Сергей ЛЕВОЧСКИЙ. Журавль в небе

Повесть

Любовь никогда не перестает,

хотя и пророчества прекратятся,

и языки умолкнут, и знание упразднится

(1 Кор. 13,8)

Предисловие

Я так понимаю, что сначала надо объяснить, откуда у меня этот текст взялся и, собственно, чего ради я его обществу впариваю.

 Честно скажу, никому не пожелаю типа того, как он мне достался. Трагедия, конечно! Весь кайф у нас тогда снесло! Ася и посейчас бухтит. Дескать, в Турцию надо было. Там как бы не мочат людей так в наглую!

Ну что тут скажешь? Права подружка моя! Прикинь, самая ближняя скорая аж в Геленджике! По морю это минут двадцать от силы. А мы с трупом этим без малого пару часов дожидались. А чтобы действия какие-то там следственные производить! Да в этом Джанхоте гребаном таких слов и не слышали никогда! За руки, за ноги погрузили «груз-200» в катерок, туда же засунули родных его в абсолютном трансе. И фррр – на Геленджик! Я так понимаю - за деревянным костюмом. Никаких шансов у деда этого не было еще до того, как он в море нырнул. Я, короче, думаю - помогли ему на этом светлом пути.

Если в подробностях – дело так было. Сдали мы с Асей блестяще сессию, и родители на радостях собрали нас на юга.

Асины предки звали в Анталию, но мне как-то не сподобилось. Потянуло в детство. Захотелось в родную джанхотскую бухту окунуться. Меня отец сюда еще совсем мелким возил. Даже поднадоело как-то. А сейчас вот снова потянуло.

Море тут зашибись! Нигде нет лучше! Живности навалом! Рыбки там всякие полосатенькие, медузы разноцветные. И обзор - отпад! Никакого акваланга не нужно. Конечно, ласты нормальные приобрести необходимо, и маску, чтобы под водой реально глядеть, и трубка нужна длинная. Иначе никакого кайфа! В «made in China» разве что в лягушатниках сиськи у биомасс рассматривать. Да и то недолго - китайское барахло воду в момент наберет. Приобрести же все это - проблема небольшая. Вполне реально найти на побережье советский снаряж. И ныряй потом, где хочешь и обозревай все кругом метров на сто или даже на триста.

Особенно классно в Голубой бездне. Это вообще жесть! Будешь в Джанхоте - сходи обязательно. Надо вправо от пляжа - по берегу с полчаса. А можно и по горам. До пляжа не доходя, погляди влево и вверх. Увидишь лысинку круглую, утыканную сухими соснами. Это горка так и называется - Ежик. Вот и шлепай прямо через нее. Как раз и выйдешь сверху к Голубой бездне.

В дождик лучше туда, правда, не соваться. Эта Бездна - узенькая полосочка галечного пляжа, к которому с одной стороны, ясно, море, а с другой - высоченные скалы примыкают известковые. В дождь они дико сыпят, да и в нормальную погоду какой-нибудь козел оттуда запросто по дури может чемоданчики спустить.

Сам видел, когда маленький был, как при совершенно ясном небе оттуда полскалы грохнулось в море. Такой плеск был! Пылища белая, как от атомного взрыва, брызги до небес, волны до Турции пошли! Короче, полный апокалипсис!

А внизу девчонки какие-то плескались, и им все это прямо на головы. Жуть! Я отвернулся даже и зажмурился. Решил – все! аут! погибнут там все. Ну, представь сам: август, благодать, солнце жарит, море сверкает, косыночки разноцветные качаются на голубых волнах. И огромные глыбищи с грохотом в дымах пыльных несутся, как мячики прыгают, и прямиком на эти косыночки. Сам понимаешь - жесть, с жизнью не совместимая! Но обошлось, слава тебе Господи! Только одну девицу ощутимо покорябало. Мама ей голову замотала папиной майкой, а мы с братом её потом до Джанхота проводили. Ничего, сама шла, правда, бледненькая немного – все-таки шок какой! У самого поселка майку нашу сняла с головки – уже кровью она присыхать стала. Промыла, морщась, мозги свои морской водичкой и вернула нам нашу драгоценную вещь с благодарностью. Мы потом так её и не отстирали…

Короче, местечко тут стремное, бедовое. И потому народу здесь немного – дайвингисты, иногда придурки-нудисты тусуются.

И хорошо! Я вообще считаю, что на берегу валяться вредно, лучше в море уплывать и подальше от берега. Ненавижу лежбища эти морских котиков! Ну, сам прикинь, разве не дурь? Съедутся со всей страны, как цыгане! И, спрашивается, для чего?! Оказывается, чтобы в анабиоз впасть на засранном бережке ими же прописанного заливчика.

Ну ехай, в натуре, если так спать хочется, куда-нибудь к медведям, в Кемерово, что ли. Ну не пойму никак, для чего весь год так надсаживаться, бабло крафтить? Да неужели, чтобы упасть вот так вверх пузом и журнальчиком прикрыться?! Нет, реально бесят меня отдыхающие вместе с жизнью своей. И Ася их, слава Богу, тоже не любит. А то пришлось бы и мне лежать с ней в этом стаде тюленьем.

Ну, вот, приехали мы в Джанхот - и сразу же на следующий день прямо с ранья подались в Бездну. Погода, море – супер! Людей вообще нет никого. Поставили мы как надо палатку и поплыли на самый левый край бухты. Собственно, здесь и есть реальная бездна. Белые скалы под водой уступами косо падают вниз, прямиком в синие сумерки. Темнеет сразу, как нырнул, без всякого акваланга. Я, когда заблажила молодая, подумал сначала, что именно тут и надо искать. Местечко соответствует!

Висишь себе над бездной, ластами перебирая. Как в детстве во сне паришь над миром голубым. Душа в кайфе: ни обид никаких, ни волнений. Приходят мысли о вечном покое, тянет уснуть, тихонечко уйти в эту синеву и забыться.

Но особо не поспишь - жизнь здесь кипит вовсю. Такие милые рыбки ходят бойко, что двадцать раз подумаешь подплыть к ним даже на выстрел. Говорят, что в Черном море акул нет! Да и не надо! Нам для адреналина и таких муреночек вполне хватит!

 Ася отыскала здоровенного краба. Солидный такой семенсеменович росточком с нашего кота, пробирается себе тихонько по изумрудным водорослям. А они так колышутся волшебно. Кто-то из великих сказал, что красота спасет мир. Я бы добавил: «в море, под водой». По-моему, так конструктивнее будет.

Я, к примеру, как плавать научился? Дома бы, на Клязьме, никогда бы не поплыл. Вода там мутная, мерзкие сопли какие-то мутируют. И на море, когда меня родители привезли в первый раз (было мне лет пять), тоже сначала боялся даже и зайти, не то, чтобы поплыть. Отец тогда маску на меня надел и ненавязчиво голову мою под воду засунул. И мне там так все понравилось! Так красиво и по-доброму все показалось, что я тут же нырнул туда со всеми своими потрохами, и поплыл, и уплыл, и плаваю до сих пор.

Крабовец меж тем глянул на нас рассеянно. Дескать: «дети! не придет же вам в головы меня доставать?» Но он Асю не знает! Захотелось девушке подержать крабика на ручках. У того сначала даже усы от удивления упали! Ну что же остается делать старику? Пришлось ему потрудиться, поучить молодежь старость уважать. Встал дедушка, кряхтя, в боевую стойку, глазищи грозно выкатил, напыжился весь, клешни свои могучие поднял и защелкал ими с намеком: «а вот откушу сейчас пальчик твой, милая!»

- Да ладно, дяденька, не беспокойся! - помахала ему Ася рукой…

Так вот мы поплавали часа два и обратно вынырнули. Хороший бриз подул с моря, прибойчик начался, волны застучали, запахло водорослями, нормальным голосом уже не и поговоришь. Море шумит - слышно плохо.

 Смотрим, а на пляже люди. Трое подошли. Седой дед, профессорского вида, молодая особа, хорошенькая, мальчик симпатичный лет четырех. Мы, конечно, поговорили с ними, познакомились. Они тоже из Москвы, как и мы, приехали вчера. Девушку Тоней звать, мальчик – Вася, сын её, имя деда я не расслышал - Сергей, кажется.

Профессор занялся активно фридайвингом, Тоня с Васей натягивать тент стали, а мы пошли в палатку отдохнуть. Только у нас любовь началась, как вдруг Тоня эта как заблажит: «Помогите, помогите, на помощь!» Ну, мы, естественно, выскочили, напялили на себя, что под рукой оказалось. Ася вообще впопыхах топлесс вылетела, но, умница, маски подхватила.

Видим - Тоня носится по берегу, руками машет, орет, а на воде нет никого. Мальчишечка её упал под тент на полотенце и головку в ужасе ручками закрыл. Меня аж в столбняк заколдобило! Ведь только что все было замечательно! Минут пять, не больше, как в палатку мы ушли. Ася – молодец, не рассуждая, швырнула мне маску, свою натянула и бултых… в море. Я, понятно, за ней погреб, но все никак врубиться не могу: где же тут пропасть-то можно? Плаваю в этой бухте тысячу лет и никогда не слышал, чтобы здесь кто-нибудь тонул: мелко, дно чистое. И потому само собой начал править к скалам – там ведь настоящая глубина. А Тоня кричит на берегу: мол, не туда идете.

Ну, развернулись, поплыли обратно. Ныряем по дороге: нет ничего, чисто все, рыбки плавают безмятежно. Я даже подумал: может зря Тоня так волнуется, может, дедушка просто пописать отошел. Если бы так! У самого берега (метров пять до не него, не больше оставалось) – вижу: лежит. И даже нырять не надо. Мы просто встали на ноги, нагнулись и подняли его. Тут еще и мужики сверху, со скал набежали, помогли. И вот почему я сразу подумал, что неспроста все это, что помогли – маски на нем не было. Да и дядька совсем не малохольный, и явно не собирался под берегом умирать.

 Ну, вытащили мы профессора, на гальку горячую положили, чтобы, я так понимаю, ожил скорее, и приступили к реанимации. Только мне сразу показалось, что бесполезняк - уж больно он какой-то сразу мертвый стал. И мужики со скал, по-моему, тоже все поняли. Но вида мы, конечно, не показали, похлопотали, сколько положено, а затем начали расползаться потихоньку. Кроме женщин наших! Вот уж на ком мир держится! До последнего, до прихода «Груза -200», и Ася, и Тоня все над ним работали, и так старались и этак. Всем понятно уже, что аут, а они все: «давай, подруга, вот так еще попробуем!». И Васю еще успокаивают, дескать, не переживай, сейчас врач придет и деда вылечит.

Только этот, так сказать, врач никого не собирался лечить. Делово пособолезновал (еще бы дольше плыли!) и скомандовал грузить. Даже ничего от стресса не вколол. Ася спирт предложила – у нее, оказывается, был запасец, но Тоня отказалась.

Пошел я проводить их до катера, носилки подхватил. Его уже простынкой закрыли, а Вася интересуется: зачем это мол? Тоня объясняет: дескать, плыть деду далеко, отдыхает. Ребенок, естественно, верит: успокоился, а меня, наоборот, вдруг слеза стала одолевать. Никогда не видел я так близко старушку с косой. А Тоня, смотрю, идет и ухмыляется. Крышу у неё совсем снесло, что ли? А она чуть ли не смеется уже и говорит:

- Знаешь, Егор, ты, извини, конечно: у тебя плавки одеты шиворот-навыворот и задом-наперед… Спасибо вам с Асей ... Возьмите тент наш. Может быть пригодится…

И в море ушли с этим… Мы с Асей еще чуть погрустили на этом бережке проклятом и решили все-таки как-то самим попробовать разобраться, что же, в натуре, произошло на самом деле?

Для начала – его трубку с маской найти. Я такую гипотезу выдвинул: испугался чего-то, сердце, может быть, прихватило… Короче, не рассчитал и захлебнулся. У меня раз было так. Тоже испил как-то, как следует, морской водицы на глубине. Ух, как же мне захорошело тогда! Как жить-то захотелось сразу! Ручками-ножками засучил активно, стянул с себя в конвульсиях всю амуницию и наверх кое-как вылез.

- Ну, вылез же,- говорит Ася, - да и где здесь глубина-то? Чуть толкнись ножкой и ты наверху уже. Ну, впрочем, что ж, давай, глянем…

И вот, прикинь: всю бухту мы облазили – ничего не нашли! Конечно, может и не заметили – бухта-то не маленькая. Но, думаю, вряд ли! Море чистенькое, спокойное, видно все.

Короче, выплыли мы ни с чем, сели в палатку, и Асе тут поплохело сильно. Спиртик свой пригубила, задумалась, сигаретку испортила и вдруг как разрыдается! Ручонками обхватила меня, плачет и голосит:

- Егорушка, милый, давай уедем отсюда скорее! И из страны этой проклятой! Убьют нас здесь!

Ну, ясно, – креза пошла! Я, конечно, быстренько тут же собрался, и тент с полотенцем решил тоже взять. Ну не оставлять же лсдешникам всяким? Как же! Сейчас!.. будут козлы какие-то колоться и мастурбировать на Васином полотенчике скорбном! И вот как раз под ним и лежала распечаточка эта в зеленой папке. Я глянул вскользь – текст какой-то свободный. Но это точно бросать нельзя. Сказал Асе – она со мной согласилась.

Короче, на следующий день мы оттуда слиняли. Ася всю ночь не спала. Тент и полотенце Ларисе, хозяйке нашей, оставили, обсказав ей все, конечно. Я ее знаю лет десять; так что если Тоня объявится – железно передаст и барахло это, и адрес мой. Папочку-то я с собой захватил. Лариса попросила: забуду, говорит, про нее быстро и пропадет она у меня.

Вернулись мы, короче, в Москву, даже и недели не прошло, как уехали. Родители говорят: ехайте в Грецию. Но не захотелось нам на море больше, и подались мы к друзьям на Оку. Обстановка сонная, и от нечего делать прочитал я эту папку. Я вообще-то люблю читать. Пишу я плохо: у меня в школе тройка была по литературе. Короче, чукча не писатель, но читатель он довольно активный! Мне Ремарк, например, нравится, Стругацких люблю, Бредбери, Лемма. И современных читал. Зимой одолел книжку турка какого-то, имени не помню, называется, кажется, «Меня звали красный». Нормально, я считаю, турок сваял, честно заработал свою нобелевку. Покойнику, конечно, далеко до него. Но текст его мне понравился. Он хоть и не профессиональный, но написан от души. И вранья, кажется, мало. Хотя, наверное, и есть оно. Всегда ведь приукрашиваешь, когда пишешь о своей жизни. А профессор пишет как раз о себе: я так понимаю, автобиография это в таком свободном, художественном формате.

Ну вот, почитал я, почитал и подумал: а не выложить ли это в каком-нибудь ЖЖ, глубоко законспирированном. Ну почему бы нет? Столько лабуды всякой сейчас пишут! Ухи вянут! А на 90-х годах вообще печать забвения! Как будто их и не было никогда! И про любовь тоже нет ничего. Сексу навалом, а вот с любовью как-то не очень.

Может, прочитает, кто поумнее и допишет потом как надо! Или фильму заделает. Да и вообще – пусть будет! Пусть все останется!

Текст я не трогал. Отформатировал немножко, в pdf перевел и название с эпиграфом впереди поставил. Чтобы сразу понятно было, о чем базар. Ну, вот и все. Лети, журавлик! Удачи!

Новый год

Премудрый автор книги Притч признавался: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змеи на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Заметим, что речь идет не о философской категории «вещи» вообще, а только об одном единственном понятии - «путь». «Путь», иначе, «дорога», согласно Далю - род жизни, образ мыслей, дела и поступки человека. Как внезапно, и как, боже мой, давно, целых 40 лет назад начался этот путь. И так странно начинался.

Страшноватый сибирский городишко. Поэт Маяковский, сам никогда тут не бывавший, назвал его «город-сад». Другой, несколько более известный классик, писал здесь «Записки из мертвого дома». Говорят, классик «тянул срок» в крепости на горе. Собственно, крепости как таковой давно уже и не было. Весь тогдашний городишко простирался двумя-тремя параллельными улочками внизу вдоль горы. Возможно, когда-то приплывшим по Томи московским бандитам и представлялась необходимостью военная высота. Они торопливо высадились в прибрежной тополиной роще, которую потом так и назвали - Топольники, взбежали, озираясь, на ближайшую гору, соорудили защитные валы и, поглядывая из-за них, стали ждать атак аборигенов. Но в окружающих степях, горах и непроходимых лесах никому не было дела до жалкой кучки пришельцев. Те успокоились, осмотрелись, надо было чем-то жить. И так образовался на горе острог-крепость для каторжников из России и место обитания их тюремщиков внизу.

То было во времена классика. «В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами - одной в городе, другой на кладбище, - города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город».

Но в начале пути К. уже, конечно, не был похож на подмосковное сельцо. Советская власть соорудила здесь четыре металлургических гиганта, выкопала десятки шахт, выстроила пятиэтажки с толстыми стенами, школы, больницы, детские сады. Возложила на выю тех, кто попроще, железное ярмо, чтобы они работали на благо ВПК, и навсегда утвердила келейный дух сектантства в собраниях интеллигентов. Зазвенели на крепких морозах заиндевевшие трамвайчики, открылись мраморно-бархатные дворцы для алюминщиков, строителей и металлургов. В новеньком, pomposus, драматическом театре дали насквозь лживое о бедном Марате. Впрочем, была и настоящая классика. Правда, странная – «Живой труп». А в тайгу нагрянули романтики, влекомые «щемящим чувством дороги», и запели взахлёб о занавесившихся «ресниц занавесками» шорских красавицах. При этом они уверяли, что приехали исключительно за туманом и за таёжными запахами.

И настал рай. В магазинах свободно продавали колбасу и бананы, а ты пригласила меня на новогодний бал элитной молодёжи города в драматический театр. Какая же это была честь для меня! Ведь в школьных пространствах я был никто. Учился классом младше и учился, по сравнению с тобой, признаться, отвратительно. Не был я, увы, и спортсменом с мощной грудью. Нервный и испуганный мальчик.

 На радостях я даже впервые в жизни хватил водки из рук папы своего школьного приятеля, а потом долго бродил в морозном городе, пытаясь унять головную боль. Надо же было предстать перед тобой достойно, как «ранний лист кружась». Впрочем, я ничего не слышал тогда о Булате Шалвовиче.

 Поразительно, но автор «Записок» относился к городу К., кажется, лучше, чем к своему родному Питеру. Столица империи выглядит в его творениях значительно мрачнее, чем собственная тюрьма.

«Со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать,- пишет он,- климат превосходный, барышни цветут розами и нравственны до последней степени».

Как поразительно точны русские классики. Давно уже успокоилось в Александро-Невской Лавре великое православное сердце, однако, сейчас, спустя столетие, ты возникаешь передо мной в новогодних огнях, именно как и написано – барышней, цветущей розами, нравственной до последней степени. Как же всё сходится!

Какое же чудесное платье на тебе! Шелковое, светло-голубое, под цвет твоих глаз, с до глубины души волнующими открытыми руками и плечиками. Кажется, потом ты никогда его не надевала. И я больше никогда, никогда в жизни не буду на новогоднем бале. Этот первый и последний. Как открытие навигации в Южном речном порту Москвы.

Ты подаёшь мне руку, и к пристани подходят белые, излучающие чистоту и покой теплоходы. Они обнадёживают иззябшуюся публику, как ковчег Ноя. Съезжаются в свежевымытых «Жигулях» капитаны при всём параде. Рвётся андреевский флаг в апрельские небеса. Неотвратимо надвигается жизнь. Сейчас ударит твой любимый вальс и грянет «Славянка». И мы пойдём с тобой на всех парусах в звёздное царство Астра Хань, иногда оглядываясь без всякого сожаления на пенные равнины прожитого. Ведь там позади – небытиё!

***

Но всё кончается уже к 4 утра. В утомлённо бредущей толпе мы с тобой кое-как выбираемся из здания театра. Там есть такой грязноватый выход сбоку по узкой для такого потока галерейке.

Как же всегда до пошлости непохожи начало и конец! Начало - море хрустальных огней, огромные блистающие зеркала, светлые туфельки, которые ты перед ними надеваешь, какие-то сумасшедшие запахи и ароматы, музыка где-то наверху.

И жалкий конец! Обледенелые ступеньки салатово-желтой барокко-лестницы, натоптанный наст, запах дешевого курева, толкотня и страшный мороз. Меня унижает собственное бессилие – я не могу спасти тебя от такого вот минорного финала.

Толпа растворяется в направлении проспектов, а мы в одиночестве несёмся влево от погаснувшего театра, огибая задворки замороженного парка Металлургов, мимо темного здания роддома. Впереди ещё один бросок через ледяную пустыню парка Гагарина.

Зловещи парки моего города! Они совсем не для мысли и творчества. В парковых пространствах Эллады и Рима, среди фонтанов, магнолий, садов с гранатовыми яблоками ваялись великие сочинения. В самом деле, ну где еще, как не в самшитовой роще написать учение «О долготе и краткости жизни»? Или кому без ночного аромата двурогой маттиолы придумается, что вот такие беззвездные морозные небеса являются нам исключительно от земных испарений злобы и зависти?

Настоящий парк всегда живой! Я это точно знаю, потому что всё детство моё и даже немного юности прошли в огромном ташкентском парке. Там всегда бытие. Даже глубокой ночью курятся шашлычные дымы над чайханой «Яма», благоухают розы, и запросто можно налететь на любовный поединок за неизвестную доселе даму какого-нибудь пылкого восточного сердца.

И какая же потеха в пионовых зарослях отмахиваться под цикадный звон руками и ногами от неистового мусульманина. А как музыкальны гортанные вопли его красавицы-гречанки: «Шавкат, клянусь, я не знаю этого парня!»

И как странно уже через мгновение философствовать за изысканным узбекским винцом «Хоцелот» в ученой компании местных бакалавров при участии этой же экзотической парочки. А потом, влача за ручку дочь Ариадны, - куда подевались все её защитники? - мчаться под милицейские трели по берегу Салара через заросли акаций. Это как раз напротив корпусов ТашМи, где когда-то лечился от рака Солженицын.

Но парки НК, этот кошмар Кости Иночкина, совсем не место для романтических сочинителей. Их возводили безбожные рабы, никогда не слышавшие об Аристотеле. Просто приказало начальство построить «не хуже, чем у других», дабы какой-нибудь московский любитель свежевымытых сорочек имел повод, позевывая и мечтая втайне о Лиличке, прописать в столичной газетке слабенькую стихоподобную хвалу этому же неутомимому руководству – славным людям Кузнецка.

Всего таких парков «И у нас, « как у людей» в городе три.

 Самый одиозный это, конечно, парк Алюминщиков. Он находится как раз под горой с острогом-крепостью – возможным местом заточения классика. Совсем недавно там было кладбище. Во времена Иосифа Виссарионовича зарывали здесь безвинно убиенных. Их расстреливали, наверное, здесь же – далеко таскать трупы от городской тюрьмы. В «оттепель» бульдозеры все это быстренько заровняли, огородили тем же кладбищенским заборчиком, и, пожалуйста, - парк. Даже, кажется, с танцами. Но, ни зимой, ни летом ночью там ни души. Да и днем народу маловато. Можно понять!

Другой, который мы уже проскочили, попрезентабельней – парк Металлургов. У его центрального входа два огромных решительных дядьки из фальшивой бронзы. У них в руках, как у чертей из преисподней, длиннющие крюки.

Но мы их не увидели, так как обошли этот «милый» парк (зимой он закрыт и одному Богу известно, что там творится среди сугробов) сзади по темненькой и тоже очень своеобразной улочке.

Конечно, провожать тебя здесь, пусть даже в пятом часу утра, предприятие весьма рискованное. «На этой улице недавно» толпа пьяных школьников растерзала девочку. Бедняжку нашли лишь через неделю - испуганные дети запихали её мученическое тельце глубоко под трубу в водопроводном колодце.

А вот здесь у роддома бдительный его страж застрелил в упор из двустволки моего одноклассника Сашу Бородина. Саша, Царствие ему Небесное, был совсем не паинькой. Ответить мог достойно, и не только словами. Но сторож роддома – бывший герой сибирского трудового фронта, проще говоря, палач на пенсии, вполне соответствовал и показал себя настоящим советским мужчиной.

Итак, лучше здесь вообще не ходить, а двигаться все-таки в обход мимо фальшиво-бронзовых дядечек. Там фонари и люди. Но тогда так далеко идти, и так мороз давит! Да мы уже и пробежали эти «веселые» места.

А вот и парк Гагарина. В сущности, это просто огромный пустырь между проспектом тех же Металлургов, кинотеатром «Коммунар» и городской больницей с вместительным моргом. Его кое-как и кое-чем засадили, но несомненный плюс – место открытое, даже слегка освещенное и, очевидно, растерзанные трупы прятать некуда. Мне чуть легче – здесь тебя уже не убьют! Но какой-же все-таки безумный, космический холод!

По молодой глупости даже не пришло в голову: «А успела ли ты хоть переодеться?». Может быть, ты бежишь сейчас, даже не надев ничего теплого, накинув свою старенькую шубёнку прямо на открытое платьице. Вразумить меня пока некому – способная к этому дочка родится нескоро, почти через двадцать лет.

Ну вот, наконец, слава Богу, и твой дом. Бардина 9, кв.40. Совсем недалеко от меня. Один небольшой квартальчик, минут пять ходьбы. Ты живёшь на пятом, последнем этаже. У двери стальная лестничка на чердак. Очень удобно, на неё можно облокотиться, как будто сильно устал от подъёма и передыхаешь просто так, без всякой другой цели.

Проводил я благополучно свою милую. Но как же ты отстраненно ушла! Мне сейчас невозможно догадаться, что ты еле стоишь на ногах. «Поднадоел я ей, наверное»,- думаю я с огорчением. И страшная мысль: «А захочет ли она ещё видится со мной?».

***

И наступило скучнейшее новогоднее время. Боже, кто придумал эту тоску? Этих дурацких ряженых, натужное веселье, «голубые огоньки» с пустыми бокалами, всеобще-хмельные пожелания счастья и здоровья. И некуда удрать – на улицах страшнейший мороз, читалка закрыта, и непреклонность новогодней судьбы подчеркивает за нашими окнами мёрзлый горб Соколиной горы с заиндевевшими корпусами мясокомбината.

«Есть, есть спасение», - гудят паровозы, проносящиеся к Междуреченску мимо Соколухи, - «там, там за горизонтом, у Поднебесных зубьев».

Но всё школьное детство простоял я у окна по ночам, провожая взглядом их ход. Красиво они исчезают под луной в белых дымах. Но всё врут они, где оно это спасение?

Нет, не уйдешь от судьбы. Надо садиться за новогодний стол с пельменями, восторгаться подарками Деда Мороза, благодарить родителей и от души желать им здоровья и счастья в Новом, 1967 году. В мае этого года мне будет уже 16. По такому случаю предлагается глоток шампанского.

- Пап, - прошу я, - налей мне водки!

- Ни в коем случае, - экспрессивно вскидывает руки мама, - только через мой труп, он сопьётся!

Ну что же ты делаешь, мама? Ведь с этого момента и навсегда я получаю стойкое отвращение к этому замечательному напитку. Не то, что глоток, легкий запах этой желтенькой жидкости всю жизнь будет приносить мне страдания и головную боль.

Но ничего не поделаешь. Я вежливо нюхаю мерзкое пойло, благодарю, еще раз поздравляю и потихоньку уползаю к себе в комнату. «Устал»,- сообщаю я родителям. Никто не возражает. В телеящике Бернес отечески объясняет всем «с чего начинается родина».

У меня за окном огромная белая луна в морозном мареве. Прилег, не раздеваясь и не включая света. Твой телефон забыть нельзя. Две тройки сначала, потом две четвёрки, а между ними двойная четвёрка -8. Никогда не забуду. Но как-то неудобно звонить, до меня ли тебе?

Как же внезапно твоё явление! Земля моя «была безвидна и пуста, и тьма над бездной». И вдруг столько света! Да полно, так ли хорош этот «свет»? И надо ли отделять его от якобы «тьмы»? У нас ведь в классе очень симпатичные девчонки учатся. Вот Нинка Некрасова! Какая красавица! Я как-то ухитрился дотронуться щекой до её лица. Кажется, ночь потом не спал. А Людка Антипина! Дивные, надменные польские бровки! Её парта прямо за моей. Умница, глаза зеленые. А Галя Тимофеева! Фигурка-чудо! И целуется, как Клеопатра! А как глубоки и проникновенны темные еврейские очи Веры Марковой!

Куда тебе! Ты по сравнению с ними совсем невыразительная девочка. Долговязенькая, худенькая, прыщики у тебя на носу, грудка чуть обозначена, и вдобавок, ты, кажется, чуть выше меня ростом.

Но как же непередаваема твоя походка! Через два года она будет совершенно классической «от бедра». По ней тебя можно узнать даже в совершенной темноте. Размашистая, подпрыгивающая, вскидываются руки-крылышки, как будто ты все время собираешься взлетать. И действительно, всегда запрокинута к небесам твоя светлая головка, и победно развевается на ней как у эллинского воина пикассовский хвостик. На божий мир ты глядишь весенним небом огромных, в пол-худенького личика глаз и всё в тебе: и поступь, и свободная поза сидеть с ногами на диванчике, и точные, ехидные реплики, и несомненная математическая одарённость, и дивно благоухающий красный свитерок, и небывалая в НК музыкальность, и манера кружиться в вальсе, и всё, всё, что есть ты, безоговорочно требует и настаивает:

- А подать мне сию же минуту вечную, безусловную любовь! На все времена! И сок манго, не забудьте, пожалуйста!

За стенкой Гуляев затянул про голубую тайгу. О, идиотизм советских песен! О, вонючая «палатка простая» - приют греха и разврата! Когда же они угомонятся? Как не стыдно петь о том, чего не знаешь?

Нет, не удержусь, позвоню. Ну и пусть поздно, поздравлю с Новым годом, а там видно будет. В конце концов, может просто не ответить. Имеет право. Итак, звоню, решено!

Но, Бог мой, как же я забыл! Ведь нет еще мобильных телефонов!

Однако, кто-то все равно включается. Голос сердитый.

- Как забавно! Я, оказывается, некрасива?

-Бог с тобой, доченька! Красота – это любовь! Откроем Шекспира:

Ты не найдешь в ней совершенных линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

- Ну-ну! И всегда же ты вывернешься! Ладно, живи пока, спокойной ночи!

Командировка в Ленинград

Бог дал мне жену из Ленинграда, и она сразу убедила меня, что в российских пространствах ничего нет прекраснее её Города. Однако встреча с ним всё никак не получалась. Что-то всегда щелкало в зубчатых колесиках судьбы, и в самый последний момент вдруг относило меня куда-то.

А ведь собирался во времена былинные на Васильевский остров. И вовсе не умирать там, а учиться в Горном институте. Когда-то для этого тренировал ум физикой целую зиму в незабвенной читалке имени Гоголя. Это у памятника Суворову в бывшем Сталинске.

 Согласитесь, ужасно нелепое сочетание имен собственных! В самом деле: и автор Невского проспекта; и, тем более, усмиритель Польши не могли и в самых тяжелых снах вообразить своего присутствия посреди Сибири в городе-саде.

Вот так я просидел за книжками всю огромную ледяную зиму. Николай Васильевич ободрял меня, как мог, радостно улыбаясь, с огромного портрета. Не отставал и генералиссимус. Когда, тоскуя и по тебе, и вообще по людям, я засматривался в окна, всегда можно было видеть оптимистичный гривастый шлем на его легко, не по сезону одетой, белой статуе среди сугробов.

Эти посиделки построили меня навсегда. Мои математические знания, обеспечившие мне и «свет очей моих» университет, и способность через много-много лет учить детей в школе, были приобретены именно в этой теплой компании. Более того, с ними вместе была начитана классика на всю оставшуюся жизнь: Толстой. Достоевский, Хем, Цветаева, Ахматова… И даже всплакнул я над книжкой в первый раз, чуть ли не в голос, именно здесь, уже в конце апреля. Так было жалко эту несчастную Пат, Патрицию Хольман на фоне моего собственного, довольно унылого романа.

Но в этом кабинетном стиле образовался и огромный минус в виде вялой реактивности, и, как следствие, невысокой способности к импровизации, к здоровому нахальству. Впоследствии шеф скажет по этому поводу: - Всем хорош Сергей Иванович, но вот беда, теряется он часто и в моменты, увы, самые, что ни на есть неподходящие.

 А я и не терялся вовсе. Просто, иногда, обычно, средь шумного бала, в конце часто победной партии, вдруг: «незапный мрак, виденье гробовое». И сразу вдруг становится так грустно, так все равно. Хочется немедленно отойти и оказаться вновь в одиночестве, в тиши библиотечной, среди книг и хорошеньких девочек.

Но вот, наконец, кончилась зима, и мне прислали из Питера приглашение Горного института. Дескать, ждем, приезжайте, учитесь!

Так обрадовались наставники-геологи, обучившие меня гонять мишек в Горной Шории тем памятным летом твоей матфаковской абитуры. Сам Виктор Прокопьевич Болтухин, главный их гуру, очень основательный и серьёзный человек, тут же поместился сосредоточенно за свой огромный письменный стол и, выбрав лучшую перьевую ручку, накатал мне через час напряженной работы такую рекомендацию в свою альма- матер, что хоть сразу в Кембридж.

И совсем я было уже собрался. Но явили вдруг совсем неожиданно июньские сумерки прекрасную деву в волшебных лунных одеяниях. И так нежны были ей объятия, так ароматны поцелуи, что «погиб казак» навсегда для геологии. И сделался он вдруг неожиданно для всех математиком, принялся увлеченно решать какие-то задачки, и метнулся за своей девой в научные дебри, но очень быстро выяснилось, что совсем некстати он там. Оказалось, что было это просто невинное прощание ранней юности с первой своей влюбленностью. Другого любила она, а я оказался ни при чем.

***

А потом, гораздо позднее, вдруг выяснилось, что в этом Городе живет множество моих родственников, и мой дядя, именем которого я был назван, погиб когда-то, сражаясь с немцами за свой Питер, а его еще живой жене Кате, живущей где-то на Васильевском Острове, хотелось бы повидаться со мной. Но никак не получалось: то денег нет, то неотложные дела, то просто лень. И я утешал себя, что ничего страшного, что там, может быть, и нет ничего особенного. Вряд ли ведь, рассуждал я, среди закопченных поселений Отечества нашего найдется такое, где не пахнет вокзальными беляшами, и хоть изредка хочет дышать Дух.

***

Последняя командировка в Тамбов добавила. Городишко, доложу тебе, беспросветный! Главная улица Дворянская, кажется, как мороженое в электричке, сейчас совсем растает в первой слякоти грядущий весны. А водка «Тамбовский волк» может надолго отгрызть голову. И не поможет даже молочная колбаска, хотя бы и из чистейшего крысиного мясца.

***

В Москве еще давят похмельные переживания, а шеф мой Александр Гаврилович уже воинственно приказывает – сегодня вечером, и не позже, и срочно, и прямо, и в Питер!

На тебе! Опять за семь верст киселя хлебать! Уже ясно – хлопоты эти почти пустые! Да и устал я ездить, и дома меня забыли!

Понятно конечно, отчего волнуется наш дед (Гавриловичу уже под 60). Руководство Госкомимущества России не жалует наше доблестное Главное Управление Федерального Реестра. И, действительно, совсем оно постороннее среди боевых главков приватизации. Ну в самом деле! Передача в частную собственность военного имущества, а рядом - какой - то жалкий Реестр! Нонсенс!

Вот на последней коллегии и сняли с рассмотрения наш замечательный доклад «Вопросы учета федеральной собственности в России». А ведь стоял на первом месте в повестке. Мы старались, писали, спорили, новые костюмы с Гавриловичем напялили! Но буквально за десять минут до торжественно объявленного начала (мы уже одетые стоим, собираясь, «на все готовые» вырулить на Никольский) вдруг – тррр! Звонок из приемной: «Анатолий Борисович просит перенести, вызывают срочно в Кремль …». В общем, ясно! Не интересны наши вопросы отцам русской приватизации.

 Дед очень расстроился! Собрал нас – своих замов и попросил высказаться по классической теме - «Что делать?». Белов с Виктором Алексеевичем сразу запели хором о бесспорной необходимости учета государственной собственности, о, как следствие, грядущем признании руководством ключевой роли нашего во всех отношениях передового Главного Управления, о чрезмерной занятости текучкой Анатолия Борисовича, и т.п.

Я же сидел тихонько и наслаждался вечной прохладой чудного, старинного кабинета. Императорские мастеровые как предвидели когда-то, что бдеть нам здесь денно и нощно. Высоченный, не меньше трех метров, потолок. Малахитовые обои на толстенных, не пропускающих ни жары, ни холода, стенах. Шторами цвета июльской травы занавешены готические окошки. Светится в подводной полутьме белый абажур кремлевской лампы. Лучезарит гербовая бумага на дубовой столешнице. Блистает светлой полировкой длинный совещательный столик, на котором так красиво развернуты наши ежедневники. Уютно поразмышлять приглашают и деревянные полу-кресла, обитые темно-красным бархатом, и запахи натертого паркета, кожаных фолиантов, и вообще весь царящий здесь дух благородного канцелярита высшей государственной власти.

Таких кабинетов, да и здания такого больше нет ни в Кремле, ни в Белом Доме, ибо их устроителями были профессионалы высшего класса – в комплексе ХОЗУ КПСС разместился наш аппарат.

Но, очевидно, не поднялись мы до этого благолепия. Гаврилович, например, отчудил - втащил сюда давеча громадный сейф цвета тяжелой страсти. Невдомек дедушке - ну совсем не смотрится здесь бронированный сундук предкомбеда! Просто козел и трепетная лань! И сохранен-то в нем навечно всего-навсего револьвер бывшего коммуниста. Наверное, с одним патроном.

- Заснул, Сергей Иванович!- на километр под землю чует чуждый дух аппаратчик Минтруда СССР, - с нетерпением ждем твоих соображений, а ты все где-то в облаках.

- Уважаемый, Александр Гаврилович! Уважаемые коллеги,- с ходу, без раскачки начинаю я, - совершенно согласен с высказанным сейчас мнением о ключевом значении нашего Управления. Убежден, что пока на нашем гордом знамени начертаны «реестр федерального имущества», «учет», а лучше «регистрация государственной собственности», пока мы занимаемся вопросами повышения эффективности управления этой собственности, наш Главк непоколебим. Перспективы его захватывающи! Упразднить нас ни у кого рука не поднимется. Убежден, что мы и Комитет переживем.

Другое дело – наша текущая востребованность. Основная задача Госкомимущества - продать подороже Родину. Отсюда ясно наше предназначение - собрать в Реестр наиболее лакомые кусочки госимущества, которые хорошо уйдут к эффективному собственнику. Реестр должен быть основой для Государственной программы приватизации.

Но давайте обратим внимание, что сейчас в нем очень мало конъюнктурных объектов. Например, вы знаете, я имею честь представлять интересы государства в ОАО «Совкомфлот». Все акции этого предприятия находятся в федеральной собственности. Компания высокоприбыльная. Убежден, что в перспективе именно она оседлает загибающийся ныне Северный морской путь. Однако в нашем Реестре нет ни бита информации, ни о Совкомфлоте, ни о его акциях. У нас нет сведений и о предприятиях, приватизация которых намечается в отраслевых главках. Вот и получается, что мы почти бесполезны для целей государственной политики приватизации, и, стало быть, и для Госкоимимуществу, и для его глубокоуважаемого руководителя.

Заметим ещё, что из регионов присылают нам всякую лабуду. Ну, сами понимаете, кому нужны все эти электросети, водоканалы и прочая чепуха? Ведь в сущности, это просто древние конторы, набитые макулатурой! Балансовая стоимость их копеечная, а рыночная - нулевая.

Зачем присылают? Политика очевидна! Хотят, как когда-то русские князья сами продавать свое вотчинное имущество, и потому по-настоящему ценные объекты придерживают, стараются не показать.

Что делать? Прежде всего, поставить прямо сейчас, не откладывая, раз и навсегда задачу, а, поставив, больше не сомневаться и стоять мертво. «За Волгой для нас земли нет»! Я, повторюсь, предлагаю во главу угла ставить платежный спрос на государеву собственность. Это серьёзно актуализирует систему наших показателей… Ведь сейчас мы по существу плохонький филиал Госкомстата… Причем надо быть последовательным и не торопиться, понимая, что нас мало и полную систему показателей мы сразу не сделаем… А может быть, её и вообще нет... Step by step, короче говоря!

Давайте начнем, например, с недвижимости. Любят нам присылать не востребованную никем конторскую пыль? Очень хорошо! Выпускаем распоряжение! Первое: отныне в Реестре федеральной собственности ведется расчетный показатель под названием «Реестровая стоимость объекта учета». Второе: «Реестровая стоимость» объекта недвижимости рассчитывается как произведение его балансовой стоимости на коэффициент местонахождения. Приложение: система таких коэффициентов.

Например, если мы записываем в Реестр какие-нибудь, условно говоря, государственные «Рога и копыта» с балансовой стоимостью, скажем, 1000 рублей, и если контора эта стоит, скажем, на берегу моря в Сочи, то реестровая стоимость этого объекта должна быть не меньше 1 миллиона. Зеленых, конечно.

Я, конечно, широкими мазками всё это набросал. Но могу всё аккуратно сформулировать и проект такого распоряжения подготовить.

И еще: считаю целесообразным поездить по регионам. С одной стороны хорошо бы постимулировать их по-отечески, чтобы информацию пооперативнее слали. А с другой – разведать по тихому; как они свои региональные реестры ведут? Представляется мне, что много полезного можно у них почерпнуть на предмет как подороже Родину продать. Готов поехать, скажем, в Новосибирск. Или вообще в Сибирь.

Вот такие мои предложения. Спасибо за внимание.

Пауза. Гаврилыч смотрит сентябрем. Да и коллеги мои глядят как-то безрадостно.

- Несерьёзный ты человек, Сергей Иванович! Говоришь вроде разумно, а ерничаешь. Мы же с тобой на государственной службе. Пора серьёзнее быть!

- Не могу, Александр Гаврилович!

- А зарплату получать можешь?

- Это не зарплата! Это как-то по-другому называется. Лучше, наверное, жалование. От слова «жалеть».

- Некрасиво говоришь! Ну ладно… Горбатого, как говорят… Готовь проект твоего распоряжения! Недели тебе хватит, наверное…. Насчет командировок, кажется, разумно. Но Сибирь твоя тебе не светит. Там более или менее все в порядке. А вот Дальний Восток, Дагестан, Краснодарский край, но не Сочи, конечно, а побережье какое-нибудь поглуше. Прасковеевка, например. Центральную часть следует поглядеть, там Тамбов или Владимир… Действительно надо бы съездить. Я еще подумаю… Все на сегодня! Все свободны, всем спасибо!

Выруливаем с Виктором Алексеевичем к себе под лестницу. Как прекрасно изнутри ХОЗУ КПСС – Госкомимущество России! Коридор власти, начинающийся сразу за кабинетом Гавриловича, тут же приводит в роскошный Розовый зал. Благоухающий светлый паркет, в тон ему легкое дерево дверей и наличников, нежно-розовые высокие стены восхищенно поднимают голову и радостно вздымают грудь. Но почти сразу кончается это закатное сияние просторной лестничной площадкой из светлого мрамора. К нам вниз уходят широкая, из такого же мрамора лестница. Но впереди еще большее чудо! Зеленый зал! Раза в два выше Розового и раза в три длиннее. Изумрудные стены, хрустальные люстры, прозрачные, в полстены окна. Редкий Акакий Акакиевич пробегает здесь, и немудрено! Во-первых, зал наглухо закрыт с другой стороны. А во-вторых: совсем не чиновничья эта сфера обитания. Вечерами, когда уж совсем невмоготу, незабвенная тень кружится здесь в одиноком вальсе между беломраморными колоннами и все зовет, все манит : «Давай я тебя вальс научу танцевать». Может и сейчас кружит там, напевая в такт «Болеро», милая моя в школьном платьице, но тащит упорно меня Виктор Алексеевич вниз, в подвал, обсуждать что-то.

Могли бы и тут поговорить, в зале. Тем более это уникальное место для эксклюзивных переговоров. Огромные его потолки гулко отражают звуки в разные стороны так, что любая прослушка совершенно невозможна. Полная свобода слова! Если, например, гаркнуть посередине зала: «Долой Чубайса» или «Долой Ельцина», то все равно одинаково даже в самом натренированном ухе на его краю отзвенит вначале по убывающей «Ой – ой-ой!» и затем сразу оглушит «А-а-а!».

Однако что-то слишком серьёзно настроены мои коллеги. Рассаживаемся лицом к лицу в нашем тесном кабинетике, закуриваем. Решетки на окнах.

- Сергей Иванович,- серьёзно начинает Виктор Алексеевич (опытный аппаратчик, он ко всем на «ты», но всегда по имени и отчеству),- анекдот хочется тебе рассказать.

- С удовольствием послушаю!

- Ставит старшина отделению боевую задачу, - грозно, как Дед Мороз, начинает Виктор Васильевич.

Уже смешно. Витя такой тощенький, костюмчик всегда скромный, на все пуговицы застегнутый, и галстучек такой невзрачненький, а смотри-ка, как рычать, оказывается, умеет.

- Товарищи бойцы! Слушай боевую задачу! Грузим люминий.

 И (пищит Виктор Алексеевич) голосишко из строя: - Товарищ старшина, разрешите уточнить!

- Слушаю вас, товарищ боец.

- Не люминий, товариш старшина, вы ошиблись. Правильно надо говорить - алюминий.

- Итак (снова грозно), товарищи бойцы, повторно ставлю вам задачу: сегодня все грузят люминий! Кроме вот этого бойца. Он самый умный. Чугуний грузить будет.

Прекрасный анекдот! И рассказан мастерски. Очень смешно. Белов Владимир Иванович аж ржет. Даже пиджак снял (поприличнее Витиного будет) и шикарный галстук расслабил.

- Смешно? - серьёзно говорит Виктор Алексеевич,- а ведь над собой ты смеёшься! Это ведь тебе, дурачок, предстоит чугуний грузить!

- Ты бы хоть с нами посоветовался сначала, - это уже грубый Белов,- я лично в Дагестан не поеду ни за какие коврижки. Жить хочется, как это ни странно! Ну ладно, тебе себя не жалко, пятерых своих детей тоже не жалко. Ты у нас белая ворона, на белом коне с шашкой наголо и с голой жопой на танки! Романтик! Молодец! А вот мы с Виктором Алексеевичем за тобой, извини, не желаем! И, представь себе, почином твоим совсем не восхищаемся! Дурь это! Прямо тебе это говорю!

- Резковато, Володя, но в целом верно, - Виктор Алексеевич, поправляет очёчки и закуривает новую сигарету - советую тебе, Сергей Иванович, подумать: на своем ли ты месте здесь! По-хорошему говорю. Ты не думай - копать под тебя я не буду. Упаси Господи. Никогда этим не грешил. Ты мне симпатичен, да и Володе тоже. Верно, Владимир Иванович? И потому мы откровенно говорим: очень нам кажется, что ты не понимаешь, куда попал.

Меня лично жизнь приучила не сильно философствовать на службе. Поэтому я и сейчас распространяться не буду, а поставлю тебе только один вопрос. Не спеши с ответом. Просто отложи в память. Глубокая проблема! Думаю, не раз вспомнишь.

Вот ты сейчас на совещании толковал о продаже Родины. Согласен с тобой - продать её, горемычную, действительно главная задача нашего ведомства. Но кто тебе, милый, сказал, что собираются продать её дорого? Что для этого нужны какие-то реестры, списки и вообще какие-то документы да ещё с достоверной и к тому же полной информацией? Да за это, милый, добрые люди голову снимут. Напрочь! И никто никогда не узнает даже где могилка твоя! Хоронить будет некого. Причем чем у тебя лучше это благородное мероприятие получится, тем шикарнее будут твои похороны. Но! - тем менее будет узнаваем твой труп. Задумайся об этом, и если поймешь нас правильно – иди тихо в Парламент работать. Целее будешь в аппаратике какого-нибудь комитетика ! Бог даст, и до пенсии доживешь!

***

Лучше простой, но работающий на себя,

нежели выдающий себя за знатного,

но нуждающийся в хлебе.

 (Притч. XII, 9)

Каким таинственным представляется чиновничий омут! Как отвращает он широкую общественность! Чем глубже в него, тем, кажется, все темнее и тише. И речи туманнее. И логика многозначней. Аристотель явно не про нас - это для небожителей! Только там, где-то за облаками, в тиши роскошных кабинетов, среди шикарных пиджаков и нарядных галстуков ещё, может быть, как-то действует закон исключенного третьего и тихо-тихо, шепотком все-таки приговариваются относительно настоящие «да» или «нет». У нас же здесь зазеркалье, театр.

- Правильно говоришь, именно театр, а лучше лицедейство,- отметил как-то один мой неудачливый коллега, - ведь нельзя же ни в коем случае принимать всерьез наши игры. Проблема только в том, чтобы успеть самому научиться играть убедительно, пока тебя не схарчевали. Чиновничьей драматургии ведь не учат нигде. Нет таких театральных институтов. Мастерство достигается тренировкой, личным опытом.

 Так-то оно, конечно, так. Однако есть все-таки совершенно реальная инварианта для всего пространства государственной службы. Любому ребенку она понятна и близка. Это – всеобщий, тяжелый, иногда до неприличия, страх потерять своё благодатное место. Часто он становится настоящей греховной страстью. Вдруг госслужащий (и, неважно, что он там замещает: хоть скромный специалист, хоть министр, хоть президент) неожиданно для всех начинает бурно истерить. В болезненных конвульсиях он льстиво разговаривает по телефону, или невпопад краснеет и кланяется, как будто вышел голым на Тверской бульвар, или произносит нелепые речи, где обещает всем и всё, или просто орет, как ишак на ташкентском базаре, или как крокодил горько плачет на публике, декларируя на «троечку» школьные стихи классиков.

Обычный, далекий от политических пространств человек, увидев такое в телевизоре, впадает в депрессию. Он созывает друзей и близких, покупает коньяк и, заламывая тоскливо руки, переживает у себя на кухне о судьбе отчизны. Но совершенно зря он так волнуется. Любой искушенный в политике тут же объяснит ему:

- Голубчик, ну что вы хотите? Это же фобия, тяжелое профессиональное заболевание! Человека жалеть надо и тактично лечить.

- Зачем же он ОМОН посылает бить детей на площадях?

- От страха. Поймите, человек в истерике, место свое потерять боится. У нас ведь как! Чем выше, тем больше имеешь, тем больше иллюзия своей значимости, всеобщей народной любви к твоей священной особе. Причем сам прекрасно понимаешь, что ничего этого нет на самом деле. И припеваючи живешь в гордыни много лет. Все тебе дозволено и все полезно. Прирастаешь к этому изобилию крепко-накрепко. И вдруг - на тебе! Нежданно-негаданно, гром с небес - служебная катастрофа. И тогда отнимается все и сразу. И скорее всего навсегда – обратно влезть почти невозможно. Потом надо же еще понимать, как сильно организм наш в предчувствии этого апокалипсиса отравлен алкоголем.

- Что же у вас и на работе пьют?

- Случается. Понемногу, ровно столько, чтобы Бога забыть.

- А нам что прикажете делать?

-Да то же, что и салтыковским мужикам: собираться в стаи и улетать. Мы ведь пока все углеводороды не продадим, ничем другим заниматься не станем…

***

. Но все это мне недоступно сейчас, да и никогда не смогу я ощущать спиной, как муравей на наковальне, принципиальные нюансы государственной политики. Не тот генетический код. И потому непонятны мне почти мгновенные метаморфозы этого совещания. И месяца не прошло, как уже пропал Белов в направлении Белого Дома, и ушел на работу в Администрацию Президента Виктор Алексеевич. А я остался один действительно «грузить чугуний» - пыхтя и со скрипом, выпустил я заявленное распоряжение, и с тех пор нет конца непрерывным командировкам в Дагестан, Владивосток, Тамбов и еще куда-то. Правда, вопреки зловещим прогнозам Виктора Алексеевича, никто не собирается там меня убивать. Прекрасно встречают, даже чересчур. Любезно предоставляют, кажется, любую информацию. Но она какая-то не такая - духа в ней животворящего нет.

Там на местах ведь нет абстрактной политики (это для газет), а хозяйничают конкретные иваны ивановичи, петровы и сидоровы, значимость и влияние которых пропорциональны издавна курируемых ими кусках якобы государственной собственности. Державные отношения с ними не в циркулярах, и не в губернаторских головах, а в глухих пространствах уединенно-дружеских встреч.

Да и как рассказать заезжему чиновничку из Москвы (которая всегда что-то мутит всем во вред) о своих в сущности родственниках, деды-прадеды которых съели вместе с собственными предками пуды казенной соли.

Для того, чтобы хоть что-то уразуметь, в какой-нибудь скромной Тверской области - надо родиться там, пробиться к государеву столу, жениться, поставить на крыло детей и все остальное, уже не такое веселое, тоже сделать вовремя.

А потому и объяснить-то чужому невозможно ничего. Даже если и захочешь сильно. Все так неоднозначно, переменчиво... Вчера – красные, а сегодня – НАТО! Вчера - Бога не было, а сегодня, смотри-ка, воскрес! А жить - то надо!

И чтобы мне самому остаться в этих сферах, необходимо как-то обозначиться, свой кусок гранита сгрызть, и даже и неважно какой.

И будут потом спрашивать местные власть имущие: - А это кто?

– Товарищ из Москвы, учетом занимается.

– Это как это?

 - Ну, историей нашей интересуется, кто чем владел, кому что наследовал... Да ничего мужик - культурный, грамотный, не злой и выпить не дурак.

– А ну, пригласи его, познакомимся, может пригодится, да распорядись там, чтобы по-людски все было, столик там культурный организуйте.. ну как обычно....

Вот тебе и консенсус до пенсии. Совсем, конечно, не то, что хотелось бы... Но что делать?

***

И в таком настроении пребываю я рано утром на Павлецкий.

Юля, моя помощница, говорит: «Вы, Сергей Иванович, как знаете, но я на службу сейчас не пойду, ребенок ждет».

- Ну и ладно, - отвечаю я, - Юленька, спасибо тебе за помощь, не волнуйся, начальству доложу как надо, отдыхай.

А мне домой все равно через Москву ехать, забегу на работу ненадолго, да и тоже отдыхать поеду.

Однако, не так все просто. На службе встречает бодрый Александр Гаврилович.

- Сергей Иванович! Завтра очень важное совещание у Маркевича по нашему Реестру. Твое присутствие обязательно. Так что, не обессудь, извини, что роздыху не даю, но придется тебе ехать сегодня в Питер. Вернешься – гулять будешь неделю, а сейчас, извини, получай командировочные.

- Домой - то хоть на час отпустите?

- Конечно, о чем разговор! «Стрела» в полночь уезжает, а сейчас и одиннадцати нет. Времени хватит на все, и на жену тоже.

- Спасибо, товарищ командир! Особенно за вашу заботу о моей жене!

- Ну-ну, с Богом!

***

Дома – семеро по лавкам. В теснейшей квартирке возятся на полу младшие мальчики. Сергию пять годков, а Мите уже шесть. Сердится он теперь, если назовет его кто младенческим прозвищем «Мика моя». А ведь когда-то сам так представлялся. Спросит, бывало, кто-нибудь из гостей: «Мальчик, как тебя зовут?» И отвечает двух-трехлетний Митя важно: «Я – Мика моя». А сейчас вырос, скоро в школу пойдет, и представляется достойно «Дима».

Все время дома сидеть, конечно, скучновато, но в садик калачом не заманишь мальчиков – домашние ребята. Мои скромные тамбовские подношения принимаются ими как должное, без особых восторгов. Но, кажется, все таки отмечается – папа приехал.

 Старшие – Саша и Тоня, в школе. В холодильнике - хоть шаром покати. И ведь всего-то несколько дней не был дома, а уже материальное положение семьи вопиет. Срочно его надо как-то поправлять. Слава Богу, в этих командировках (спасибо российской коррупции), хоть что-то каплет. Бросок на рынок!

Совсем скоро весна. Нежно горчит аромат зимней смерти. Сияют под весенним солнышком снежные берега над черными водами Клязьмы. Гудит Покровский Храм темно-красного, как кровь из жил, цвета. Рвутся к белым облакам сверкающие золотые кресты с его синих куполов. И под благовест доедают наши мамы на пару жену, но она держится и, кажется, не очень унывает.

- Как здорово! - мужественно говорит она,- наконец-то ты увидишь Питер!

-Но знаешь,- продолжает она, поразмыслив,- я никак не могу допустить, чтобы чужие показали тебе мой город. Вот что! Я сама приеду послезавтра.

- Да как это возможно? Бабки ведь не отпустят ни за что!

- Не переживай! Это мое дело. Приеду обязательно. Жди меня в четыре у Атлантов.

- Да где эти атланты? Я же города совсем не знаю!

- Атланты на Дворцовой площади у Эрмитажа. Ты их легко найдешь. Питер – не Москва, там все просто. Сам, главное, не опоздай. У меня будут три-четыре часа, не больше. Ночью я уеду. И вот еще что. Попроси машину на работе. Ну что им, жалко? И не бери с собой, пожалуйста, никого: провожатых, сослуживцев. Сделай, пожалуйста! Я тебя прошу!

- Ладно, там разберемся. Давай пока народ кормить. Они ведь сейчас нас начнут есть…

- Мамы, объединим наши усилия!

- Ну, вот и праздник у нас!- это моя мама.

- Не знаю, не знаю ...- вступает минором теща,- У вас, Тамара Титовна, может быть и праздник, а вот у нас большой вопрос. Какие-то разъезды постоянные... Я уже свой дом забросила.

- Татьяна Петровна, угомонитесь. Давайте потом. Очень кушать хочется! И дети вот-вот из школы придут.

Действительно, в прихожей гремит соловьиная трель - хороший у нас звонок. Тоня на пороге, шестой класс. И ведь послал Господь такую улыбку миру! Грядущее уже приготовило для дочери страшные испытания, но, Бог даст, спасет её это тихое сияние Джоконды, светлый взгляд души её на нас, грешных. С пеленок улыбается Тоня. Когда-то в мае получил я от жены маленький сверточек, развернул, а там взрослая барышня. И как улыбнулась она мне тогда в первый раз – Голливуд отдыхает!

И в школе её любят. Наставник Игорь Леонидович, незабвенный, написал нам как-то в Тонином дневнике:

«Чуть-чуть застенчива,

Слегка хитра,

Задумчива, как фея на балконе ....

Ей надо все успеть!

Всегда у ней дела!

Кто это? Это наша ....»

- Тоша ! Здравствуй, доченька!

- Папа! Ну, наконец-то! А я сегодня пятерку по математике получила... Ты мне что-нибудь привез? А в планетарий мы поедем в воскресенье?

 - Обязательно поедем! А Саша где?

- Я думала, он дома... Он через церковь пошел...

- Вот только этого нам и не хватает!

Действительно, очень тревожно. Саша у нас звездный мальчик. Чуть- ли не с первого класса уже читает серьёзные книжки по астрономии. Да еще даже на английском. Когда-то (еще не родились ни Митя, ни Сережа, а Саше было, кажется, годика три) он мастерски изобразил фломастерами двуедино злобное чудище - «Междусциллойихарибдой». Всего два раза являются в эллинской мифологии эти милые дети Гекаты. Саша взял их, конечно, из Одиссеи. А, возможно, и из Аргонавтов. Читать он начал раньше, чем говорить. В одного зверя почему-то воплотились у него и красавица, превращенная из ревности в монстра, и морская, вдруг внезапно возникающая под ясными небесами, воронка. И получилась жуткая картинка: узкий пролив, желтые скалы, обрывающиеся в голубую бездну, перекрученные, обломанные деревца без листьев, чудовищные морды, оскалившиеся грязными зубами, на белый кораблик в водовороте бытия.

 А в мире Саша совсем беспомощен. И уходит все время. И скоро совсем уйдет в никому не доступные пространства. И никто не сможет его возвратить. И потому всегда страшно за него. И нам с женой, в надежде спасения сына прошедших полный круг московской психиатрии, хочется крикнуть на весь Божий мир: «Бедные родители России! Никогда не радуйтесь ранним интеллектуальным подвигам ваших детей. Ничего хорошего они не обещают им в нашей могучей державе. Даже если они и, Слава Богу, ещё душевно здоровы пока».

Однако, парня все нет. Мы с Тоней уже проверили самую опасную дорожку от школы мимо института к автомобильному мосту. И уже снова вернулись домой – нет, пропал сынок. Я начинаю капитально собираться на поиски. Ясно, искать надо где-то у Храма в леске у кладбища. Совсем было выхожу, но в прихожей стоят уже одетые младшие мальчики. Сережа взял мой подарочный пистолет, а Митя вооружился ещё серьёзнее (понятно, старший) настоящей пневматической винтовкой. Совсем некстати сейчас эти забавы, и я желаю тактично придержать их спасательный порыв, но тут веско вступается жена: «Оставь, пусть идут с тобой, так надо, прошу тебя».

 - Ну что ж, сыны, вперед на поиски!

Бодро переносимся по пешеходному мостику через голубую от сияющих небес Клязьму.

-Туда, наверное,- Митя показывает стволом винтовки на угол кладбища, где через много лет упокоится моя бедная мама.

И мы действительно чуть было не устремляемся туда прямо через блистающие весенние сугробы. Но Сережа вдруг замечает совсем в другой стороне черную точку среди снегов, которая медленно качаясь, кажется, движется к нам.

- Это Саша,- говорит он уверенно. И действительно, через мгновение точка оказывается верхом черной шапочки-ушанки, и далекий Саша возникает в зимне-весенних пространствах. Он, оказывается, идет в окружную через Черкизовский парк по той самой глухой тропке вдоль Клязьмы мимо Таинственного Леса, где мы с ним когда-то возвращались из школы, когда я там встречал его в первом классе. При этом он и совсем не торопится: часто останавливается, о чем-то размышляет и, кажется, что-то сообщает небесам или может быть и поёт.

 - Не скоро еще он приползет, - констатирует Митя,- давайте пока постреляем! И начинаются пальба, споры, кому стрелять первым, кто куда попал. Слава Тебе, Господи! Все здесь, сейчас наконец отобедаем, и до отъезда еще целых часа три. Что-то ребята мои еще на это скажут?

Тяжело поднимать детей в России. Приходят они к нам всегда неожиданно и некстати. Болеют, шалят и плачут, сильно досаждая нам. И некуда их отправить хоть на время. Нет в нашей стране ни настоящих школ, ни детских садиков, ни детских питания, лечения и отдыха. Нет ничего! Все это на родителях. Как будто до нас и не было никогда детей. И так это безумно физически тяжело и так безумно затратно, что невдомек мне сейчас понять, какое золотое, медовое время переживаем мы с нашей детворой! Какое это спасение все время осознавать свою безусловную необходимость! И никогда никто не полюбит нас сильнее, чем они именно в этом возрасте. Никому из людей не дано одарить нас такой благодатью. Потом уже будет не так. Дети вырастут, разбредутся, разъедутся в своих таётах по римам, сиэтлам, лондонам и парижам, переженятся, а кто-то овдовеет, и будет им уже не до нас. И как и в юности, мы снова станем одиноки. Солнышко погасло, солнышко ушло, уплыли навсегда белые кораблики.

И как поразительно, что в нашей чудесной стране давно уже никто не пишет ничего серьёзного о детстве. Сегодняшние умильные сопли совсем не сопоставимы ни с мальчиками Федора Михайловича, ни с чеховским Егорушкой, ни с юным корчаковским королем. Сюсюкают, умничают, мифотворчествуют. Говорят, «дети – наше будущее». Господи, да кому нужны здесь мы и наши жалкие дела?! Какое будущее?! «Крест деревянный иль чугунный»,- вот оно наше будущее в этой России! И спасибо, если еще поставят. И, Бог даст, шикарный лопух из под него – наш национальный символ! А дети - вот оно спасение настоящее, якорь наш.

***

«Где Дух Господень, там свобода».

 (2 Кор.3,17)

Раннее утро уже в Питере. Если спросит меня потом кто-нибудь на бегу в Москве: «И что там?», то афористично отвечу: «Благородная естественность, достоинство и свобода».

И если заинтересуется, притормозит, то расскажу.

- Вот представь себе! Привокзальный шалман, в углу мужички опохмеляются, больше и нет никого, кроме бабули одной за центральным столиком. Столики, конечно, стоячие. Бабуля эта, кажется, при последнем издыхании. Одежоночка ветхая, а пенсию, наверное, ей приносили последний раз ещё при советской власти. Но как достойно она держится. Бабушка зашла позавтракать: достала горсть медяков из стильного кожаного кошелечка, купила маленький пирожок и, заметь, купила еще не чай копеечный, а все-таки кофе. Вытянула из-под накрахмаленного белоснежного манжетика чистенький платочек и аккуратнейшим образом вытерла ими искореженные вокзальным бытом жалкие приборы. Величаво, как графиня на приёме, режет, не торопясь, ножиком этот несчастный пирожок на крохотные кусочки и кушает вилочкой ....

- Тебя что же, не встретили?

- Да отчего же? Как раз в этом шалмане и настигли встречающие. Вагон, оказывается, они перепутали.

- Сергей Иванович, это вы? Что вы тут делаете? - полный еврей в коротком невзрачном пальтишке. Борис Львович, как позднее выяснилось.

Оказалось, целый директор Департамента управления государственной собственностью Санкт-Петербурга. В Тамбове меня встречал заместитель губернатора, а здесь только директор. Ясно, конечно, здесь все-таки столица Империи, а не заштатный городишко. Однако, почему все пожилые евреи так скромно одеваются? Мягко говоря.

- Я тут кофе пью, коллега. Может быть, компанию составите.

- Здесь!? Невозможно! У нас и времени нет совсем. Вас надо устроить еще, и в Смольном нас ждут.

- Мощно формулируете. Как Ленин в октябре.

- Сейчас апрель. Прошу вас...

 И еще один характерный питерский эпизод. В гостинице Октябрьская (это совсем рядом с вокзалом) выясняется, что у меня нет паспорта. Собственно, я даже не знаю, где он вообще есть, так как давно привык, что с моим «вездеходом»-удостоверением меня пускают везде и всюду. И иногда даже честь отдают.

- Ну и что с того, что вас по этому удостоверению пускают в Белый Дом? - четко выговаривая слова, сообщает мне очень достойная дама-администратор,- мне, чтобы вас поселить к нам, необходим ваш паспорт и ничего другого.

Я было возмущенно открываю рот, чтобы «качнуть права», но меня нежно берет под руку Борис Львович:

- Сергей Иванович, - шепчет он мне, - не торопитесь, это не Москва, сейчас все устроится, пожалуйста, подождите вон там в уголке у фикуса.

Фикус, разумеется, чудесен. Прелестна также древняя статуя какой-то голой куртизанки. Однако я возмущен! Безобразие! Что за дела?!

Но все устраивается через мгновение (Борис Львович, оказывается, просто оформил меня на свой паспорт), и я уже в своих апартаментах. Рассмотреть их толком мне не дают (скорей, скорей). Кажется, ничего особенного: маленькая комнатка, телефон, телевизор, удобства с ванной, высокие окна на Лиговку. Однако мрачновато. Неприятна гардина под бархат – уж больно багрова она. Англетерская ассоциация. Жить здесь не хочется.

- Поторопитесь, Сергей Иванович, у нас перекусим. Уж не обессудьте на технику... Какая есть!

Это по поводу автомобиля, в который мы усаживаемся. Замечательно ветхий Запорожец. Кажется, все мои знакомые евреи ездят именно в таких. А как вкусно он воняет бензином. Могучий рев и усилившийся бензиновый аромат.

- Ох, как же мы опаздываем! - сокрушается Борис Львович и наша мыльница мощным прыжком перелетает через перекресток под красный свет.

- Когда в Питере были последний раз? Никогда?! Вы у нас впервые?! Да откуда вы, коллега?! Из Кемерово!? Как интересно! А вы не знаете случайно, какой идиот написал 312-р от 10 марта? Вы? Ой! Извините.. Клянусь – не знал...

- А собственно, что вам не нравится в моем распоряжении?

- Да нечего, все хорошо. Все прекрасно! Оно просто немножко безграмотно! Но пафос хорош. И цели ясны. И понятно нам теперь все. Писал человек из Кемерово.... Но не берите в голову, коллега дорогой. Ваша главная задача сейчас наш город увидеть. Вы же здесь никогда не были. Стало быть, и не знаете ничего. Не беда! Сегодня же все поправим. А пока смотрите на него. Ведь ничего подобного вы не видели никогда! Правда?..

Мне сейчас не до рассмотров. Оглушил, расстроил, обескуражил меня Борис Львович, но все-таки потихоньку забирает энергетика Города. Конечно, и в Москве, где-нибудь среди обломков старого Арбата, можно полюбоваться изысканностью старинной архитектуры. Однако любуйся не любуйся - ясно, что всё это древняя история. То есть, нежить. А здесь все по-другому. Сначала, кажется, просто декорации. Потом – огромный музей. Но быстро понимается, что нет, не совсем. В музеях ведь неподвижные бабушки сидят на стульчиках отстранено, а тут не видно их. Наоборот, Дух Господень явно дышит над водой. Да ведь это – театр, вот что это! Ветховатый, расплывающийся, но живой, великолепный и огромный. Понятны теперь театральные страсти жены. Она ведь здесь выросла. Послал Бог счастье. И дядюшке моему, командиру-минометчику, Царствие ему Небесное, было за что подставлять лоб свой под шмайсеры. Я бы и свой подставил за такой Город. Если бы не испугался.

- Ну, вот, мы и прибыли, Сергей Иванович,- сообщает мой еврей,- перед вами Смольный, колыбель революций, всех без исключений. И последней тоже. Пойдем мы с вами не через центральный вход, у нас тоже пропуска в Белый Дом (ну, язва!) не сильно жалуют. Обратите внимание на нашего Ильича... В Питере все памятники живые. Александр Сергеевич ничего не выдумывал. Медный всадник жив-здоров, и Вы скоро в этом убедитесь. Бодр и наш Ильич тоже. Обратите внимание на его энергичный указующий жест. Он ведь совсем не абстрактен, а прозорлив, потому что показывает на нашу с вами ближайшую перспективу, знаменитую нашу тюрьму Кресты. Читали, наверное, в юности у себя в Кемерово? Или повезло – Вам кто-то прочитал. «Может быть лучше, что я не стала вашей женой»? Вот там и стояла Анна Андреевна в очереди с передачей для сына. И наши жены, не дай Бог, конечно, могут там стоять.

- Борис Львович, я вообще-то из Новокузнецка.

- Не принципиально. Пожалуйста, проходите...

Товарищ из Москвы к нам прибыл, - сообщает он двум приветливым ментам, - у него пропуск в Белый дом есть, его очень Анатолий Александрович ждет.

Менты радушно ухмыляются.

- Вот, прошу в мои апартаменты.

Какая странная комната! Высокие сводчатые потолки, а за огромным окном великолепная колокольня небесного цвета.

- Это Смольный монастырь, а мы с вами в Смольном институте благородных девиц. Вот эта дверь в комнату воспитательницы. Видите, и педагоги и дети всегда были рядом. Барышни тут Богу когда-то молились, а нам с вами предстоит делами заняться грешными. Что делать! Теперь так! Вот Вам кофе, вот компьютер, вся информация наша для Вас уже приготовлена. Садитесь, изучайте, а я сбегаю к начальству доложить, а дальше мы с вами по команде. Да, пожалуйста, телефон. Вот справочник. Звоните, не стесняйтесь, куда хотите: в ООН, домой, можно в Кемерово. Чувствуйте себя как дома. Скоро вернусь.

Улетел неистовый Борис Львович. Как же похожи друг на друга все евреи. «Нас всех объединяет хуцпа», - когда-то учили меня еврейские сослуживцы, - «тебе, как конспирирующемуся левиту, надо владеть иудейской терминологией».

- Так что это?

- Хуцпа - это главная наша национальная черта. Полное отсутствие всякой робости или стеснительности, экстраординарная сверхнаглость, способность успешно действовать в любой ситуации. Например, мальчик зверски убивает своих несчастных родителей. Они ему денег на мороженое не дали, твари. Ребенка, конечно, судят, и приговаривают, естественно, к побиванию камнями. Но дитя просит о снисхождении на том основании, что он круглый сирота. И он получает его. Учитесь Торе, Сергей-якобы-Иванович!

Но я не успеваю постигнуть ни хуцпа, ни приготовленную для меня информацию о собственности Санкт-Петербурга. Первое впечатление о ней – полная халтура. Ревет телефон, и голос Бориса Львовича сообщает, что мне срочно нужно явиться к Маркевичу.

- Это 5 кабинет в Смольном. Идите по коридору, охране покажите ваше удостоверение, она предупреждена.

- А что взять с собой, Борис Львович?

- Ручку, блокнот и Вашу светлую голову. И поторопитесь!

Институт благородных девиц и Смольный соединены длинным, известным всем по революционным фильмам, коридором. Хороша циркулирующая по нему публика. Глядят бодро, совсем не царственным, как в Москве, похмельно-пресыщенным взором. Потенциал поля выше. Двигаются смольные не нога за ногу, лениво влача бумажки, но шагают с напором, энергично что-то обсуждая на ходу. И многие прекрасно одеты. Тут, очевидно, внимательны к дамам. Их одеяния демонстрируют не возможности кошельков мужей, а в первую очередь их собственные, дарованные свыше, достоинства. Никогда в Москве женщина, тем более хорошенькая, не посмотрит даже и знакомому человеку, как вот здесь, прямо в глаза.

- Боимся, как-бы не вышло чего, - объяснила мне как-то одна московская сослуживица.

А тут то и дело как будто голубые фонарики загораются. Интересно им, видите –ли! А некоторые просто шалят.

И в завершении коридора, вдруг толчком широко распахиваются обе створки высоких дверей Смольного, и сам Собчак выруливает как торпедный катер в его исторические пространства. Сильное зрелище! Представьте себе красный ледокол где-нибудь в Баренцевом море, разбегающихся в разные стороны белых мишек, выстрелы разваливающегося голубого льда, мощный гул десятков тысяч лошадиных сил, почтительное вяканье корабликов в кильватере. А тут кораблики сами собой разносятся по краям коридора, давая дорогу стремительно летящему губернатору. И никакого лицемерия: дескать, вот я скромный в прошлом дядя, сегодня вынужден порулить, стараюсь, как могу. Ничего подобного: настоящий вождь, бескомпромиссный и безусловный. Не дождешься от него льстивого «дорогие россияне». Никакие «дорогие» не позволят так бесчинствовать с собой и страной! Дубиной и пинками нужно извлекать их из повальных блуда, пьянства и невежества. И личная охрана хороша - прямо революционные морячки - головорезы!

- Впечатляет?- объявляется откуда-то сзади Борис Львович.

- Да не то слово!- отзываюсь я,- мощное зрелище! Я бы за таким в атаку пошел!

- Согласен! Не скоро еще будет такой лидер... У себя на эту тему сильно не распространяйтесь... У вас там многие по-другому считают. Робеспьеру башку все-таки публично оттяпали, он даже успел речь сказать для истории. А тут, боюсь, тихо придушат как-нибудь. И как-будто и не было ничего... Я вам потом кабинет Кирова еще покажу... А сейчас пожалуйте сюда.

В приемной полно народу. Все говорят вместе и в полный голос. Звонит одновременно десяток телефонов. Боевая дама смотрит в монитор, курит, говорит в трубку: «Михаил Юрьевич, соединяю с Липкиным» и приглашающе указывает мне на дверь кабинета. Сзади подталкивает Борис Львович: «живее, живее».

Корректный, красивый, молодой (нет и сорока лет) дядька. Прекрасно сшит серый костюм. Манеры — профессорские, повадки – академические. Усы замечательны! Как у короля Франции!

- 312-е работать не будет,- с ходу декларирует он, - детали у Бориса Львовича! Поговорим о залоговых сделках. Положение о них ведь ваша работа?

- Так точно, Михаил Юрьевич! Мы недавно его зарегистрировали в Минюсте.

- Замечательно! Вот это гораздо полезнее! И заявок много?

- За полгода его действия – десятка полтора, не больше. В основном – мелочь. В среднем - не больше 20- 25 миллионов.

- Я считаю, много обращений и не будет. Но вам предстоит провести по нему несколько, не больше десятка, но очень серьёзных сделок. Так что, будьте готовы. Почитайте его повнимательнее на предмет совершенствования. Там, к слову, нет ничего о ценных бумагах. Акций приватизированных предприятий, например. Перспектива: я думаю Положение ваше недолговечно. Через год, от силы полтора, его придется признать утратившим силу.

- Можно спросить почему?

- Мы готовим широкое законодательство о банкротстве предприятий, в том числе: государственных, в том числе: запрещенных к приватизации. Ваше положение будет им поглощено.

- Михаил Юрьевич, спасибо огромное, что вы нашли для меня время. Но все-таки, если можно, два слова о 312-м.

- Наболело? Извольте! Сергей Иванович, я знаю, что вы сейчас скажете: государство, дескать, как собственник, конечно, не эффективно, но все-таки, добросовестно изучая балансовые отчеты, оно в вашем лице в состоянии не позволить уворовать несколько миллионов. Совершенно согласен с вами. Спорить тут не о чем! Но смотрите глубже.

Наша стратегическая задача - создать такие экономические условия, чтобы сограждане наши имели возможность достойно жить. Ездить в приличных машинах, хорошо одеваться, питаться как следует, отдыхать где захочется! Вы, мне говорили, математик? То есть вы имеете представления о советской зарплате научных работников. «Я инженер на сотню рублей» у БГ помните, конечно.

 Но на этом пути мы должны быть готовы к злоупотреблениям. Проще говоря, будут воровать и, возможно, очень много. Вообще, бандиты нас запросто могут смести. Отсюда задача тактическая: либо мы построим цивилизованную, успешную страну, либо нас утопит жульё. А когда вы благородно пытаетесь спасти несколько жалких миллионов... Бог вам в помощь! Но не упускайте из внимания вот это главное. Должен быть пролив между Сцилой и Харибдой. Одиссей ведь проплыл. Смотрите дальше... Спасибо, что пришли! Удачи вам!

 ***

- Однако поторопимся, - Борис Львович снова озабочен, - Вечереет... А у нас впереди еще культурная программа, нас ждут.

- А сейчас-то кто?

- Моя жена. Допивайте кисель.

Действительно, за окнами уже зеленые сумерки, но оказывается, что в Смольном порядки жесткие. Гардероб, где я разделся, уже закрыт: все, рабочий день закончился. Как же я выйду отсюда?

- Вы потрясаете меня, Сергей Иванович! И уже не первый раз сегодня! Ну, зачем вы оставили ваше пальтишко в гардеробе? Разделись бы у меня без всяких проблем!

- Это вы меня потрясаете, точнее ваши порядки! У нас ночами люди сидят и в Комитете, и в Думе. Живут на работе… Но чтобы выйти нельзя было! Давайте я схожу, я не знаю, к коменданту что-ли. У кого–то же должен быть ключ или дубликат.

- Нет его ни у кого, кроме нашей гардеробщицы. А она у нас дама строгая. Конец рабочего дня – все, привет, до завтра. Это у вас живут, с позволения сказать, якобы на работе. А у нас дома живут! В кругу семьи! Или с женщиной любимой. Сейчас!

Борис Львович выскакивает из здания и возвращается через мгновение с ржавой монтировкой – к автомобилю своему, оказывается, бегал. Ей он поддевает высоченную изящную дверь, которая ещё, наверное, помнит чинных воспитанниц Смольного. Та падает с грохотом.

- Голубчик, да вы карбонарий! - развожу я руками

- А то,- отдувается он, - берите скорее ваши вещи и помогите мне дверь обратно поставить. Сейчас охрана прибежит – тут должна быть сигнализация.

***

Свою технику Борис Львович тормозит у Таврического сада.

- Вы, конечно, помните, Сергей Иванович, что именно здесь и ходила Большая Крокодила, - приговаривает он.

Вдруг внутри в народном автомобиле среди замасленного тряпья возникает Прекрасная Дама. Её блестящий вечерний убор, изысканная парфюмерия великолепно подчеркиваются вонючими бензиново-сигаретными миазмами. Салон любого Майбаха безнадежно опошлил бы такую красавицу.

Вся хуцпа мгновенно слетает с Бориса Львовича.

- Марина, - начинает он кротко,- позволь представить тебе нашего московского гостя.

- Сергей Иванович, это моя жена – Марина.

- Марина, Сергей Иванович никогда не был в Питере.

Марина с величественным сочувствием взглядывает на меня весенней Невой.

- И что же мы будем с ним делать?- осведомляется она.

- Я думаю, для начала на Дворцовую, а затем в джаз. Что же еще сегодня можно успеть?

- Надо еще Сашу попросить, чтобы он завтра сводил Сергея в Эрмитаж,- королевствует Марина, изящно оправляя мех на шубке.

- Действительно, как это я не додумал. Кто же, как не Блок расскажет о голландцах?

- Вы не волнуйтесь, Сергей, - замечает королева мою ошарашенность (О, Питер!),- Саша Блок – наш друг. Он, кстати, полный тезка тому - тоже Александрович. Наверное, потомок - очень уж похож. Очень молод, но уже прекрасный художник. Крупнейший, я думаю, знаток голландской живописи. Если вы еще не совсем с ней знакомы, обязательно воспарите после его рассказа.

Боря, на Дворцовой буду говорить я,- повелевает она.

- Как скажешь, Марина,- покорствует Борис Львович,- но позволь все-таки и мне в Летнем поговорить.

- Изволь, но посдержаннее, пожалуйста. Не надо об этих ужасах, кровавой Неве, трупах на набережной и тому подобное.

Борю, Сергей, можно понять, - она снова ко мне, - Он блокаду пережил здесь ребенком.

- А вы знаете,- сообщаю я,- у меня в Питере в блокаду родственники погибли. Брата моего отца здесь убили. Он командиром минометного взвода был. Меня в память о нем назвали. И у жены, она, кстати, петербурженка, в блокаду тоже дядю, брата мамы её убили. Он был моряком - катер его на мине подорвался в Финском заливе.

- Ваша жена из Питера?- королева снисходит,- а что же вы один-то приехали? Кто же лучше жены город вам покажет?

- У нас большая семья, детей четверо, мамы наши устали.

- Ну, это не причина, согласись, Боря! Детей у него четверо! Ну и что? Мы, правда, от вас отстали – у нас только двое сыновей. Но это все равно не довод!

- Конечно, Марина, полностью согласен с тобой! Мы отстали... Но обязательно нагоним, - народный автомобиль заносит на повороте, - А вопрос, без сомнения, серьёзнейший! Тут же, Сергей Иванович, кровь ваша пролилась. Можно сказать, на родину свою вернулись на склоне лет... Когда еще побываете с таким темпами! Да еще впервые. Нет, это категорически неправильно!

- Лена завтра собирается приехать! Как раз с этой целью; город мне показать. Не уверен, правда, что у нее это получится. Но настроена она была решительно.

- Ну и правильно! В гости к нам приходите. Где она жила?

- Кажется, на Миллионной.

- Да мы же соседи, с Литейного! Заходите, жене вашей приятно будет.

- Спасибо большое, постараемся, но не уверен. Она, если приедет, то на несколько часов. Кстати, Борис Львович, не в службу, а в дружбу, не поможете в этих целях с колесами? Машина нужна с шофером. Я сам не вожу.

- Это надо Николая Ивановича, - хлопочет уже совсем не по-королевски Марина,- Нине Петровне позвони, она все организует. И он сам такие дела обожает.

- Сделаем, Сергей Иванович! Когда надо? К четырем? Организуем...

- Приехали, друзья, выходите.

Супруги отводят меня на угол Эрмитажа.

- Важный момент! - говорит Марина, - всех, вновь прибывших, подвожу сюда, именно к этой точке, чтобы сразу и навсегда поняли они душу нашу. Посмотрите, Сергей, и скажите нам: что вы сейчас видите?

- Небо роскошное! Потрясающе яркие оттенки: и голубое, и алое, и зеленое, и облака. И все это перемешено вихрем каким-то... Вижу Ангела прекрасного! Крылья могучие, и рука его так странно, так нежно воздета к этим небесам великолепным.

- Молодец! – радуется Марина, - это и есть суть! Вы уже почти как поэт говорите. И любой им станет, но именно в этой вот точке. Потому что только здесь и сразу же к Нему воспарит! С любого другого ракурса все по-другому будет. Там фундаментально - и Зимний, и Главный штаб, Нева, еще что-то: пушки , кавалергарды, империя. Только почему-то ангел наш с этих ракурсов других вдруг слетает. Вот даже Пушкин, да что с него, москвича несчастного, взять, пишет: «александрийского столпа»! Как будто суть в столбе каком-то! Просто отлетел от него наш ангел. И все потому, что смотрел не отсюда! Или не туда!

Наш Питер – город ангелов. Во всем мире подлунном нигде не парят их столько. Вы попросите жену свою, чтобы она вам показала завтра еще ангела на Петропавловке. Мне так жалко его было, когда я маленькой была. Он ведь, бедняжка, на такой высоте страшной глядит сверху на Васильевский остров обледенелый. Вокруг ветер, облака серые, метель, морозище. А он, всегда солнечный, летит себе сквозь буран.

У нас у каждого есть ангел. И у вас есть, хранитель ваш святый, вам на сохранение с небес данный, потому что родные ваши здесь погибли за город наш. Он и сейчас у вас за плечом стоит. Видите - справа! А, я вижу.

Королева смеётся. Очаровательная женщина...

- Беда с поэтами,- вставляет свои две копейки Борис Львович, - никогда они ничего не молвят в простоте. Всегда мистика, туманы, перья в мозгах качаются... Нет, чтобы сказать суть: «В Питере невозможно формальное видение». И всем сразу все понятно! Здесь же вода кругом. Все переменчиво! Солнышко зашло за тучку, с одного места перешел на другое… И пожалуйста! Совсем другой вид! Шаг в сторону - и вместо величия – анекдот!

Я сегодня вас к Казанскому собору свожу. Там Барклай такое показывает! Совсем не прилично, если с определенного места на него смотреть. Ну, это, конечно, не для Марины зрелище.

- Как тебе, Боря, не стыдно! Мало у нас Михаила Богдановича обижали? Страну спас, а как издевались? «Слепой и буйный век». А потом вообще музей атеизма устроили! Ну не бред ли!? Что же еще он может показать такому обществу доблестному?

***

Лена действительно появляется откуда-то справа, как и предсказала королева Марго. Надо же, приехала все-таки! Но, Боже мой, как же она измучена! Синий плащик её так помят, как будто жена с балкона прыгала, из дома убегая. И под глазами уставшими - синева.

- Цветочек! - радуется она утомленно, - это мне, надеюсь?

- Тебе, конечно, ангел мой,- отвечаю я, - но ты ужасно выглядишь! Ты так измучена, как будто бежишь от кого-то! Тебя, часом в поезде не изнасиловали?

- Меня дома изнасиловали! – Лена похоже собирается всплакнуть, - мне кажется, они сейчас все выскочат отовсюду и будут меня снова трепать! Бабки такой скандалище устроили, как будто я украла что-то! Ну что я им сделала? Всего лишь к мужу на день поехала, которого и вижу по большим праздникам!

- Ну, ладно, будет тебе, милая! Ты здесь и это самое главное! Все хорошо! Не волнуйся! Ты хоть съела что-нибудь?

- Пирожок на вокзале и кофе.

- А там бабуля такая благородная не стояла?

- Кажется, была. В коричневом таком салопчике. А под ним беленькая кофточка. Вся неземная такая!

- Она! Я тоже вчера кофе с ней утром пил, как приехал. Это, наверное, душа твоего Города. Видишь, как здорово! Нас помнят!

А ты мне специально здесь стрелку забила? Я ведь вчера твоих Атлантов уже рассматривал. Ты, наверное, нагляделась на них в детстве и сама такой же гордячкой стала!

- Каким ужасным жаргоном одарили тебя в командировках этих мерзких! Прямо урка с Лиговки! Стрелки, понты, колеса! Что за безобразие?! Даже дети отметили! Ты по-человечески можешь сказать?

- Все, что скажешь, милая! Только не волнуйся! Говорю по-человечески!

Рассматривая давеча сей памятник великого зодчества, я предположил, что коллинеарность точек наших встреч и свиданий отнюдь не случайна.

Напротив, - размышлял я, - жена моя поставила меня средь сих мощных голеней, чтобы я лучше уразумел её гордую натуру. И соответственно еще больше возлюбил её и зауважал. Сообщаю вам, о, жена моя, что это произошло!

- Еще хуже! Нет, лучше ты по феньке ботай! Я жила отсюда в двух шагах. К Атлантам меня бабушка гулять каждое утро с братом водила. А потом мы на Марсово поле шли. И никакой гордости в них нет! Я всегда щекотки ужасно боялась, и мне тогда казалось, что если я кого-нибудь из них пощекочу за пятку, вот так, - тут жена принимается плотоядно теребить ближайшего кариатида, - он вдруг ка-а-к дернет ногой!

- Леночка, ты поосторожнее! Он ведь сейчас действительно дернет, и сильно! Может даже пнуть, невзначай! Еле сдерживается парень! Пойдем-ка лучше от греха… Я не перепутал ничего: ты у нас девушка с Миллионной, 23? Верно?

- Верно!

- Так вот, докладываю, что заказанный вами автомобиль ожидает вас, сударыня, именно по этому адресу. И даже с шофером!

- А что мы здесь тогда стоим?

- Может быть, все-таки что-нибудь съешь?

- Потом... Пошли скорее, времени очень мало!

- Но в гостиницу ко мне ты, надеюсь, заедешь?

- Там видно будет, ну пойдем, не тяни! Это Зимняя Канавка, а вот и мой дом,- сообщает жена торжественно, - его, наверное, продали давно, и не зайдешь уже даже в подъезд!

- Милое место! Тебе повезло: и Зимний рядом, и Нева. Поглядела бы ты на мир из окна моего детства!

- Ну не горюй! И там своя прелесть наверняка была, я уверена! Вот он наш бельэтаж. Одоевский здесь жил когда-то, а потом капитан царского флагмана.

- А как эти хоромы вам достались?

- Да у нас и не было никаких хоромов. Эта же коммуналка, помимо нас еще три семьи обитались.. А эта прелестная «Волга» наша, надеюсь?

- Ваша, сударыня! А за рулем - Николай Иванович, очень достойный человек, моряк в отставке, любезно согласился повозить нас по Питеру. Его мои новые знакомые попросили. Тоже очень достойные и любезные люди.

- Он знаком с Конецким?

- Вот сейчас и спросишь его сама. Николай Иванович, позвольте представить вас моей жене.

 Нет, конечно, на земле профессии, более уважаемой, чем морская! И как это им, флотским, удается такой шарм? Казалось бы, чем может взять скромный облик отставного моряка? Одет просто. Неброская фигура пожилого человека. Не сильно разговорчив. Кажется, не курит. Совершенно не ярок. И как же ему удается тогда так стильно выйти из машины, так благоволенно усадить женщину на заднее сидение, что она блаженно притихнет и успокоится, и так глянуть мимоходом, что я тут же подтянусь внутри и задумаюсь: А не забыл ли я чего-то крайне важного и необходимого для всех нас?

- Елена, а вот отчество ваше я не понял?

- Можно просто, Лена,- отвечает жена, - а отчество мое не только вам - всем сказать трудно. Мой папа – татарин. Его зовут Шаукат. По-татарски это значит «храбрый воин». Он на фронт пошел в 17 лет. Стрелок – радист пикирующего бомбардировщика. Как Даль. Командир никак не мог его имя запомнить. А наверху, в небе, в бою нужно ведь быстро именоваться. И папа мой стал там Шуриком. И потом навсегда в армии он остался Сашей, Александром. И я соответственно – Александровна.

- Понял. Батюшка ваш и сейчас служит?

- Нет, что вы? Он давно уже в отставке, двадцать лет отслужил в ракетных войсках, подполковник.

- И я в отставке. Штурман торгового флота. Войну чуть-чуть отхватил. Вы, Елена Александровна, питерская?

- Да, вот в этом доме родилась.

- Вам повезло. Стильное место. Здесь сейчас доходный дом. Постоянно и не живет уже никто. Кажется, пятьсот долларов стоит день проживания в нем.

- Сволочи, - настоящая злоба вдруг исходит от моей нежной подружки.

- Ну зачем так, Леночка? Надо же жить людям как-то?

- Извините, Николай Иванович. В этом доме дед мой умер от голода, и сына его, моего дядю здесь последний раз живым видели. Года 22 всего мальчику было. Взорвался в Финском заливе на своем катере.

- Да, печально... А сами вы, чем занимаетесь?

- Я детей учу русской словесности!

- Очень приятно! Так куда же везти вас, друзья мои?

- Николай Иванович, - вдруг доверительно сообщает супруга,- если вас не затруднит, пожалуйста, отвезите меня в парикмахерскую на Литейный.

- Лена,- ошарашено тяну я, - ты ведь так спешишь, кажется?

- Сергей Иванович, - хладнокровно вступается штурман торгового флота, - что это вы так вскинулись? Где в Москве приличная женщина может привести себя в порядок? Мои дочери у вас даже в баню не ходят – сюда ездят. Я, конечно, вас, Елена Александровна, отвезу. А пока вы там занимаетесь, я вашему мужу наш порт покажу. Через час вернемся и тогда уже по вашей программе. Кстати, что вы хотите ему показать?

- Главное: Медный всадник, это, желательно, пока светло. И второе: дом Блока на Пряжке. Туда можно не торопиться. Даже хорошо, если темно будет.

- А потом, Николай Иванович, - вставляю я, - хорошо бы ко мне в Октябрьскую гостиницу нас отвезти. Мне бы её успеть покормить на дорогу.

- Ну что же, кажется, программа вполне реальна. Поехали.

***

Начало седьмого. Уже и после порта, и парикмахерской.

- Ну как же не повезло вам, Сергей Иванович! Салажата наши, оболтусы, что натворили!

Распахнутое пространство воды и алого неба. Чудесная весна. С детства знакомый всадник. Но на голове мощного властелина судьбы нелепая флотская тельняшка. Под копытами гордого коня суетятся милиция, кто-то важный в морской форме, дворники со стремянкой, улыбаются зрители. Чего это Николай Иванович так рассердился? Мне, грешным делом, это так мило и так, увы, близко. Когда-то в центре Алма-Аты я, тогда юный, тоже лазил ночью на памятник Абая. И милиция вот также была недовольна, приказывая немедля спуститься с головы казахского Пушкина. Вспомнить стыдно! Но здесь, конечно, совсем другое дело. Техника подъема на Петра очевидно гораздо сложнее. Как это им удалось? Да еще средь бела дня! Да еще эту симпатичную тельняшку так живописно натянуть!

- Дурацкое дело нехитрое! Выучили салаг на свою голову. Традиция идиотская. Ну, теперь насидятся на губе! До пасхи париться будут. Обратите внимание, как их адмирал беду от них отводит. Прямо отец родной, дай Бог ему здоровья. Тельняшечку-то у ментов выпросил. На ней же наверняка меточка имеется, по которой героя сразу отыскать можно и в момент из города вышвырнуть. А сейчас – так, пустячком отделаются: отеческий разнос по-домашнему, ну посидят немного, только девки больше любить будут.

***

Я дома до тебя не достучусь. Нет там никакой возможности свой страх за тебя высказать. Бог даст, может здесь дойдет до тебя вся возмутительность твоего жалкого романтизма. Ну, вглядись, как следует в эту физиономию! Нет ведь в ней ничего человеческого. Никакой романтики. Жестокая, безжалостная, непреклонная рожа! Не знаю, кто как не этот дядя может еще так явственно выразить образ государства нашего. Ты мне умильно рассказываешь, как тебя встречают, угощают. Сам Александр Блок водит по Эрмитажу! Да пойми ты, сибирячок! Это ведь питерцы! Они с детства напуганы, в эти глаза страшные глядя. Просто не поняли еще, что ты не власть здесь представляешь, а скорее себя. Смотри, не заиграйся. Беда, когда романтики пытаются с властью танцевать. Будет потом за тобой этот товарищ скакать по ночам, как за Женечкой пушкинским.

Тебе потом расскажут обязательно, как славно стоит Петр. Дескать, справа Сенат, слева Церковь, Синод, а десница его якобы к университету, к свету познания научного указывает. Ох, да какой славный символ власти! Но это камуфляж обманный! Конечно, он красивши наших мифов сегодняшних. Но такое же враньё, в сущности! Обрати внимание - лошадь его почти в пустоте висит. Опирается она только на змею. То есть на подлость нашу россиейскую: на доносы, холуйство, ГБ, «слово и дело» и прочую дрянь. Мне рассказывали, что перед войной катерами разгоняли перед ним по Неве кровь людскую, в подвалах убиенных. Властелин на брегу Невы кровавой! Вот это настоящий символ!

***

Как же в Питере холодно к ночи! Дождик со снежком. До косточек пробирает резкий ветер порывами. Идет, кажется, к югу, но снова переходит к северу, «...кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя»… Кого-то наконец берет замуж из моих подружек. И живых и мертвых.

Темноватая улочка, тусклый фонарь сквозь косой снег, аптека. Мрачновато. Но довольна жена.

- Вот это именно то, что надо!

- Это дом Блока?

- Да, он жил на втором этаже, но музей уже закрылся. И прекрасно! Ничего не отвлекает! За отсутствием моих учеников урок по Блоку будет дан тебе.

- Елена Александровна, холодно очень, простудимся. Может, в машину вернемся, и там вы все и расскажете. И Николай Иванович с удовольствием послушает.

- Прошу вас, мой ученик, не срывайте мне мой долгожданный урок. Потерпите, это недолго. Хочешь свитер?

- Обойдусь как-нибудь... Сама лучше оденься... Ну, давай, весь я во внимании. Слушаю.

- Итак, что вы знаете о величайшем поэте Серебряного века?

- Ну, разумеется, «Незнакомка»! «По вечерам над ресторанами». Там так тепло и хорошо.

- Убогая ассоциация. Кстати, да будет тебе известно, что незнакомка в питерском обиходе - это просто проститутка. Разумеется, не обычная, не московская шлюха с трех вокзалов. Ближе – гетера. Наглядный образ – картина Крамского. Помнишь?

- Да, эта незнакомка с детства мне знакома. У нас висела в ташкентском доме. Там так было тепло!

- Потерпи... Сокращаю урок до предела. Сегодня мы прочтем с вами стихотворение Блока «Ночь, улица, фонарь...» А может быть, ты его помнишь?

- Ах, вот ты зачем меня сюда привела! Конечно! Ночь! Пожалуйста, вот она! Фонарь! И он здесь! Аптека – как раз напротив его дома.

- А дальше?

- Бессмысленный … Слушай, я не помню! Кажется, вид? Нет?

- И тусклый свет. А его ты видишь?

- Да, кажется... Действительно, какое-то странное свечение. Кажется, даже не от фонаря, а как-то само по себе.

- Белые ночи скоро начнутся. Отсюда и свет. Хорошо, а дальше?

- Дальше я помню. «Живи еще хоть четверть века…»

- Отметим, что срок «четверть», то есть двадцать пять лет, очень мал. Блоку, когда он это писал, было всего 32. Ты уже старше его. Он от этого стиха не проживет и десяти лет. Может быть, он уже прекрасно понимает всю огромность этого срока в сравнении со своим собственным? Не знаю... И дальше…

- Умрешь - начнешь опять сначала, И повторится все, как встарь..

- Стоп. А теперь, как ты это видишь себе от бессмысленного света до этого слова.

- Отчетливо вижу. Вот такая же холоднющая ночь. Поддатый Блок стоит на берегу этого канала. Домой не хочется. Одиноко, противно и холодно. Как сейчас нам с тобой.

- Замечательно! Реплика мальчика с последней парты! У тебе по литературе тройка была? Авансом поставили! Жалели тебя учителя. Ну, а конец помнишь? Подожди... Читай отсюда, с берега.

Мы подходим к каналу. Темная вода.

- И повторится все, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь....

Батюшки, да ведь это же отражение! Снизу поднимается, из воды, из канала! Зацикленное зазеркалье, живая симметрия.

- Вот этого я и добивалась от тебя! Надо развивать слух. Его тебе сильно-сильно не достает!

***

 Когда-нибудь гостиница Октябрьская станет гранд-отелем. Тут будут останавливаться знаменитые политики и богатые буржуи. Но сейчас, в начале 90-х, гостиница уныла и пуста. Темные коридорные развилки таинственны и безлюдны. Нежилая тишина. Тленные запахи. Дремлют редкие бабушки на ветхих столах под советскими светильниками. Однако сохранилась печать былого благородства – пространства классически безграничны.

Мы, озябшие и голодные, плывем в них одиноко, но, вдруг, навстречу, из темного хода выдвигается как будто сонная женская фигура и тихо намеревается проплыть мимо.

Но Лена вдруг вскидывается.

- Дайте мне пройти! - скандально заявляет она.

Дева просыпается, хлопает глазами, и мне кажется, что сейчас вдруг ни к селу ни к городу случится совершенно неприличная история. Она ведь никого не трогает, просто идет мимо. И девушка явно из простых – может и ответить, постоять за себя. Чего ради Лена к ней пристала?

Но жена непреклонно преграждает бедной девушке путь в огромном пустом коридоре и продолжает еще зловещее: «Дайте мне пройти!»

А дева, вместо того, чтобы рассердиться и, наконец, адекватно ответить на очевидное хамство, окончательно пробудившись, вдруг бормочет странное сейчас «извините» и пропадает как привидение в боковом коридорчике. От жены исходят такие злобно-властные флюиды, что мне страшно.

- Что с тобой, друг мой? Перемерзла? Что ты пристала к девчонке?

- Это не девчонка!

- Ну, женщина!

- И не женщина!

- Ну, человек-же, в конце концов?

- И не человек! У нее тени нет!

- Дама, - умиротворяюще обращается к жене коридорная бабуля,- ну чего вы расшумелись? Девочкам надо же где-то работать?

- Вы скажите это своей внучке!- с тяжелой злобой отзывается жена,- скажите!?

Коридорная задвигается, а жена скандалит уже у меня номере.

- Ты где поселился? - шумит она, - это же альковный вертеп! Какой мерзкий цвет у этой нелепой гардины! Как ты мог ночевать посреди этого безоборазия? Неужели самому не противно!?

- Послушай, друг мой, я здесь второй раз в жизни. Здесь я еще и не ночевал ни разу.

-Как интересно! Ну и где это вы почивали вчера ночью?

- У брата моего отца, милая. Угомонись, наконец.

- Все равно, ты здесь не останешься! Телефон работает? Сейчас позвоню тете Дусе! Пойдешь к ней!

- Леночка, голубушка, а можно узнать, где живет наша дорогая тетя?

- На Васильевском.

- Ну, так вот, милая, твой поезд через два часа и я, воля твоя, провожу тебя обязательно. На Васильевский остров я, таким образом, приду умирать не раньше двух ночи. Мне представляется, что наша достопочтимая тетушка будет к тому времени спокойно почивать и вряд ли мне сильно обрадуется. Кроме того, завтра сюда в десять утра за мной заедет машина на работу и отменить это невозможно. И наконец, у меня сюрприз для тебя и нам нужно спокойно поговорить. Оставь ты все это, прошу тебя. Присядь. Дай на тебе поглядеть... Я сейчас закажу что-нибудь поесть... Тебя так красиво постригли...

- И всегда-то ты вывернешься. Ну?! Где сюрприз?

- Сюрприз, извини, не романтичен. Просто деньги. Вот заполучи.

Вытягиваю из сумки мятый конверт, хоть и не романтично, но весомо.

- Как кстати! И сколько здесь?

- Пять, зеленью.

- Опять бандиты Петербурга?

- Извини, пять тысяч долларов.

- Ничего себе! Откуда у тебя такие деньжищи?

- Какая разница?

- Говори, иначе не возьму!

- Ну, хватит, в самом деле! Бандиты, ну угомонись ты в конце концов! Все совершенно честно. Питерская фирма делает для нашего главка софт. Идеология моя от начала до конца. Просто за откат, кстати, у нас по понятиям десять процентов берут. Я же взял всего пять за собственную профессиональную работу.

- Надо было брать десять. Дети раздеты и разуты. Впрочем, и на том спасибо.

Ну, слава Богу, смилостивилась, наконец.

- А у тебя самого деньги остались? - как незаметно и точно умеют женщины припрятывать деньги – раз, и уже нет ничего в руках.

- Не волнуйся, у меня еще столько же.

- То есть, у тебя еще пять тысяч?! На два дня?! Зачем тебе столько? Отдай - потеряешь, не дай Бог, а у меня целее будут.

- Да, пожалуйста, забирай. Теперь я буду за тебя переживать. Просто хотел детям подарки купить.

- Интересно, у вас в правительстве все мужчины так финансово беспомощны? Хотя нет, Федоров по крайней мере очевидно профессионал... Ты что, собрался им яхты покупать? Все равно ведь не хватит. А в Москве всё то же самое я куплю сама. Отдавай без разговоров! За гостиницу рассчитался? Сколько тебе нужно?

- Ничего мне не надо. У меня еще долларов триста осталось, и рубли еще есть.

- И это все равно очень много… Страшно тебя оставлять в этом вертепе… Когда нам есть принесут?

- Через час, если не возражаешь.

- Прямо как в борделе.

- В борделе дешевле, милая.

- Снова мальчик с последней парты.

***

 Какая же тоска проводить жену ночью на поезд в чужом городе! Звонит вовсю колокол! Береговые утесы с треском откалываются от всех материков и валятся с грохотом в Финский залив. Скорбит душа, и как ужасна разобранная постель в нежилом апартаменте! Здесь двигаются еще наши тени, «еще не смолкнул смех, струятся слезы…». Но как же гнетет мертвая тишь ночной гостиницы! Как безжизненен электрический свет! Как трагичен на тумбочке забытый цветочек «Это для меня?»! И ничего невозможно изменить. Лена сейчас пребывает в пространствах недоступных, мною совершенно не управляемых. Страшно подумать: что-то там с ней? Увидимся ли мы еще? Бог знает? Нет, это невозможно! Завтра же домой! А сейчас вон отсюда! Куда угодно! Только не здесь!

***

Мельпомена ночью спит. Зато ее куадрилья развлекается вовсю. Казалось бы, нет ни души, ни на сцене, ни в зале. Безжизненны пышные декорации. Однако, как шумны за ними театральные духи, бурно обсуждающие дневные накладки. О, ужас! Суфлер второпях перепутал Шекспира с Лопе де Вега; а тут - кто-то так возмутительно чихнул совсем не вовремя. Но пустынны бархатные кресла. Мне нечего беспокоиться – все это в прошлом. Совершенно пустынен Невский проспект. Некому сказать: «Павел! Бедный Павел! Бедный царевич!».

 Москва давно изгнала в своих реалах всех призраков. И в эту глухую пору Тверская улица летит себе, как ни в чем не бывало! И совсем не задумывается «куда?». Бабули из своих талонных запасов продают коньячок у здания Госдумы. Голоногие часовые любви сторожат сейчас вожделеющих на Охотном ряду.

Здесь же, я давно прошел, кажется уже закрытое метро «Маяковское» и не встретил никого. Даже окна домов темны, как в блокаду. Но вот показался голубой свет. В стеклянном стаканчике (и там тоже ни одного человека) видны стойка бара, пустынный зал, и, оказывается, открыта дверь. Вхожу, озираясь. Наверное, сонная уборщица второпях просто забыла затвориться? Но нет: достойный юноша в черно-белом возникает за стойкой и вопрошает молча.

- Пожалуйста, большой баккарди и сигареты покрепче, - прошу я.

Пожалуйста! Просимое немедленно возникает. Яркий вкус освещает мозг. За окном (места много - садитесь, куда пожелаете) вдруг проезжают впотьмах двое на велосипедах. Вглядываюсь; куда же едут они в такую пору? И новая мизансцена - рядышком нежданно является длинное глухое темное платье, подол которого изящно придерживает узкая рука. Высокая (едва ли не выше меня) стройная фигура. Светлый хвостик на головке. Голубые небеса на худеньком личике. Красная нитка бусинок на черном.

- А вы настоящий мужчина, - сообщает мне это явление, - можно я присяду?

- А можно ты исчезнешь! - как хочется так ответить.

Не уйдешь, не отстанешь, а именно исчезнешь. Чтобы никому обидно не было! Как будто и нет вовсе этого явления, а есть одинокий, никем не тревожимый сон в «огромном городе моем», блаженный вкус рома и медленное наблюдение как тихо меняется, расцветает мир. Ну, совсем не хочется его обижать вот сейчас, на взлете.

- Прошу вас! Не могу сказать, что очень рад. Вы, немножко, некстати. Но, тем не менее! Вы прелестны! Вам заказать что-нибудь?

- Мороженое … И, если вам не трудно, коктейль «Золотой шар».

Снова, но чуть бодрее, возникает черно-белый юноша. Соотечественники не оценили еще в полной мере все достоинства победившего капитализма. Попробовал бы кто-нибудь поседеть вот так за полночь при комиссарах. И чтобы вот так мгновенно возникали ночные коктейли в совершенно пустом ресторанчике на Невском.

- И как же вас называть?

- Я – незнакомка!

- Как мило! Та самая?

- Да-да, это я! Главная достопримечательность Питера. И перья страуса…

- А где же они? Перья-то? У меня пока с мозгами все вроде бы в порядке!

- Я и не сомневаюсь! Иначе бы и не села. Вы мне тоже нравитесь. Может быть, договоримся? Я живу тут совсем рядом. И совсем дешево.

- Спасибо. В другое время и не раздумывал бы даже. Но сегодня, извини, некстати. И не в деньгах дело, а просто …

- Ну, не катит сегодня. Понимаю. Хочешь, я угадаю, откуда ты?

- Ну, попробуй.

- Из Сибири? Нет?

- Точно. Из Сибири я, из Кузбасса. А как ты узнала?

- А вы, сибирские, всегда как-то сразу прямо говорите, по делу. Легко с вами сразу делается… Все-таки хочу тебя к себе пригласить. Я бы тебя хотя бы целоваться научила.

- Как интересно! Я, кажется, не мальчик. С чего ты решила, что я не умею?

- Некому было учить. Ты ведь, видно, ведущий, а не ведомый. Сам любил, а вот тебя не очень.

- У меня, между прочим, жена и дети. И все хорошо!

- А почему у такого мужика должно быть что-то плохо? Дело ведь не в этом.

- А в чем же?

- А в том, что у тебя несчастная любовь! Сильно-пресильно несчастная! И сильно-пресильно большая!

- О как! Слушай, ты, мне кажется, не там деньги зарабатываешь. Тебе бы в провидицы. С такими данными далеко пойдешь. Ты, часом, не цыганка?

- Нет, я не цыганка. И деньги я зарабатываю, где надо. Я – незнакомка, гетера. Уверяю тебя, я не подойду к кому попало.

- Так давай, наконец, познакомимся! У нас такой разговор интересный получается. Неудобно же незнакомкой тебя все время называть, когда мы уже как бы знакомы?

- Хорошо! Пусть для тебя я буду Наташей. Так ведь годится, верно?

- Ну, ты даешь! С огнем играешь, девочка.

- Не играю я ни с каким огнем! Что тут такого? Ты и не видел еще меня, а я уже поняла: сидит мужик, тихо напивается и думает о любви своей, которую Наташа звать.

- Как ты это делаешь?

- Не знаю! Да зря ты так изумляешься! Нет тут никакой мистики! Просто для вас, мужчин, все нужно на тарелочку положить. Все нужно проговорить, объяснить. Люблю, надеюсь, жду… А женщина видит по-другому. Ей и слова то иногда не нужны совсем: губы шевельнулись, жест, глаза, движение рук, еще нюансы, которых я сама не знаю. Ну что, пойдем?

- Нет, теперь ни за что! Ты, милая, палку сильно перегнула!

- В святая святых сунулась? Ну, извини!

- Подожди! Я тебе благодарен и хочу все-таки сделать для тебя что-нибудь. Может быть, ты прочитаешь мне курс молодого бойца теоретически, так сказать. Я заплачу. Скажем, пятьдесят баксов?

- Ты хочешь понять науку поцелуя? Но за пятьдесят долларов я могу только азы рассказать, основы.

- Что ж, годится.

- А деньги у нас вперед!

- Пожалуйста, сударыня!

- Ну, так слушай! Во-первых: любому целовальнику нужно ясно понимать: поцелуй для мужчины и поцелуй для женщины – принципиально разные вещи. Первый поцелуй для женщины, а вовсе не остальное, навсегда делает её долю. Навсегда, до гробовой доски ему она отдается. Потом близость, роды, - конечно, это тоже значимо. Но тут уже ремесло бабье, тут она сама уже может рулить, тут уже голова работает. А когда первый поцелуй – душа отлетает, тела своего не чувствуешь. Надо его тебе – да забирай! У меня все равно сейчас его нет. Я в небесах.

Отсюда мужская стратегия целовальная. Хочешь целоваться - не бойся ничего! Ничего не загадывай и не выдумывай. Не сочиняй ни в коем случае никаких сценариев. Не задумывайся ты, Бога ради, ни о какой технике! Нет её, выдумки все это! Совсем неважно, где у тебя руки, ноги, голова, губы и все остальное. Целуйся от души! Также как тогда, когда меня первый раз поцеловал. Ведь не умел же ничего! Просто к губам моим прижимался. Ну, вспоминай тот январь! Ну что ты глаза вытаращил? Да, да тот самый январь! Каникулы новогодние только закончились. Я в десятом классе, а ты в девятом. Город наш металлический пахнет горелым углем, доменной пылью прокопчены сугробы насквозь. А вот и душевный подъезд наш в сером сталинском доме! Он во дворе через арку от кинотеатра «Коммунар». Ну, его-то ты помнишь? Ты около него за руку меня еще взял. Тебе, конечно, до сих пор не понять что это такое для девочки: мальчик прикоснулся по-взрослому, за ручку её взял нежно, как маленькую. Где уж там! Не до того тебе было! Ты же самоутверждался: кузнецкую шпану мною провоцировал. А потом привел меня в этот подъезд на третий этаж. Как же тепло там было! Сумерки незабвенные, подъездные и луна светится сквозь лед оконный. И ты поцеловал меня. А что потом было, помнишь?

- Да помню я все! Ты взлетела этажом выше, уселась прямо на ступеньки, натянула на головку шубенку свою знаменитую, сжалась вся и затихла. Долго-долго так сидела. Я и не знал, что подумать. А потом сообщила: «Как страшно»….

Слушай, может быть, ты объяснишь: почему, собственно страшно?

- Да ведь ясно-понятно все! Любви этой жить еще несколько месяцев осталось. Там последний звонок, и ты меня проводишь. В коридорчике школьном. Как на расстрел. И потеряешь навсегда. И всю жизнь меня провожать будешь потом откуда-то издалека. Я для тебя с тех пор журавль в небе. До самого конца. А сейчас я все вижу и потерять тебя боюсь, понимаешь? Вот и страшно мне!

- Занятно! Засиделись мы с тобой. А мне на работу скоро. Вот что: а можно я тебе сдам практикум по твоей теории? Только давай без денег. За деньги у меня от души не получится.

- Изволь!

- Сядь поближе! Наш бармен стул об меня не сломает часом?

- Не переживай! Я же учила тебя: не задумывайся!

………………………………………………………………………………….

- А ты способный! Я сразу поняла!

- Как ты хорошо дышишь! Спасибо тебе за все! Прими еще полтинник в подарок. Прощай!

- Подожди! Грешно оставлять женщину в таком состоянии. И я ведь еще не рассказала тебе как мужчину надо целовать. Тебе это не интересно?

- Если честно - не очень! Я как-то редко целуюсь с мужчинами.

- Какие вы мужики все глупые! Тебя не учили разве: «Чтобы бить врага, надо знать его оружие»?

- Ты - прелесть, незнакомка милая!

- Я знаю! Так слушать будешь?

- Конечно! Весь во внимании!

 - Как женщину первый поцелуй несчастит, я тебе рассказала. А мужчину у ног женщины коленопреклоненного на всю оставшуюся его жизнь оставляет последний её, прощальный поцелуй.

Ты что же думаешь, у меня тогда в июне страсть к тебе какая-то особая прорезалась? Да нет же! Как только ты мне волю свою дурацкую объявил в Новосибирск ехать вместо Питера, я сразу поняла - это конец, ни одного шанса нет у нас больше. Нет, ну какого черта!? Какой из тебя математик?! На фига тебе этот довесок понадобился!? Я и так тогда была вся твоя со всеми потрохами! Подумать только! Променять Питер, Горный институт, горы свои, жаркий воздух пустынь, серебро водопада!.. И на что? На фуфло интегральное, на край каторжный? И еще захотел, что бы я жила с тобой в этом не твоем, не любимом и чужом тебе мире? Для меня собой жертвовал? Ха-ха, не смешно! Вот если бы ты меня бы позвал! Да еще в Питер! Я бы, наверное, все бросила! А так - позориться только? Вот я и поцеловала тебя тогда прощально. Вот так!

…………………………………………………………

 А теперь, в самом деле, прощай! Пора тебе!

***

В номере надрывается, хрипит телефон.

- Господи, неужели с Леной что-то?

Из трубки пожилой женский голос вопрошает по-домашнему.

- Добрый вечер, с девушкой отдохнуть не желаете?

- Желаю, очень желаю! Мне бы такую, светленькую, худенькую, с голубыми глазами, лет шестнадцати и без вредных привычек.

- Голубчик, - воркует дама в проводе, - да где же я вам девственницу найду в четвертом часу утра?

- И действительно не найдете, - огорчаюсь я, - ну что же, попробую обойтись как-нибудь. Вы не беспокойтесь и меня, если можно, больше не беспокойте. Спать мне часа три осталось.

- Спокойной ночи!

- И вам добрых снов!

Урок музыки

Худенькая девочка в застиранном халатике смотрит на меня весенним небом. В моём городе - январь. Кажется, Рождественский сочельник. Её босая ножка прижимает педаль пианино. Развевается конский хвостик на светлой головке.

- Вот послушай, - говорит она.

Полированный ящик оживает неведомыми мне звуками. За окном страшный мороз. Наверное, уже за сорок. Я сижу на низенькой скамеечке у батареи. Хорошо топят в сибирском городе.

Девочка играет всё подряд – «Осеннюю песню», «Лунную сонату», «Прощание с Польшей». Я почтительно внимаю, никогда такого не слышал вот так, вживую.

- Нравится?- спрашивает она, озаряя меня через плечико весной ещё раз.

Я помалкиваю глубокомысленно. Ну что же тут скажешь? Мои руки волшебно благоухают её красным свитером. Такой странный жасминовый запах. При чём тут Чайковский и Бетховен? Ведь и Вена, и Клин будут так нескоро, не раньше, чем через четверть века. А вот девочка сейчас здесь, и играть будет всегда. Пока я живой. Да и потом, может быть, тоже сыграет что-нибудь.

Музыкальная пауза

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Но никак не отлепятся от них российские мужи. И потому всегда кривы наши пути. Во все дни суетной жизни мы как Сизиф миллион раз подвергаем сомнениям одно и то же. И трещат наши слабые головы под ударами всё одних и тех же грабель. И ежедневно преследуют нас несчастья. И в конце концов мы так к ним накрепко привыкаем, что, кажется, они собственно и составляют всю жизнь. А перехоронив близких и друзей, мы уже и не боимся ничего.

 А ничего, кажется, уже и не надо. Водка перестала быть мягкой, женщины не волнуют, кураж куда-то исчез, и финансовые вопросы занимают лишь тогда, когда кончаются деньги. Стремительно летят дни, и все медленнее и неповоротливее движется любое дело.

Но есть, кажется, всё же одна вещь, способная как-то удержать незадачливого российского мужичка на краю небытия. Это любовь к ближнему. Когда-то мы, молодые, «желая оправдать себя», вопрошали вслед за евангельским законником «а кто он, мой ближний?». Не перепутать бы, и не возлюбить бы ненароком дальнего! И поглядывали на пробирающуюся в электричке попрошайку - может быть это и есть тот самый путник из Иерусалима в Иерихон? А может – вовсе и не он?

Но потом приходит время, и до нас, наконец, доходит, что любовь, кровь сердца моего – это дар Божий! Не прольётся она от рассудочных потуг, а вдруг вспыхнет, как костер зимой в тайге что-то между страстью и долгом «положить душу за други своя».

И вот самая мрачная пора года - первые дни Великого Поста. В лесах неподвижно висит мороз. От снежного блеска болят глаза. Совсем не греет резкий свет ярчайшего, но мертвого солнца. И до чертиков измучили все зимние забавы: как попало топорщится в углу неопрятная лыжная связка, бледен конь, желтеют по помойкам скелеты когда-то праздничных елок с обрывками новогодней мишуры. И весь день хрипло орет с верхушки сосны седая ворона: «Смерррть, смерррть, ррработай!». И разогнала эта дрянь всех: не звенят на соснах дятлы, снегирей не видно, и даже синички помалкивают.

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми».

Когда-то в старину православная Москва умела переживать это тяжелое время. Веруешь ты в Христа, не веруешь, но «Великий Пост всем прижмёт хвост» понимали предки и входили в него всем миром. К чистому понедельнику гасла первопрестольная. Обильные лавки и магазины за одну ночь меняли зазывную яркость витрин, с прилавков исчезало всё скоромное, закрывались и питейные заведения, и бордели, не щебетали в Александровском саду нарядные барышни – сидели по домам и старались реже выглядывать на свет Божий. Книги читали духовные, говорили вполголоса, рано ложились спать, и даже красные лампадки под образами меняли на синие.

Крохотные осколочки той Москвы остались сегодня разве что в Замоскворечье. Ударит там тяжело колокол Николы, что в Пыжах, отзовется печально Никола в Кузнецах, поминая Сашеньку - отроковицу Александру. На Большой Ордынке вздохнет молитвенно Всех Скорбящих Радость по рабе Божьей Анне. А у Николы в Толмачах узкими очами глянет скорбно в грешную душу Первонаписанная, Владимирская, «Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная».

Но «сказал безумец в сердце своём: «нет Бога», и тараканьи бега теперь на месте, которое называлось когда-то Москвой. Бестолковая суета, пьяно- хвастливая ложь и похмельная дурь - вот что там сейчас! «Убитый город»,- говорит человек из Кемерово отлетающим в бортовых иллюминаторах огням столицы.

И действительно, «что ни делает дурак, всё он делает не так». Время скорби, а армады черных бумеров вопят хором толстозадых педерастов: «Хорошо! Всё будет хорошо! Все будет хорошо, я это знаю!». Это они-то знают? Да что могут знать эти животные?

А в Парламенте России несется сверху по белоснежно-мраморной лестнице оголенная, сильно молодящаяся баба. И мощное воркование сенаторши от Чукотки откуда - то сверху: «Ксюш - а - а! Подожди меня-я!». А ведь была хороша когда-то Ксюша! Когда папа жив был. Но, кажется, давно уже целой Ксюхой стала.

Безумно хочется есть! Но где знаменитые московские постные разносолы? Где капуста ленивая, где грибы вареные или хоть холодные, где горох тертый, пироги с морковью, с черносливом, клюквенные компоты и изюм кувшинный? Чем-то, слава Богу, попотчует дома жена, но до вечера ещё далеко, а здесь, на службе, пожалуйте: «постные» щи, да на мясном бульоне, да с щедрым шматком сметаны. Чтит Парламент РФ православные традиции! И всё тащат, и тащат проекты. И на каждом - печать суеты и безбожия.

Но не дано понять этого сотруднику Аппарата Государственной Думы. Ведь для бездарности нет более питательной среды, чем государственная служба. И в самом деле, не написана ни одна книга, да что книга, собственно, и не прочитано и даже не уяснено мало-мальски ничего! Нет вообще ни одного стоящего интеллектуального результата!

Однако, каждое утро, как ни в чем не бывало, я захожу со стороны Кремля в огромный парадный подъезд бывшего Госплана СССР. А как отрадно ехать вниз по Тверской навстречу поднимающейся Арсенальной башне. Совсем как Гагарин! Только никто не встречает, да и вообще не обращает никакого внимания. Ну и ладно! Все равно приятно, хозяйски пробравшись сквозь расстроенные группки посетителей (пропустите, пожалуйста, я не занимаюсь этим вопросом), помахать красной книжицей строгому взору синего мундира, и услышать от него почтительное: «Пожалуйста, проходите». И подняться затем к императорскому орлу по красной дорожке той самой мраморной лестницы, по которой летает не только распутная Ксюха, но поднимается к вершинам государственной власти всё российское любоначалие. Зайти по дороге к своему депутату, в отличие от меня и университет закончившему, и даже остепененному доктором физико-математических наук, и сообщить ему с думской развязностью: «Привет, Ваня, читал я твои замечания, позволь, позже переговорим, где-нибудь ближе к вечеру».

И к себе, на 13 этаж! Прекрасно мягкое кресло! За огромным, во всю стенку окном, прямо из под левой моей ноги вытекает и летит уже вверх, но все равно «куда не знает» Тверская улица.

Какой прекрасный вид на столицу! И работа очень, очень хорошая! Но, однако, пора уже и приниматься, наконец, за нее! И начинается писанина гербовых бумажек на самые-самые верха. Весьма бестолковая, признаться, потому, что прочитает её такой же, как и я, чиновник, сидящий где-нибудь в Кремле или на Старой Площади. Мою поясняющую лабуду он проигнорирует (но, тем не менее, по правилам игры она должна быть написана качественно) и отметит черным шариком только уровень подписанта и существо вопроса. Если совсем глупость – аккуратно ответит, что, дескать, уважаемый, нет пока возможности. Если не совсем – подбодрит мажорной отпиской или, подымай выше, высоким поручением соответствующему министерству, ведомству. В любом случае, практический результат почти всегда нулевой – серьёзные вопросы никогда перепиской не решаются деньги любят эксклюзивную тишину. Но все равно где-нибудь зашуршат зелененькие, и, глядишь, и в мой кармашек что-нибудь капнет.

С законопроектами, конечно, сложнее. Однако опыт научает смотреть сквозь наворот юридических упражнений. Хоть и сильно размазана белая каша по грязному столу, и потому не сразу понятна суть дела, но смотри в корень: кому перетекут пока ещё государственные блага? И не надо смущаться космическим примитивом бандитской наглости. Не твое это собачье дело - вопрос-то государственный! Денег хочешь? Ну, так разберись тихонько и найди автора этого безобразия! А потом разыщи номерок, позвони - дескать, вопросов тут у меня не мерено, надо встретиться, посоветоваться в неформальной обстановке. И жди себе спокойно: если все правильно рассчитал - обязательно позовут в ресторанчик и отбашляют как надо.

А парламентские слушания? Господа, да это просто прелесть! Есть ведь такие дурачки! Готовы и четыре, и даже пять кусочков отпилить ради того только, чтобы поспать в президиумах.

Но все же, душно, душно мне тут, прокуратор! А «курьеры, курьеры, 35 тысяч одних курьеров»! А какие люди по святой наивности своей приходят сюда иногда! Редко, но все-таки приходят. Хочется встать и поклониться! Но служба - прежде всего! Строг Советник Российской Федерации. «Ну что, брат Пушкин?».

И вечерний итог трудов неправедных - черная опустошенность. Гудят нервы - страшно, а вдруг выгонят наконец! И вся думская шушера устремляется вниз в буфет. Дешевые водочка и коньячок, прекрасная закуска, стоят у столиков аппетитные девочки - «где власть, там и сласть», и если звенит монета в штанах, и остались еще силы, после напряженных размышлений о судьбах Родины, то запросто можно отдохнуть с любой из них, а то и с двумя, у себя в кабинете прямо на столе, среди разбросанных законопроектов. Ничего страшного, «прости вся, елика Ти согреших днесь яко человек, паче же и не яко человек, но и горее скота», а на подъезде к дому обязательно разбудит водитель, и жена промолчит, глядя на утомленного государственного вершителя. Время-то уже за полночь!

И Лена действительно молчит до поры, и пора эта как раз и приходит Великим Постом.

- Сергей, твой сын гибнет,- непривычно резко сообщает она в субботу за завтраком.

- То есть как?,- отвлекаюсь я от газетной жвачки.

- Он отказался играть на отчетном концерте.

- Что за чушь?!,- начинаю заводиться я,- ты ведь утверждала, что все замечательно!

- Изменилось все… Буквально за два дня. А до тебя не достучишься – ты же так у нас загружен. Поговори с ним, может быть, ты еще мужчина!

- Ну, знаешь!,- я серьёзно злюсь, - что тут творится у вас? Работаешь, работаешь, как вол, а вы, я смотрю, дурью тут без меня маетесь!

- Я всё знаю! А про работу свою мерзкую лучше мне не рассказывай!

- Она, к твоему сведению, кормит нас!

- Кушай, милый, на здоровье, если так нравится! Приятного тебе аппетита! В коня и корм! А я сыта уже давно, спасибо. В общем, давай делай что-нибудь!

Вот новость! Никогда ещё так со мной жена не говорила. Лена – центр нашего мироздания. Пусть взрывы сверхновых сотрясают его хоть ежедневно. Но непременно взойдет солнышко и все образуется - утешатся плачущие, насытятся алчущие, выздоровят больные и даже поумнеют иногда дураки. И мы все давно привыкли к такому порядку вещей. И вот, на тебе! Вместо солнышка - воинствующая дочь боевого стрелка-радиста. И именно с пикирующего бомбардировщика.

В общем, понять жену можно. Событие действительно ужасное, по существу - катастрофа!

Серёжа - младшенький. Cамый красивый и, кажется, самый талантливый сынок. Кудрявые волосы до плеч, огромные выразительные глаза. Проблемы старших детей, каждодневная толкотня никак не давали до него дотянуться. Старшие поездили по миру, элитно поучились, а вот Сергию не хватило. Он – ничего, помалкивал до поры, и вдруг год назад вот так же непреклонно пришел, глянул сентябрём и объявил нам: «В школу больше не пойду». Мы были в шоке! Середина учебного года, девятый класс! Что делать? Куда его сейчас? И ведь я виноват! Не хватило в свое время терпения определить ребёнка в хорошую московскую школу. Но что толку руками разводить – надо решать вопрос. Оказывается, и это не могу! Уговорные беседы не возымели никого действия. Сергий, рожденный в год Дракона и под знаком Рака, уперся всеми своими клешнями и лапами.

- Я не желаю больше терпеть ежедневных унижений, - объявил он.

- Ну как же так, сынок, - с дона с моря ныли мы, - отказываться от своего класса, скоро последний звонок, ведь жалеть будешь потом! И самое главное - что ты собираешься делать?

- Отстаньте,- ответствовал сынок.

И всё тут! И бесповоротно закончил Сергий школьные годы чудесные. Несколько месяцев гудели компьютерные баталии за прочно закрытой для нас дверью его комнаты. Сам выходил редко, раз только добрел до школы, залез на крышу и сбросил оттуда снег. «Прощай, Лючия!», - теперь уже никто не сомневался в упорстве бунтовщика. И обратно за компьютер.

Но внезапно ожил старенький Ленин инструмент. Сначала отдельные звуки, будто ребенок учится ходить, а потом стали собираться они вместе в маленький ручеёк, который ширился и крепнул день ото дня. И вот уже мощный поток, и соседи начали постукивать сверху. Игралась только классика, причем подбиралось всё на слух, без всяких нот - Сережа их просто не знал.

Мы так обрадовались, но, очевидно, надо учиться. Этим опять занялась жена – у Лены музыкальное образование, а у меня, увы, «медведь на ухе». Никогда я не понимал, как ухитряются люди извлекать «из какой-то деревяшки» такие звуки! Как им хватило терпения выучить «на что давить»? И ведь еще надо как-то соизмерять силу удара на этих бело-черных педальках! Непонятно!

И вот появилась в доме сначала молоденькая Марина с неустроенной личной жизнью, потом она исчезла внезапно, но Сережа уже был определен в нормальную музыкальную школу к очень, кажется, дельному педагогу Елене Михайловне. Сам стал ездить в Москву на уроки сольфеджио с Игорем Леонидовичем. И, кажется, всё шло прекрасно. Лето мы провели с ним в Абхазии, и Сережа там гордо представлялся: «Я – музыкант» и где-то играл, кажется. И, разумеется, всё это стоило немалых денег, и мы надеялись, что сынок, наконец, нащупал свою дорожку.

И вот, на - тебе! Самое ужасное: если Сергию что-то втемяшивалось в его кудрявую башку - это всё, конец, разговаривать бесполезно! Поэтому, запрятав поглубже ужас, я тихонько скребусь в его комнату.

- Привет, сынок,- с фальшивой нежностью начинаю я.

-Здравствуй, папа,- сынок, как и встарь, гоняет чертей на мониторе.

-Слышал я, концерт у тебя сегодня?

- Угу,- безмятежно отзывается он, увлеченно истребляя какого то мерзкого монстра, - но я играть не буду.

- Отчего?- подстраиваясь под него, тихо осведомляюсь я.

- Я не могу, я ведь маме всё объяснил, спроси у неё.

- Может и мне расскажешь?,- подавляя бешенство, говорю я.

- Папа, не обижайся, ты не поймешь,- Сережа, наконец, поворачивается ко мне,- ну не злись, ради Бога, не поймешь ты.

Ладно! Я вот сейчас крупнокалиберным по пикирующему бомбардировщику!

- Подожди,- осаживает меня Лена,- может это беда, может быть он, действительно, руки заиграл.

- Это что такое?

- Я так экзамен провалила в музыкальное училище, занималась много, а на концерте вот так же играть не смогла, руки не слушались. Сережа ведь в последние дни занимался непрерывно - играл чуть ли не по десять часов кряду.

- Трамтарарам! Опять лирика! Объясни мне, чайнику, что это значит, на физическом уровне!

- Руки парализованы.

- Ты издеваешься?! Он на компьютере сейчас бесов тешит!

- А играть не сможет.

- Неужели действительно это так серьёзно?

- Это очень серьёзно, это трагедия для пианиста.

- О Господи… А Елена сейчас где?

- Наверняка в школе, сегодня же концерт, и Серёжа ведь не один играет, все её дети там будут.

- Так.. Галстук завяжи мне, пожалуйста!

- Может тебе и трибунку заодно принести, и книжечку красную, и машину персональную к подъезду? Целые сто метров господину советнику пройти невозможно! Оденься ты по-человечески и поговори как отец, а не как думский кобель.

- Как ты со мной разговариваешь!?

- Еще не так заговорю! Рожа у тебя больно красная, видно, что пил вчера, да и позавчера тоже.

- С чего ты взяла!? Во рту ни капли не было!

- Ага… Другому кому скажи! Слушай, мне все равно, чем ты там занимаешься на этой поганой работе. Боюсь только, чтобы ты хуже Серёже не сделал. Давай, собирайся… И с Богом.

- Ну, ты прямо Никон…

Сейчас действительно некогда разбираться, что у меня там красное, а что синее. Поэтому я смиренно облачаюсь в предложенное женой платье родителя – ей, в конце концов, виднее, и выскакиваю из дома.

В школе меня встречает худощавая, очень достойная дама.

- Вы – преступники, - сообщает она горько, - у меня такого ученика никогда не было, у мальчика выдающиеся способности, абсолютный слух… А вы!? Где вы были раньше!? Музыке учатся с 5 лет, уже в 10 поздно! А вы приводите такого ребенка почти в 16!

- Елена Михайловна,- пытаюсь я удержаться на плаву,- мы Серегу в 10 лет пытались на скрипку отдать. Так ведь отказался, рогом уперся, ни в какую!

- Сильный довод! Надо было просто подобрать инструмент, который ребенку нравится, поработать с ним, у вашей же жены музыкальное образование! Да что сейчас об этом толковать!

- И я так думаю. Сейчас что можно сделать? Он ведь отказывается играть сегодня, жена говорит: заиграл руки. Я не знаю, что это такое. Может, что-нибудь посоветуете, позанимаетесь как-то, я в долгу не останусь. Понимаете, он ведь школу бросил. Мы надеялись, что он как-то через музыку на твердую почву встанет.

- Сергей Иванович, сразу хочу сказать: вы напрасно надеетесь. Скорее всего, напрасно! Сережа вряд ли станет пианистом! Разве что, чудо. Понимаете, руки поставить можно только в детстве. Потом - поздно! Теоретически возможно, но надо очень много работать, заниматься сутками, причем полной нудой, и все равно шансов очень мало. Я таких случаев не знаю. А сейчас, что мы видим?

Представьте себе, скажем Ойстраха. Все есть, и есть в избытке: и абсолютный слух, и музыкальное мировоззрение, и ум, и любая фальшинка слышна отчетливо. Но, самая малость - рук нет, отпилены. Вот это – Сережа! А руки ему оторвали – вы.

- Так! Елена Михайловна! Прошу вас, не добивайте меня! Я, знаете, убежден, что с Божьей помощью всегда что-нибудь сделать можно. Давайте, step by step: сегодня концерт, задача – чтобы Сергий играл. Что этому мешает? Что сделать можно? Как вы считаете?

- Конечно, очень хотелось бы, чтобы играл. Тем более, иногда у него получается здорово… Заигранные руки – глупость! Думаю, просто истерика. Безумно нервный мальчишка! Вот что, Сергей Иванович, сейчас вы пойдёте домой и очень спокойно скажете сыну «Сережа, Елена Михайловна тебя ждет в школе». Прошу вас, скажите именно это, слово в слово. Без всякой отсебятины.

- А если не пойдет?

- Значит, не пойдет, и тема закрыта! Только, ради Бога, не пилите его и не приставайте. Это его выбор, отнеситесь к нему с уважением. Ясно?

- Ясно, а мне можно придти с ним, если, конечно, он сделает правильный выбор.

- Я не возражаю, но решать Серёже.

Умница, конечно, Елена Михайловна! Но, увы, пустые это были хлопоты. Нет, Серёжа, на удивление, тут же без слов собрался и даже почти не противился моему сопровождению, но толку не было. То есть был, но со знаком минус.

В музыкальной школе благостно. Последние приготовления к концерту. Тарабанят по клавишам нарядные девчушки, и Сережа, тоже при параде, мама позаботилась, садится, наконец, за инструмент. Но, увы, он молчит. И все молчит и молчит, и пауза уже неприлична. Девчушки хихикают. Я смотрю на его руки, и снова закипает бешенство. Руки грязные, исцарапанные … ну играй же ты, наконец! Нет, молчит… мерзавец, дрянь ты этакая! Однако Господь дал ума, и я вижу его глаза, огромные, страдающие, наливающиеся слезами. Господи, ведь он сейчас зарыдает, или, хуже того, упадет в обморок. Боже мой! …

- Серега,- ору я бодро,- совсем забыл, Елена Михайловна, извините, сынок, помоги мне, надо срочно встретить одного человека… электричка вот-вот подойдет, побежали скорее… Елена Михайловна, мы сейчас вернёмся.

Елена провожает нас с явным облегчением, мы несемся к платформе, и уже почти до нее доходим, но тут сынок выходит из стопора.

- Ты куда меня тащишь, папа? – кажется, приходит он в себя.

- Должен приехать сейчас один мой приятель,- начинаю я выкручиваться, - он карабин привезёт, «Сайгу», а мне, видишь ли, страшно одному домой через лес с оружием идти.

- Что за бред, папа! Какое оружие?! Какая «Сайга»?! Может гаубица, чтобы шарахнуть по этой чертовой Правде! Ты ведь придумал все это? Ну, сознайся!

- Что значит - придумал? Относительно все! Есть правда факта, но есть и другая правда – правда жизни!

- Сочинитель ты наш! Слушай, отпусти меня, иди домой.

- А ты куда пойдешь?

- В морг, на кладбище! Пап, отпусти, прошу тебя!

Делать нечего, возвращаюсь домой, отчитываюсь о проделанной работе.

- Пообедаешь?- жалеет жена.

- Не могу… Что делать-то теперь?

- Пойдем на концерт!

- И что мы будем там делать? Сережа неизвестно где..

- Бог даст, придет. Боря с женой сейчас приедут…

- Их вот только не хватало… знатоки музыки.

Однако, выбора нет. Бредём… Концерт как концерт, ничего особенного. Детки, конечно, хороши! Нарядные, так волнуются трогательно, стараются, сбиваются иногда, но все равно лучше нашего. Его-то нет, и я уже серьёзно волнуюсь. Где же он сейчас бродит? Заканчивается все наконец. Кто-то хлопает, детишки прелестны…

Однако, вот вам и пожалуйста, явление 3. Те же и Сергей Сергеевич! Но, Боже мой, в каком же он виде! Ни следа от маминого благообразия - драные джинсы и как-бы белая майка. Ухмыляется с неё жизнерадостно Че Гевара в берете. Да!.. Хорош!..

Сергий по-хозяйски идет к инструменту, делово, не обращая внимания на уже расходящуюся публику, крутит стул и бьёт без всякой раскачки три вступительных аккорда по нисходящей: пам, пам, пам… Точная пауза… И пошел свободно, чисто, уверенно «Меланхолический вальс». Мы и оглянуться не успели, как он уже на головокружительной высоте и недосягаем ни для кого. Льётся со сцены могучая, неведомая мне стихия, и кувыркается в ней как на виндсерфинге наш мальчик. Как мгновенно возмужал он! Отворачиваюсь, как когда–то под Красноярской Китайкой. Не могу глядеть на полет по скале в поднебесье ближнего своего. Вполне может взлететь, а может и наоборот - будет сейчас кататься здесь по земле с переломанными костями. А ведь только что был тут рядышком, и – мгновение, и уже никак ему не помочь. Только молиться.

И ведь какой паршивец! Даже и не глядит на клавиатуру, смотрит куда-то вбок, запрокинув кудрявую башку. И как это он ухитряется так работать сразу обеими руками? Я вот до сих пор набираю свои тексты одним пальцем. И вот снова те же, но коротко: пам, пам, пам, и сразу остановка… Господи, неужели все-таки сбился? Нет, это оказывается конец!

Народ примолк, ошарашенно разинув рот. Ну что, дорогая Елена Михайловна? Кажись, облом? Кажись, всё же «её звали нихрена»? Лично мне уже ничего не страшно! Здесь так еще 100 лет никто не сыграет! На 100 километров вокруг! Собираюсь уходить, поднимаюсь, но сзади шепчет кто-то: «Он еще не закончил».

Действительно, Сережа снова чем-то собирается кормить черно-белую стаю. Задрал опять головушку свою, чуть поднимаются плечи и начинают нежно пальчики правой руки и сразу же энергичное касание левой…

…Протяжный гудок в трубке заиндевевшей телефонной будочки у почтамта. И мгновенно звонкий ответ: «Ты где пропадаешь, Сережка! Приходи сейчас же! Я хочу сыграть тебе».

О чем это? Непонятно! Но так волнует и это непонятное, и ласковость веселого голоса, и нежданность внезапного приглашения (я никогда не был у тебя), что без всяких рассуждений я лечу через морозно-сверкающе- уныло-январский парк Гагарина стремглав на 5 этаж - Бардина 9- квартира 40. Звоню, сдерживая дыхание, и распахивается дверь.

Худенькая девочка в застиранном халатике смотрит на меня весенним небом. Тесная квартирка, чудесный аромат не то меда, не то каких-то неизвестных мне конфет, черный телефон на холодильнике, в трубу которого ты деловито вещаешь кому-то: «Он пришел», открытое пианино с серебряными подсвечниками.

- Морозно!- говорит она,- это рождественские морозы… садись вот тут,- она указывает на низенькую скамеечку у батареи,- убери мой свитер и садись… Согрелся немного, ну вот, послушай теперь.

Ее босая ножка прижимает пианинную педальку, чуть приподнимаются плечики, мило вздрагивает хвостик на светлой головке, и пальчики правой руки нежно начинают.

…Первые ваши аккорды звучат совершенно синхронно, но дальше Сережа чуть проникновенее, чуть глубже. Это и понятно, ведь это мужчина писал девочке, а не наоборот. К середине, где, наверное, особенно трудно, ты слегка сбиваешься, но Сережа хладнокровно, импровизируя по ходу, сдерживает свой разбег, и получается в результате что-то невидимое, никак не осязаемое, но всем ясно - навсегда. Как имя и фамилия, как собственные внешность, жизнь и смерть. Задушевный, где-то за седьмым измерением разговор детских душ. И вроде всем слышно, и даже как будто понятно что-то, но настоящий язык знают только двое богоданных друг для друга.

А вы всё не унимаетесь и начинаете еще одну новую тему. Ах, Наташка, Наташенька! Ну, зачем же ты берешься играть это? Это ведь так чуждо тебе! Ты - от света, и так далеки тебе все эти лунные пассажи! Странны тебе и неприятны: и тихий полет Маргариты над призрачным сиянием Волги, и серебряные острова моей памяти на черной воде Ладоги, и лунный прожектор на ледяном зубе Теке-тора... А нам, грешным, увы, скучен ясный свет твоего солнца, и, к несчастью, только отраженный Луной вызывает он восхищающие нас видения.

 Но ты, о, умница, совсем не смущаешься этим. Ну и пусть не мое, ну и ладно. И ты спокойно идешь в кильватере мощных, прозрачных рокотаний Сережиной лунной сонаты.

А вот это совсем другое дело! Тут, безусловно, будет у вас полная гармония! Ведь мы все славяне, и вся жизнь наша - осенняя песня. Прощание с коротким летом, с теплом, с любовью и надежда на новую лучшую жизнь там, в будущей весне. Да и простенько это по сравнению с гением рейнского берега! Наш скромный доморощенный товарищ из Клина, что на реке Сестра. Совсем не Дориан Грей, а родной, оптимистичный нытик. Не страшно. И вы, конечно же, играете его музыку абсолютно чистенько, без малейшей запинки, на одном дыхании.

Но меня уже начинает томить недельное похмелье. Может быть, довольно испытывать судьбу? Вы и так уже всё перевернули во мне, хватит!

 Дети разом поворачиваются на своих вертящихся стульчиках и ясно взглядывают на меня: один - со сцены, другая - из сибирской дали.

- Специально для тебя, папа,- негромко решает Сережа.

- Мы с Наташкой Куликовой всегда этим оканчиваем,- сообщаешь ты.

И одновременно повернувшись к вашим музыкальным орудиям, вы собственно уже и не играете, а скорее, непринужденно, как могут только юные, танцуете блестяще-сдержанный, прощальный полонез… Браво, ребята!

Домой идем с Сережей лесом.

- Мы тут пошепчемся,- говорю я семье,- а вы ступайте без нас, чай поставьте.

- Серёжа, проследи за папой,- строго глядят прекрасные Тонины серые глаза.

- Проследит, проследит, Тоша, не переживай.

Совсем темно в лесу. Не лежал бы снег – ничего не видно было бы. Звездочки мерцают сквозь пихтовые лапы. Всегда волнует меня этот свет. Может, возник он в то Рождество, когда Наташа мне играла?

- Простое любительство,- рассказывает Сергий, - и довольно чахлое, в консерватории меня-бы и слушать не стали!

 - Я, конечно, сынок, ничего не понимаю в музыке, но игра твоя произвела на меня сильное впечатление.

- И что же тебя так разобрало?

- Во-первых: вальс хорош! Во-вторых: у меня когда-то, очень давно, подружка была, еще в школе. Так вот наше с ней знакомство началось с такого же примерно концертика. Самое поразительное, что она играла абсолютно то же, что и ты. Даже в той же последовательности.

- Ясно! Любовь-морковь! Ты, оказывается, и не слушал меня! Деву свою вспоминал!

- Да Бог с тобой! Когда это было?

- Не имеет значения! Музыка всегда в настоящем, запомни. Нет у нее прошлого времени. Тебе сейчас подружка твоя играла, а я, так, транслятор плохенький!

- Это неправда! Абсолютно нет… Я, если честно, не ожидал, что ты уже взрослый такой… Но, коли так разговор наш пошел – изволь! Играли действительно двое. Подчеркиваю, именно двое, но не одна! Темы Бетховена вел всё время ты – Наталья так не сыграет. Чайковский – другое дело. Здесь, считаю, вы были на равных как минимум, но играете разное. Наташа любит осень, а у тебя к ней, мне кажется, холодно-отстраненное отношение. Есть ещё нюанс – я Чайковского не люблю. Что касается полонеза – это блестяще! Мне даже странно, откуда у вас эта польская тоска? Вы же никогда не были там, не бродили, как я, по Львову. Но так здорово сыграли – я даже вкус кавы в Кристинополе почувствовал.

- А там, о, мой трижды романтический папа, жила, конечно, прекрасная шляхтичка!

- Нет, простая девушка, но, любил ее действительно знатный пан Потоцкий. Рассказывали, что задушили её слуги подушкой: то ли из холопской ревности, то ли просто заказали. Сильно господин Потоцкий переживал: всю челядь свою перевешал, а городок вокруг замка своего назвал её именем и не приезжал туда больше никогда.

- Занятно! Вообще то, городок этот я смутно помню. Таким сереньким мне он показался… Ну, а Петр Ильич чем же тебе не угодил?

- Неприятной ассоциацией, главным образом: Москва, Белый Дом, Август, Дождь, Танки грязные, Сопли в Кремле, Лебединое озеро.

- А у меня, слава Богу, нет таких тяжелых воспоминаний. Я люблю Чайковского.

- Мне показалось, что Бетховен тебе ближе.

- Бетховен – вершина, горный пик, мощная философия, созерцание, могучая европейская культура. А Чайковский более непосредственен, легче, свободнее, от души! Да ты, наверное, и слушал его плохо! Ну, вот скажи, как «Лебединое озеро» начинается?

- Как? Ну, наверное, вот этим, знаменитым, советским: «Та,та-та-та, та-та!»

- А вот и нет! Не знаете вы ничего! Вспоминай: фильм «Место встречи изменит нельзя», Большой театр, жулик там, этот Ручечник кажется, и увертюра! Ну,… вспомнил хоть, что там совсем не эта та-та-та, а чудная такая, проникновенная музыка.

- Честно говоря, с трудом. Действительно, там, кажется, что-то другое. Но мелодию не помню.

- А рассуждаешь! Учиться надо, дорогой папа, читать больше. Ну, а девушка эта, Наташа, где сейчас?

- Боюсь, Сережа, её нет. Никогда я снов с ней не видел, а тут несколько лет назад приснилось, да так ясно: сидит Наташа моя в чем-то черном, рваненьком, смотрит на меня и плачет. Я даже с этого сна записки заупокойные стал о ней подавать. Был в Новокузнецке в командировке, попытался найти, да где там – никто не знает ничего, даже подружки когда-то близкие. Чалдоны сибирские! У них если человек умер – значит и не было его никогда!

- Но ты, конечно, совсем другое дело! Знаешь, папа, ты меня бесишь иногда! Сон посмотрел, и как бабка у Чехова, молиться об упокоении принялся. Ничего не выяснил, не проверил! А если она жива и плачет совсем о другом? О тебе, скажем! У тебя же интернет под рукой! Не в космосе же она! Есть какие-то знакомые, сослуживцы! А у них еще знакомые есть и дальше знакомые знакомых, минимум половина в контактах сидят! Разузнай всё как следует, а уж потом хорони.

- Думаешь, жива?

- Конечно! А куда она денется? Пошли домой, холодно мне!

Когда черемуха цветет

Соловей звенит в кустах на реке Русиха, а в пойме речки Воря блеют, волнуясь, лягушки.

Когда черемуха цветет – блаженный холод по бору на дороге к студенцу, а кукушки в радонежских лесах обещают всем многая лета.

Добрый дедушка Константин Макарыч, когда цветет черемуха, ощущает гладкость девичьих плечиков, коленок и бедер в разрываемой им для обеда внучку голой бройлерной тушке.

 Когда черемуха цветет! И быстропроходящий аромат её гонит мир в лето, к летним небесам!

Тогда, только раз в году, и на очень - очень коротенькое время бурливо вспениваются светлой, нежной пеной темные омуты незадачливой жизни и из их марианской бездны восстают как Град-Китеж блистающие пики.

По скудности нашей, это, конечно, совсем не зеленые острова в синем и далеком океане. Нет ни сладкопоющих сирен, ни щебечущих в тропических чащах райских птичек, ни реющих над аквамариновыми глубинами разноцветных рыбок.

«... выслал его Господь Бог из сада Едемского...».

Нет тебе ни тепла, ни покоя! По вере твоей да воздастся.

Итак, по вере нашей мы, когда черемуха цветет - на безжизненно сверкающем горной ясностью, огромном и пустынном леднике. Ледяные волны цветущей черемухи сливаются на горизонте с фиолетовыми небесами, а в самой середине возносится голубым тетраэдром Повелитель духов – Хан-Тенгри. И развеваются на его смертельной вершине белоснежные флаги.

Когда черемуха цветет, и невозможны в этих широтах никакие другие цветы: ни розы, ни даже тюльпаны. Худенькая барышня, уже почти закончившая школу. Просит после огромной зимы двух своих приятелей: «Принесите мне, пожалуйста, цветочки».

Невинная девичья просьба! Какая малость! Нет ничего проще! Как легко и отрадно безусловное, безоглядное исполнение!

Но один из приятелей (нервный и странный) надувается внутри.

- Когда же так!? - гордо размышляет он, - ведь целует она меня одного, а просит двоих!

Но просто отказаться кажется совершенно невозможным. Ведь второй – цыганистый и задумчивый, тоже не чужой. Да и как это остаться в стороне? Совершенно невозможно!

Бесконечно далеко еще до двух сынов, которые хором подскажут:

- Папа, если тебе это так в лом – не парься! Спокойно говори: «Занят я, некогда – и все тут!».

Вразумить некому, и начинается безумный, бесовской генерёж. Лихорадочное сооружение темных и путанных миров.

- В нашем закопчёном городишке не может быть никаких цветов, - сообщает нервный цыганистому, - надо ехать на товарнике за город.

Конечно, всем известно, что весной цветы, как и стихи, растут из любого сора. И чтобы подарить цветочек любимой не надо ничего, кроме нежности. Но нет, захлестывает глупая гордыня и тащит за волосы и нервного, и за компанию задумчивого, прямо к вокзалу, от которого один за другим уходят к Междуреченску грузовые поезда.

 Они пахнут углем и мазутом, а почти в каждом вагоне есть площадочка со ступеньками. Может быть, когда-то, в тяжелые времена, там стоял страж, охраняющий драгоценный уголь Кузбасса от посягательств замерзающих поселян. Но сейчас площадки эти пусты, а скоро они и совсем исчезнут.

А пока можно изловчиться и вспрыгнуть на одну из них, когда поезд движется медленно, еще не набрав скорости. И сразу же отлетят все огорчения. Поезд все быстрее, вагоны гремят и раскачиваются, вольный ветер странствий забивает угольной крошкой глаза. Какие-нибудь десять минут, и уже изумрудная Соколиная гора вырастает из весенних предгорий Шории как Килиманджаро перед самолетом Хемингуэя. Вот уже и следующий разъезд, скорость тут чуть меньше - надо прыгать.

Рискованное, конечно, занятие. Жил в нашем доме такой мальчик Саша Васильев. Так ему снесло голову угловой поперечиной железнодорожного моста. Но мы ведь не на крыше вагона. Да и до моста через Кондому далеко. Однако, Игорь все-таки падает и как-то очень неудачно. Оказывается, он передвигается так впервые. Кажется, цел, но все-таки прихрамывает – на ноге серьёзная ссадина.

Вот ведь ясный знак всех грядущих катастроф! Остановись, не выпендривайся, беда будет! Ну, погляди хотя бы кругом! Какая благодать! Весна, юность, любовь! Черемухи – море разливанное, белоснежное! Зелень - весенняя, сочная! Пчелки жужжат и роятся!

Но нет! Далеко еще ангел-хранитель. Грубо, безжалостно терзается, раздирается на куски белоснежное облако. Старина Фрейд отдыхает! И доставляются немедленно эти жалкие клочья тупого вожделения прямо в маленькую комнатку бедной девочки.

Но на каждой женщине Свете тихий Небесной Девы - спасение наше. И Наташа не возмущается растерзанной белизне.

- Мне же только и веточка нужна была, - горюет она.

И так жалко становится и её, и изувеченное деревце, и едва ли не сломанную ногу товарища своего незабвенного.

Долгожданная встреча

Вот мы и встретились! И как всегда случайно! И как всегда нежданно-негаданно! А я уже довольно долго тут брожу, удивляясь и отдыхая. Так мил этот городок! Так здесь светло и покойно! Он похож немного на Академ, но уж больно тут безлюдно и чистенько. Вечный сентябрь разместился здесь среди одинаково аккуратненьких домиков Все они ясного палевого цвета и окошки у всех них чисто-пречисто вымыты. Однако пугающе странны эти окошечки – нет ни занавесочки, ни огонька, ни в одном из них. Все они прозрачны и темны. И ничего не просматривается за ними. Как будто стоишь осенью на берегу сибирской речки и глядишь, как медленно поднимается от дна в прозрачной воде темнота наступающей зимы.

Словом, только что выстроенный, новенький микрорайон таунхаузов, где никто не живет и, кажется, и жить не собирается. Ведь нет ни соринки на тротуарах, красиво выложенных мягкой чистенькой плиткой под цвет домов. Наверное, с мылом моют. И совсем удивительно – нет даже автомобилей. Нет и деревьев, и цветов нет! Наверное, не успели посадить еще? И неба не заметно! И даже непонятно какое время дня сейчас. Тут, наверное, всегда светло. Ясные дома и мостовые. Пусто. Ясная ранняя осень. Прекрасное место для размышлений!

И вдруг ты из боковой улочки! Мы сразу узнаем друга-друга, хотя и не виделись уже больше тридцати лет. Собственно, ты и не изменилась совсем. Такая же худенькая, моложавая, изящная, но, конечно, время есть время - возраст твой почтенный заметен. Разумеется, ты подросла! И, как всегда ты деловито сдержанна и, кажется, даже с некоторой опаской (как бы не отмочил чего!) взглядываешь на меня. Тебе очень идет этот элегантный светло серый костюм, кажется, из английской шерсти. Он такой мягкий на ощупь. И всё тот же незабвенный, милый запах голубого платья когда-то так стремительно разодранного тобой, чтобы перемотать мою бедовую, по глупости разбитую, башку.

 - Ну, здравствуй, милая! Как жизнь?

- Устала я, - сообщаешь ты утомленно, - все время в разъездах, сегодня только прилетела из Лондона!

- Здорово! А вот мы с коллегой прибыли из Берлина, - язвлю я.

- А где же коллега? – осведомляешься ты очень серьёзно.

- Шутка же эта, голубушка! Читай советскую классику.

 А у меня тут, оказывается, друг умер, - горестно, в своей манере рваного разговора, продолжаешь ты.

- Соболезную, - почти равнодушно отвечаю я.

В самом деле, нас уже трудно удивить чьей-то смертью. В церкви давно уже сравнялись наши поминальные «о здравии» и «за упокой».

- Ты не представляешь себе, какой это был замечательный шахматист!– горюешь ты, - Не знаю, как я буду теперь жить!

- Ну, не грусти так! Он тебя научил играть?

- Да, и весьма неплохо!

- И вслепую можешь?

- Конечно!

- Давай я попробую, как могу, заменю его! Ну, скажем, е4!

- Конь f6!

- h2

- Слушая, давай не будем. Не хочу тебя огорчать. Лучше познакомься с моим новым приятелем.

Торопливо выходит пожилой низенький дядька в черной форме подводника. Он сильно взволнован, очень утомлен и ему, очевидно, совсем не до нас. Но гордый морской обычай - заметно через силу, он любезно здоровается, представляется, собираясь с трудом с мыслями, чтобы ответить что-то нам и как-то поддержать беседу. Но к нам вдруг возбужденно выдвигается уже большая группа людей в таких же черных бушлатах. Все они что-то бурно обсуждают, спорят, размахивают руками.

- Командир, - волнуется один из них, - вы-то можете объяснить нам, каким галсом мы вынырнули?

- А я знаю?! - сердито отзывается наш капитан, - я что вам, Господь Бог?! Скажи спасибо еще, что мы с тобой здесь и все живы и здоровы!

Толпа увлекает меня за собой. Я оглядываюсь, но тебя уже нет рядом. Пытаюсь разглядеть тебя через головы моряков, но нет, бесполезно, тебя снова отнесло куда-то. Но пищит смс от тебя.

На мониторе: «Наверное, я должна сказать спасибо – соасибо».

- Что за фокусы?

Нажимаю кнопку.

- Этот вид связи недоступен для абонента, - делово вещает мне электронная ведьма.

- Надо бы в Донской монастырь съездить - соображаю я, - и сорокоуст по тебе заказать. И, наверное, по этим симпатичным мужикам тоже. Тогда и доиграем мы с тобой эту партию спокойно.