Сергей ЛУЦЕНКО. Страницы из блокнота
Короткие рассказы
Под новый год
Потерявшимся на обочине жизни посвящается.
Тихо было в кабине, тепло.
«Какой-никакой уют!» – кротко вздохнула она, подрагивая худыми синеватыми коленками.
…После они курили. Ли глубоко вдыхала ментоловый дым и не спешила одеваться. Ей было неприятно вспоминать о ветре за этими желтыми занавесочками.
«Он добрый, – лениво думала Ли. – Хорошо, что ему снова попалась я…».
– Поехали со мной! – отозвался на ее мысли Самвел.
Ли вспомнила полупарализованную пьяницу-мать и коротко пожала плечами.
– Мать, – между двумя затяжками сказала она. – Пропадет без меня. Нельзя так.
Ли вдруг вспомнился недавний сон, возникший после очередного нелицеприятного разговора с Богом. Будто стоит она у большой дороги, а мимо идут люди. Тысячи, миллионы людей. И у всех за спинами – кресты. Кто-то вдвое согнулся, кто-то вовсе по земле ползет, крест свой тащит. Глянула Ли на свою ладонь, а там – дубовый крестик, махонький такой. Почти невесомый. Проснулась Ли, а подушка от слез мокрая.
И снова ей стало стыдно за свои многочисленные претензии к Богу. Так стыдно, что и не передать.
– Нельзя так, – повторила Ли. – Она меня ждет.
– А так? – и наспех сложенная одежонка вместе с DVD дискотекой «Бездна» полетела под ветки мерзлых тополей.
Ли ахнула и судорожно вцепилась в ручку двери.
– Сиди, б…! Зарежу! – хлёстко произнес Самвел. – Дверь не откроется.
Фура тяжело тронулась с места.
Ли, по-детски всхлипывая, обречённо вонзила розовые коготки в короткую волосатую руку, усеянную глубокими оспинами.
– Ты получишь одежду на месте, – оскалился он. – Обязательно получишь. Если будешь себя хорошо вести.
Тогда Ли поняла, что окончательно попалась.
Каштаны к завтраку
Они встретились на тихой провинциальной улочке, уводящей далеко, в луговые просторы. Начинали падать каштаны. Их темно-зеленая, шипастая оболочка, напоминающая то ли допотопную мину, то ли крохотное морское чудовище, глухо лопалась от удара о старинный клочковатый асфальт и на свет Божий вдруг выкатывалось ювелирно отполированное семя изумительной формы.
– Как поживает ваша астрономия? – медленно продвигая носок давно не чищеных сапог к мирно лежащему ядрышку, поинтересовался Лёва. Аспирант, подававший надежды, и немалые, он лет пять тому назад неожиданно для всех отстранился от науки и принялся добывать хлеб насущный, разбирая на запчасти списанные автомобили. Но своего научного руководителя Лёва не забывал и, нет-нет, от промельков-воспоминаний у него вдруг нежданно теплело на сердце. Встретиться, однако, всё не доводилось. Сотовой связью Иннокентий Ильич не пользовался, компьютера не имел, а на вызовы обычного стационарного телефона почему-то не отзывался. Да и Лёва, проводящий в неугомонном гараже день деньской, после двух-трёх вечерних попыток успокоился: «Заработался, мол, старик, к очередному прозрению подбирается, а к телефону всё никак не доберётся…».
Не раз Лёве вспоминалось нашумевшее открытие. Человеку в науке не сведущему трудно оценить его масштаб и уникальность. То были голые цифры, прекрасные в своей непогрешимости, десятки страниц виртуозных расчётов, доступных лишь кристальному взгляду подвижника-исследователя.
Открытие единомышленники оценили сразу – и тотчас нашли ему практическое применение. Их было только двое – самых честных, самых преданных друзей, которым астроном мог, не опасаясь подвоха, доверить свои гениальные выкладки.
Понемногу смеркалось. Под каштанами, напротив, вдруг остановился одетый во все чёрное человек. Лёве показалось, что плечо Иннокентия Ильича вздрогнуло.
– А когда-то, жизнь назад, на конгрессе… Парижский тихий дождь, благодатный… Жареные каштаны… – Выцветшие глаза за толстыми линзами были погружены вековую печаль.
– Пойдемте, учитель, становится прохладно…
Придерживая старика за рукав, молодой человек на ходу вслушивался затихающее бормотание, и отчаянные картины вырисовывались в его сознании. Один из единомышленников, дабы закрепить результаты, вызвался поспособствовать изданию научной работы. Книга вышла, всё в ней было напечатано безошибочно, все цифры выверены скрупулёзно. Но в самый последний момент обнаружилось одно маленькое недоразумение: на место фамилии ученого уютно улеглись фамилии его друзей. Ни гранты, ни премии до старика так и не дошли. Вскоре место его многолетней службы было упразднено (конечно, совершенно случайно). А когда полгода спустя у Иннокентия Ильича умерла жена, он остался один на один со своими цифрами.
…И снова – открывались ему неведомые, почти сказочные дали! И было вдохновение. Вдохновение, подобное отчаянию: «Ничего, они захватили лишь малую часть. Если бы эти недотёпы понимали, какие горизонты распахнутся перед наукой! Какие горизонты!..».
Беседуя с небесными светилами, бедствуя как никогда, учёный всё больше отрывался от реальности. И когда к нему заглянули хорошо одетые вежливые люди и предложили солидную прибавку к грошовой пенсии, старик согласился не раздумывая. Для телескопа требовались суперсовременные линзы, нужны были дорогостоящие лекарства, чтобы поддержать неуклонно ухудшающееся зрение. Думалось одно: «Только бы успеть! Только бы завершить все расчёты…».
Он согласился – бумаги были подписаны.
А дальше – сырая, затхлая каморка в полуподвале. Наполовину заложенное кривыми кирпичами окошко во двор, в которое не заглядывало солнце…
Самодельные сосновые табуретки, по необходимости мгновенно превращавшиеся в кровать, неуклюже сколоченный столик, потёртый портфель с бумагами, кое-какая одежонка да отвоеванный с великими трудами телескоп – вот и всё, чем мог располагать учёный.
А зрение падало стремительно, и средств катастрофически не хватало. Старику всё чаще стало казаться, что земля уходит у него из-под ног.
Сгущались упрямые сумерки, скупая беседа сходила на нет.
– А дальше, что же дальше? – удерживая старика за рукав, допытывался потрясённый Лёва. – Что вы думаете делать дальше?
– Дальше? Работать, как всегда. И, желательно, в одиночестве. Наука, мой милый, медлить не может, – на ходу отозвался ученый. И Лёве почему-то стало очень стыдно, будто он сам предал и ограбил кого-то…
Подслеповато ссутулившись, старик медленно растворялся в заре. В кармане его тихо перешептывались каштаны…
Холуйский гвоздик
Никодим Никодимыч Скипидаров, тучный одышливый старик с бульдожьей челюстью и медвежьими глазками, страшно торопясь, снимает со стены портрет. Злосчастный стул под грузными директорскими телесами трясется и стонет, как припадочный.
– Только бы успеть! – воровато оглядываясь на дверь, тревожится Скипидаров. – Будь оно неладно, перед сотрудниками на стульчике раскачиваться! Донесут куда следует, негодяи.
Более всего Никодиму Никодимычу, человеку властному и решительному, неудобно перед собственной персоной: неудобно стоять на проклятом стульчике, неудобно задирать полные, обтянутые дорогой тканью руки, неудобно дышать разреженным воздухом кабинетных высот…
Вдруг Скипидаров не на шутку озлился и, что есть силы приподнявшись, сдёрнул с гвоздика непутёвый портрет. Бывший высокопоставленный олигарх укоризненно посмотрел в глаза, но благоразумно промолчал. Скипидаров, отирая со лба катившийся крупными градинами трудовой пот, уже почти примостился в дорогое кожаное кресло, когда дверь вкрадчиво заскрипела и в образовавшуюся щелку просунулась лисья мордочка зама по снабжению и весело блеснули всепонимающие глазки.
– А, это ты, Колька, чёрт лысый! – брюзгливо приветствовал коллегу и, по совместительству, бывшего однокашника Никодим. – Всё-то ты жмешься, всё прячешься, будто высматриваешь что-то. Заходить надо смелей, а лучше, хм-хм, предварительно постучать.
За годы близкого, практически каждодневного общения у Скипидарова и Сутяжкина сложились особые, настороженно-дружеские отношения, которые цементировала, с одной стороны, старинная зависть, приправленная изрядной долей иронического подобострастия, а с другой – тихий, въедливый страх за своё дорогое кожаное кресло.
«Лучше пусть уж здесь набедокурит, зюзя, на глазах, чем где-нибудь на стороне начнет судачить, выносить сор из кабинета…». – Так, после долгих, мучительных колебаний Никодим Никодимыч решился оставить на хлебной должности пронырливого друга, не особенно обременяющего себя занятиями и между прочим зашибающего порядочную деньгу.
…А за окнами кружился снег, чистый, непорочный. И не было ему дела до всяческой людской возни…
Крадущейся, слегка подпрыгивающей походкой Сутяжкин, демонстративно поглаживая раздувшуюся от теплого шерстяного шарфа шею, подобрался к директорскому (а подумалось - «диктаторскому») столу и тотчас без приглашения плюхнулся в кресло.
Скипидаров, поморщившись, как бы в предчувствии большого чиха извлёк из кармана неоглядных размеров платок в синюю клетку, но малоприличные звуки производить не стал, а принялся тщательно протирать портретное стекло.
– Что с утра пораньше? Дело какое наметилось? – давно непьющий Никодим Никодимыч, принюхиваясь ко вчерашнему перегоревшему празднику, медленно заводился. И мысли непрошенные тут же зароились: «Теперь всё учреждение, поди, будет болтать про злополучный портрет…».
– Ну что ты, Никодимыч, что ты! Какие в понедельник дела… – отозвался, позёвывая, Сутяжкин, как всегда, тонко чувствующий ситуацию. – Я вот… просто… –утро доброе сказать. Главное, ты портрет нынешнего – (и палец кверху задирает, подлец!) – не забудь протереть. Я бы и свой платочек, всегда рад, да ты же знаешь, мы попросту причащаемся, как в старые добрые времена…
– Ладно, иди, отдохни денёк, подлечись, – ещё более сморщившись, важно изрёк Скипидаров.
Когда двойная дубовая дверь сладострастно защелкнулась, Скипидаров аккуратно завернул устаревший портрет в несколько слоёв газетной бумаги, крепко перевязал крест- накрест чёрной капроновой ниткой: «Не на свалку же! Ведь старались люди, пилили деревья, делали бумагу, краску, печатали… Гвоздик, наконец, забивали! Если что – рамка разъехалась, в ремонте, и вся недолга… Да и кто, кроме Кольки, посмеет? Ну, ничего… Ничего…».
Никодим Никодимыч снова взгромоздился на стул и, тихонько поминая всеведущего друга, принялся протирать второй портрет.
– Гвоздик пускай себе остается, – уже успокаиваясь, благодушно решил рассудительный Скипидаров. – Стену каждый раз ковырять не к чему. А хорошая вещь в хозяйстве всегда пригодится…
За окнами тихо кружился снег.
