Сергей ФОМЕНКО. Наблюдатель

Рассказ

Он грезил сотни лет. Укрытый пеленой земли, надежно защищавшей его от капризов природы и человеческих страстей, Вангаб понял, что посреди вечности вновь обрел способность мечтать. При этом, некоторые из его чувств не исчезли вовсе и не были вытеснены за ненадобностью фантазией, но, напротив, неожиданно обострились.

Вангаб по-прежнему слышал, но слухом, которому позавидовал бы самый искусный охотник его племени. Малейшие колебания землероев и отголоски мелодии дождя, чья влага едва едва проникала на глубину, где он находился, касались его слуха и приносили новые грезы. Вангаб вспоминал звуки, которыми была пронизана его жизнь на земле; верный отцовской заповеди - наблюдать и учиться - он узнавал много нового под землей. Ему довелось жить в те времена, когда человек еще был частью природы. В неге безвременья он слился с ней окончательно.

Нельзя сказать, что все звуки были приятными. Однажды нечто зловещее вырвало его из полусна, оставив наедине с подземной темнотой. Наедине ли? Вангаб ясно услышал, как некто пробирается, яростно разрывая недра к месту его погребения. Некто, поправший уважение к ушедшим и решивший завладеть оружием и украшениями, с которыми Вангаба когда-то провожали соплеменники. О таких случаях говорили тэнетры, произнося у курганов проклятия для грабителей, тревожащих чужой покой. Но что делать ему, лишь глубиной земли, мечтами и воспоминаниями о прошлом, защищенному от настоящего? Во тьме Вангаб даже вспомнил о страхе...

К счастью, воспоминание было недолгим - земля все же вступилась за него. Отчетливо и едва не поддавшись злорадству, Вангаб услышал крик, когда твердь обрушилась, навсегда погребая в своей толще незадачливого грабителя. Воцарилась тишина, и только редкая мелодия шорохов по-прежнему касалась его слуха.

Затем миновали десятки и десятки лет, но это не имело значения. День Вангаба был днем его фантазии и не имел более отношения к течению времени. День и ночь Вангаба могли быть одним мгновением, а могли - столетием, как и подобает в вечности. Потому что нет конца после кончины, или - как говорил отец - ничего не заканчивается, но все меняется.

И все изменилось. В какой-то момент время обрело свое обычное течение, и с жутким ревом вырвало его из мира фантазий. Услышав его, Вангаб подумал, что это рев гигантского вурра, и даже вспомнил того самого зверя, бой с которым стал для него последним и который теперь вдруг решил добраться до него в земных глубинах. Огромными пластами истощалась земная пелена, бессильная против такой силы и - когда до местонахождения Вангаба оставалось совсем немного - рык смолк, сменившись шорохом лопат. За ним пришел свет, и Вангаб, которому грезы давно заменили зрение, понял, что снова может видеть. Полуденные солнечные лучи ласкали его; он мысленно воспел хвалу Солнцу и хотел бы издать клич, который его сородичи обращали к небу после удачной охоты, но открывшаяся взору картина остановила его.

Люди (без сомнения люди и без сомнения не его племени), обступили тело Вангаба и, опустившись на колени, очищали его кисточками, подобными тем, с помощью которых соплеменники Вангаба когда-то окрашивали охрой свои тела. Охотник не знал, что больше поразило его - внешний ли вид чужестранцев или собственный вид, напомнивший о безвозвратно прошедшем времени.

Сотни лет ничего не оставили от могучего и выносливого тела охотника, кроме костных останков, почти неотличимых от почвы из которой их извлекали чужаки. Было, правда, и что-то еще, пробивавшееся неясным, несолнечным светом из потрескавшихся костей - очертание, напоминавшее его былое тело. Вангаб вспомнил, что об этом говорили тэнетры - горделиво-надменные, единственные в племени обладавшие высшим знанием, из которого лишь маленькими крупицами они одаряли соплеменников. О том, что уходящие, неупокоенные со всеми подлежащими обрядами, становятся тенями и продолжают жизнь в сумерках дня и слабом свете пещер, предстают в отсветах костра или в снах живых соплеменников. Об этом наставительно говорили гордые и порой спесивые тэнетры. Иначе не может быть в мире дикой природы, где все меняется и ничто не заканчивается. Так Вангаб понял, что стал тенью.

Он понял и другое: что чужеземцы, раскопавшие его курган и вырвавшие из грез, не видят его тени, зато с глубоким интересом рассматривают кости. Одетые в невиданные в его племени наряды или полураздетые под жаркими солнечными лучами (что было привычнее для взора Вангаба), они без устали трудились, расширяя пространство раскопанной земли. Другие очищали само тело, прикасаясь к костям с величайшей осторожностью, точно это было нечто ценное. Среди них была высокая девушка с короткими рыжими волосами, огненному цвету которых позавидовали бы женщины его племени, даже носившие самые длинные и прекрасные локоны. Ее тело покрывал легкий загар, а необыкновенно живое лицо, пусть и не слишком похожее на лица сородичей Вангаба, было красиво так, что Вангаб невольно вспомнил свою Кунью, чей образ часто приходил к нему в грезах. Не раз он вспоминал, как Кунья плакала, когда земля скрывала его от глаз племени, и подумал о ней вновь, когда земля отступила, и эта рыжеволосая красавица появилась перед ним в солнечных лучах.

- Носовые пазухи! Берегите носовые пазухи - это самое хрупкое, - повелительно крикнул кто-то. И девушка очень бережно наложила что-то на ту часть лица, где был когда-то его нос. Прикосновение ее рук взволновало охотника, несмотря на то, что он увидел его, а не почувствовал. Вместе с чувством боли смерть отняла у него и осязание. Правда, когда девушка склонилась, на какое-то мгновение Вангабу показалось, что он почувствовал дыхание ее алых губ. Зато его ответный и печальный вздох никто не услышал и не мог услышать...

Работы на раскопанном кургане продолжались до наступления вечера, а Вангаб с интересом наблюдал за ними. Из мечтателя он вновь стал наблюдателем - тем, кем в основе своей должен быть хороший охотник. Каждый звук, каждый шорох леса, малейший отпечаток следа или едва уловимый запах, как когда-то объяснял отец, скажут охотнику больше, чем долгие и путанные речи любого тэнетра. Охотник должен уметь наблюдать. Слиться с окружающим пространством. Копье и булава не так важны, как умение видеть и слышать, потому что момент для применения оружия приходит только в самом конце.

Вангаб верил отцу и всегда слушал, хотя горячая кровь порой заставляла его забывать осторожность и вместе с другими молодыми мужчинами племени бросаться в схватку с лютым зверем. В одной такой схватке Вангаб увидел налитые кровью глаза вурра, услышал заглушивший все рев... и наступила тьма. 

Оказавшись вновь под солнечным светом, Вангаб ожидал увидеть того вурра, который ревел, разрывая его курган. Однако вместо зверя привычного вида возле образовавшейся от раскопок земляной горы высилась чудовищная громадина, двигающаяся, очевидно живущая, но не живая. Еще один верткий чужестранец сидел на ней, и в зависимости от движений его рук оно - как заметил тонкий наблюдатель - делало те или иные движения, легко загребая земную твердь огромной лапой.

Так продолжалось до вечера, когда раскопки прекратились, и собравшиеся у горящих костров люди придались беседам на непонятном Вангабу языке. Другие, смеясь, гуляли вблизи раскопа, временами бросая на охотника взгляды. Чем темнее становилось, тем больше оживлялись чужестранцы, а позже надвигающуюся ночь пронзили какие-то уж совсем необыкновенные звуки, и Вангаб увидел, как некоторые из людей танцуют на полях и возле огня. Наблюдатель понял, что это какой-то праздник.

Вновь воспоминания захлестнули его: вспомнились Вангабу те счастливые минуты земной жизни, когда веселились юноши племени после первой удачной охоты. Вспомнил, какой радостью наполнялось сердце, когда вокруг туши зверя собирались соплеменники, и с молчаливым уважением смотрели старики, и с восхищением - дети... Одни только тэнетры подходили к добыче с видимым безразличием, забирая по неоспоримому праву часть от лучшего мяса. В такие минуты отводил хмурый взгляд отец Вангаба, и в его душе поселялась неприязнь к тэнетрам. Ее, впрочем, быстро прогоняло дальнейшее веселье. Били в обтянутые кожей барабаны и начинались игры: кто-то изображал зверя, скрываясь за деревьями и кустами, остальные охотники теперь играли в охоту, преследуя их. Иные смельчаки бегали за девушками, и сам Вангаб как-то после охоты впервые почти робко обнял свою Кунью, которой не без гордости показал перед этим результат удачной охоты. Девушка прижалась к нему, наполнив сердце охотника таким странным и приятным трепетом, которого он не знал в минуты охоты, и который словно свел звуки леса в одну легкую мелодию.

Было, впрочем, и иное. Не только радости знало племя Вангаба, и завершающие воспоминания о прошлом не могли не быть печальными. Тьма, пресекшая рев вурра, забрала физическую боль и вскоре отступила, вернув охотнику возможность видеть и слышать, причем очень остро. Это поразило Вангаба, но быстро сменилось печалью - слишком скоро понял он, что охота оказалась последней: он умер. Недолго, но с отчаянием взывал он к соплеменникам, к друзьям, молодым охотникам, несшим его тело к пещере на плетеных носилках: все было тщетно, смерть лишила охотника голоса, различимого для человеческого уха. Смирившись, Вангаб осознал, что ему остается только одно - наблюдать.

С тихими ритуальными песнями тело водрузили на расположенное возле главной пещеры племени погребальное дерево, откуда охотник в последний раз мог видеть своих родичей и куда ему приносили подношения для последнего путешествия, покуда другие готовили место для погребения. Печален был отец, долго и безутешно плакала Кунья, и даже убитый гигантский вурр, успевший растерзать охотника, не принес никому радости. Все это говорило о том, что смерть страшила племя уже не только своей неизвестностью. Складывающаяся культура разбавила животный страх вполне человеческим чувством печали…

 А тело опустили в курганную яму вместе с оружием, принесшим когда-то ему охотничью славу, и ритуальными украшениями, свидетельствовавшими о том, что соплеменникам Вангаба доступно и понимание красоты.

Холодные тэнетры произнесли над могилой свои молитвы и проклятия. А вал земли скрывал торжество смерти от глаз людей, не подозревавших, что охотник тоже наблюдает за ними со дна ямы и мысленно прощается, погружаясь во тьму и грезы.

Теперь же новое торжество жизни окружало его, и Вангаб не знал радоваться ли ему вновь свету или печалиться от того, что обыкновенной частью этой жизни стать ему не удастся.

Рыжеволосая девушка танцевала возле костра, и ее тело извивалось манящей волной в такт языкам пламени. Богиня жизни, манящая, зовущая нежной улыбкой - Вангаб хотел, но не посмел приблизиться к ней, очарованный, и все же боящийся отделиться от останков своего тела. Он окончательно выбрал себе роль наблюдателя и решил следовать ей до конца.

Последующие дни принесли немало занимательного. Его останки с величайшими предосторожностями перенесли с земли на растянутую ткань; к нему прикасались, что-то говорили, смеялись - охотник почти почувствовал себя частью этого странного мира, гадая, что же будет дальше.

Увидел он и кое-что еще: копавшие обнаружили в земле останки грабителя, посягнувшего когда-то на украшения и оружие Вангаба и поплатившегося за это жизнью. Скорченный скелет извлекали из земной толщи, но только наблюдатель увидел сред костей тень, в панике оглядывающую чужестранцев. С потрясением узнал он в ней одного из тэнетров племени!

Так вот кто, прикрываясь знанием таинств, попирает уважение к мертвым! Кто, оказывается, расхищает курганы ушедших! Вскипая негодованием, выкрикнул Вангаб все презрительные слова, которые знал, и которые не могли услышать да и понять чужестранцы.

Но тень грабителя услышала и поняла – встрепенувшись, она посмотрела на Вангаба полными ужаса глазами из глазниц черепа, однако не сказала в ответ ничего. В горькой очевидности не могло быть оправданий.

После этой истории вновь - ненадолго - пришло время грез. Тело Вангаба по частям сложили в корзины, напоминающие плетеные туеса его племени. Когда крышка закрылась, охотник вновь оказался во тьме, среди видений. Когда же тьма прошла, новому удивлению наблюдателя не было предела.

Вангаб оказался в месте, которое не было похожим ни на что, виденное им ранее. Не пещера, а строение, вычерченное контурами прямых стен и освещаемое несолнечным светом. Звуки разносились по нему с гулким эхом, искажавшим и без того странные голоса чужестранцев.

И - вместе с тем - оно было похоже на все! Всюду видел Вангаб созданий своего мира - живых и не живых одновременно. Тени дрожащими бликами проступали из костей животных, кричали и махали крыльями птиц из птичьих чучел, а живые, но невидимые глаза смотрели из нескольких черепов, установленных на возвышенностях, на которых были укреплены прочие кости скелета.

Среди них оказался Вангаб. А вокруг сновали чужестранцы в необыкновенных нарядах и все говорили о чем-то, внимательно рассматривая Вангаба и едва ли думая, насколько внимательно в эти же мгновения он наблюдал их. Среди них была и рыжеволосая красавица в странном облегающем платье, чей цвет не передала бы никакая естественная краска, но все такая же притягательная и манящая. Был и еще один гость, который заинтересовал Вангаба не меньше: старик-чужеземец. Но не живой. Тень чужеземца и единственная из теней, что расхаживала по залу и не имела собственных останков.

Первое время тень молчала, но поглядывала на Вангаба и на другие тени. Тонко чувствовавший Вангаб понял сомнения и волнения, которыми был охвачен старик. Со своей стороны он решил тоже не пытаться говорить с ним - был ли бы с этого толк при незнании языка чужеземцев? - а просто наблюдать.

Другие люди на выставке, разумеется, не видели ни тени старца, ни других теней. Неспешно прохаживаясь, они нередко сталкивались со стариком, не замечая ни его, ни самого столкновения, но вызывая бурю негодования и гримасы со стороны невидимого им соплеменника. Вангаб невольно рассмеялся.

Еще были звуки и шумы, доносившиеся откуда-то из-за стен. Крики и вроде бы удары. Неясную тревогу приносили они Вангабу и казались предвестием беды. Или следующих перемен в мире, где ничего не заканчивается. Волновали они и приходивших людей, и даже старика, заставляя их замирать и прислушиваться, а потом ускорять шаг и обсуждать что-то еще быстрее.

В конце концов, старик сдался. Трижды проходил он мимо останков Вангаба, оглядывая его, и, наконец, когда за стеной в очередной раз раздался жуткий шум, заговорил, почти затараторил, быстро-быстро:

- Скоро, уже скоро. Не знаю, что потом...

Вангаб - в очередной раз с удивлением - осознал, что, не зная слов, вроде бы понимает речь чужеземца. Хотя и не всю.

- Не знаю, что потом, дружище. Не против, что так называю? Ладно, сочтем, что не против. Знаешь, всю жизнь был археологом, а после смерти вот довелось стать этнографом. Напрямую пообщаться с объектом своих исследований. Знаешь, а у тебя карие глаза! Представляешь, к а р и е! Сколько раз я высчитывал это по генной экспертизе, но впервые вижу эти глаза. Эх, какой шаг для науки, какой прогресс, если бы я, если...

Старик обернулся, ища глазами других людей. Но чужеземцев в этот момент рядом не было, да и все равно они не могли бы увидеть его; другие же тени не обращали на него особого внимания.

- Печально, печально: наука, дружище, это такая вещь! Не знаю даже, как объяснить тебе, как рассказать… Но, думаю, отчасти ты меня понимаешь, речь уж во всяком случае. После смерти слова - рудимент, остаток, смысл доносится как-то иначе. Я однажды встретил призрак профессора-болгарина: такая дискуссия вышла! Хоть и не знал никогда я болгарского языка.

Вангаб внимательно наблюдал за стариком и молчал.

- Нет, я не жду ответа. Знаю, что до конца мы никогда не поймем друг друга. Теория доброго дикаря, индейцы, произошедшие от древних греков - все это дела давно минувших дней, сказки наших предков. Хотя наши с тобой времена тоже миновали.

А из-за стен опять раздался шум, и обостренный слух Вангаба уловил чей-то крик.

- Да, да, скоро, - очень печально сказал старик, - И ничего не поделаешь. Иногда случаются страшные вещи. Что в твои времена, что в мои. Это здание называется музей, оно старое, очень старое. Здесь собрано все, что когда-то исчезло, все что миновало. Но нечто никогда не проходит.

Старик перешел на шепот, хотя вряд кто мог услышать его, а наблюдатель, взглянув на то место, куда он, жестикулируя, указывал, ощутил исходящую оттуда боль.

- Фанатизм - это называется у нас. Видимо, и у вас словечко было для такого. Да, черт с ними, со словами! Слова, прощайте! Наука, наука - важнее всего. Но... - старик глубоко вздохнул, - со всеми моими научными знаниями я не могу помочь ни кому: ни тебе, ни себе, ни им – взмахом руки он обвел другие кости, -  ни кому! Скоро, очень скоро…

Археолог замолк, обведя глазами собранные скелеты, и продолжал:

- Ты вот думаешь, наверняка, почему я могу ходить, а ты прикован к своим останкам? Я бы тоже хотел знать. Всю жизнь работал с костями, а слона-то и не приметил, старый дурень! - старик невесело усмехнулся, - И так бывает. Вероятно, все дело в том, что меня после смерти кремировали. Да, да такой вот я эгоист - решил не давать археологам будущего свой собственный материал. Если в будущем, конечно, еще будет наука.

Старик устало потер голову, смахивая несуществующий пот.

- Может, и ты, если захочешь, сумеешь оставить эти кости и пустится в путешествие, как и я. Вот только напрасно все это, напрасно. Возвращается фанатизм. Куда не пойдешь - везде одно и то же. Остается только наблюдать. Наблюдать безучастно.

Старик как-то съежился, и, не дожидаясь ответа, вновь принялся ходить по залу.

Людей в музее становилось все меньше, и, свыкшийся с обстановкой, Вангаб даже опять чуть не погрузился в мечты и воспоминания. Старик с кислой миной сидел где-то в углу или ходил из стороны в сторону, шепча кому-то слова утешения.

А шум за стенами по-прежнему возобновлялся, а может и не умолкал, но поскольку время для Вангаба после смерти текло уже не так как для обычных смертных, он не знал, долго ли продолжался этот шум. Грохот, в конце концов, стал привычным фоном вроде грозы, раскаты которой соплеменники Вангаба когда-то слушали из своих пещер.

Привыкнув к нему и даже к причитаниям старика, Вангаб вновь погрузился в привычные грезы. Ему вновь вспомнились задор охоты и пение звуков леса, мудрость отца и глаза Куньи, торжество победы и горечь последних минут. Вновь и вновь, час за часом, день за днем проживал он свою жизнь, пока однажды это не случилось.

Однажды в ночь или день грохот и крики разнеслись по музею, и разъяренная толпа с ревом, от которого бы содрогнулся даже гигантский вурр, наполнила залу. "Кощунство! Безбожники, не хороните мертвых", - неслось от этих людей. С яростью оглядывали они это место, а самые ретивые стали стаскивать кости с возвышений. Невидимый старец строил им гримасы и бессильно грозил кулаком. Один из пришедших подошел к черепу Вангаба и сорвал носовую накладку. Кости жалобно захрустели; охотник не почувствовал, но вспомнил о боли.

Это воспоминание перешло в озарение. Внезапно он понял, кто эти пришедшие, и с какой целью они пришли. Тэнетры! Тэнетры, пережившие свое время, но все такие же спесивые хранители знаний, которые они себе присвоили. Требовавшие подчинения и беспрекословного соблюдения ритуалов, которые сами же нарушали.

Бессильный вмешаться и поднять руку на них – что в прошлом, что сейчас – Вангаб только наблюдал своими грустными карими глазами за тем, что будет дальше. Наблюдал, как его и другие кости опрыскивают чем-то и швыряют в корзины, которые тэнетры принесли с собой.

Когда его череп несли по музею, он успел разглядеть, как ломают стены и опрокидывают возвышения, как стаскивают с них чучела и разбрасывают останки животных.

Уже на выходе он увидел людей, пытавшихся помешать толпе, кричавших и плакавших, но тэнетры не обращали на внимания: простые люди были для них тенями. Показалось или нет, но среди защитников музея Вангаб увидел рыжеволосую девушку, так похожую на Кунью, и мысленно попрощался с ней так же, как когда-то мысленно прощался со своей Куньей.

Его кости вынесли в поле недалеко от музея, где уже была заготовлена яма. Кто-то кричал что-то о покое и возвращении, но Вангаб не слушал. Жадно он всматривался в окружающие черты надземного мира, который в очередной раз покидал.

И в тоже время внутренне он оставался спокоен. Когда многочисленные кости - не только его - попадали на дно ямы, а последовавшие за ними комья земли закрыли от невидимых глаз вечерний свет, Вангаб понял, что всего лишь возвращается в мир грез. А потом, кто знает, вдруг ему еще доведется вернуться и в этот мир?

Потому что, как говорил отец, все только меняется. Но ничего не заканчивается.