, что составляет ремесло стихосложения. Это он дал прекрасный совет читать в толстых журналах не только стихи и прозу, но и критические статьи, помогающие развивать представления о литературе, формировать художественный вкус.
В день выхода из печати иститутской многотиражки перед началом занятий в коридоре у деканата я встретил старосту нашей группы с пачкой «Ленинца». Он, сообщив о опубликации моих стихов в свежем номере, сказал что-то пакостное. Такое, что говорят о моральном проступке, хотя нет – о том, будто я ему подлянку устроил... Я взял себе три экземпляра газеты. Оказалось, что в этом номере были опубликованы все три мои стихотворения. Три первые. Опубликованные. Мои. Один экземпляр я подарил родителям, другой – девушке, последний оставил себе на память. Рады были все.
Как ни странно, точную дату публикации не помню. Помню лишь год – 1969 – и обстоятельства, при которых узнал, что мои стихи чего-то стоят. Тот номер газеты утерян.
А выходка старосты для меня до сих пор остаётся загадкой. Не думаю, что повлияло на тот поступок его членство в КПСС, или должность старосты, или, что всего абсурдней, мой высокий рост (ему приходилось смотреть мне в глаза снизу). Ясно только то, что факт публикации моих стихов вывел его из себя. В чём причина, узнаю вряд ли.
...Потом были ещё публикации в «Ленинце». Чернышов как-то поговорил с редактором городской газеты, и мне подкинули стихи нескольких начинающих стихотворцев – с тем, чтобы я отметил их промахи. Почти по шаблону заметки на аналогичную тему в областной газете я даже написал критическую статью по этим стихам. И её напечатали в городской газете.
Когда я пришёл в её редакцию, мне выдали номер газеты с этой статьёй за подписью... замглавного редактора, ниже которой стояла и моя фамилия. Правок в моей статье, которую я отнес в редакцию, не было. Я проверил. Осадок был неприятный, хотя мне выдали гонорар в размере трёх рублей с копейками. На такую сумму тогда можно было купить несколько обедов...
Потом Диамар вернулся в Киев, редактором стала его заместитель (член партии), обвинявшая меня в безыдейности. Я тогда, в начале семидесятых, не знал, что Арсения Тарковского обвиняли в том же – ещё в сорок шестом...
В редакции городской газеты мне предложили поработать у них, но я уже был женат, и отказался. Уехал по распределению в Калугу, стал работать на Калужском турбинном заводе. Чёрт дёрнул меня вскоре отправить свои стихи в одну калужскую газету. Ответ идейного редактора охладил мой пыл, и я стал отправлять свои стихи в стол. Более двадцати лет отправлял...
