Василий ВАШКОВ. Конец четверти. (Маленькая повесть)

Рассвет еще только-только обозначил свое присутствие посветлевшим краем неба, но внизу осенние сумерки продолжали скрывать темной пеленою и облетевшие кусты сирени, и, засыпанные мокрой листвой, асфальтовые дорожки, и саму, покрытую жухлой травой, землю, еще не проснувшуюся от тяжелого осеннего сна. Окна соседних домов оставались безнадежно темными, лишь кое-где зажигались первые, неуверенные огоньки, они были так одиноки на темных громадах зданий, так невыразимо слабы и так странно подрагивали в утреннем, влажном тумане, будто раздумывали: "А не погаснуть ли снова?"

Николай Алексеевич зябко передернул плечами, чувствуя сырую прохладу, заползающую под накинутую на плечи куртку. На балконе было совсем не жарко. Он вздохнул, затянулся дымом сигареты и выпустил длинную, такую заметную во влажном утреннем воздухе струйку дыма, прямо в светлеющий край неба. Вставать рано он так и не отвык. В детстве, в деревне, рано поднимала мать, до школы нужно было успеть переделать кучу дел по хозяйству: и воды натаскать, и курам зерён бросить, и, мало ли какие еще дела найдутся в хозяйстве для мужика, а мужиком в семье он был единственным. В армии поваляться утром в койке тоже не приходилось, разве только в последние полгода службы, а пока учился в институте и жил в общаге, раннее утро, вообще, было единственным временем, когда можно было хоть чуть-чуть позаниматься, днём сидел на занятиях, а до позднего вечера дым в общаге стоял коромыслом. Сколько уже лет прошло, и институт давно закончил, и деревня превратилась в городской микрорайон, а привычка вставать в пять - полшестого, так и осталась, правда, после десяти вечера глаза уже слипались, голова клонилась к подушке, и он мог крепко уснуть под бурчание телевизора, просто откинувшись на диван. Впрочем, привычку просыпаться рано он считал очень полезной и чуть ли не единственно верной. Пока домашние сладко сопели в подушки он успевал, на свежую голову, переделать множество дел: и к урокам подготовиться, и тетради проверить, и рассвет встретить. Встреча рассвета всякий раз приводила его в некое возвышенно-просветленное состояние: хотелось творить, делать добро. Жаль было только, что добрую половину учебного года рассвет встречать не удавалось: на работу приходил затемно, а во время уроков в окно не полюбуешься; впрочем, что там рассвет, зимою и день весь проходил за окошками школы. Бывало, вечером, уходя домой, когда он выходил в темноту на крыльцо, Николай Алексеевич задумывался, а был ли он вообще, этот день? Вроде за окошками светло было, или нет?

Сейчас, в конце октября, он встречал последние, поздние рассветы, потом будет перерыв аж до марта, когда в воздухе, сквозь запах морозного снега, ясно повеет весной. Вот-вот затрещит будильник, проснется жена и день покатится привычной дорогой, с суетою, разговорами, делами, бестолковщиной, и невозможно будет вот так, один на один, постоять с зарождающимся рассветом. Именно один на один, чтобы ты и рассвет, и больше никого. В последние годы Николай Алексеевич заметил, что его все больше тянуло побыть одному. Все время вокруг были люди: дети, взрослые, домашние, и недостижимой мечтою становилось хотя бы два-три дня полного, освежающего одиночества.

В спальне за балконной дверью затрещал и умолк будильник, докуренная сигарета, описав плавную дугу, полетела за борт балкона. День начинался.

***

- Павлик, пора вставать! Пашенька, просыпайся!

Пашка замычал, заелозил ногами и потянул угол одеяла на голову. Высунувшаяся пятка заерзала и вновь втянулась в тепло.

- Паша, - голос матери зудел надоедливой мухой, разгоняя сладкую истому сна, - вставай, восьмой час уже!

- Ну, мам, ну, сейчас, ну, отстань, - бормотал Павлик.

- Да будешь ты вставать, или нет?! Опять в школу опоздаешь! Отец! Иди своего сына буди, совсем не слушается!

- Сейчас, погоди, - раздался из ванной голос отца, - вот только добреюсь и воды в ковшик налью.

Пашка быстро откинул одеяло и сел на кровати. Отец действительно мог молча подойти и вылить под одеяло ковш холодной воды, ну, может, не целый ковш, но бельё и кровать сохли потом до самого вечера.

В дверь заглянуло хитро улыбающееся, свежевыбритое, пахнущее лосьоном лицо отца.

- Встаешь? - спросил он, увидав сына сидящим на краешке постели, - Ну-ну, - и исчез за дверью.

"Нет, блин, ложусь", - сердито подумал в ответ Пашка.

В последнее время родители его просто достали. Раздражало все: и навязчивая забота, и бесконечное "делай то, не делай это". Отец, правда, лез с наставлениями редко, но мать, то сюсюкала, будто с маленьким, то зудела, что он уже большой и должен вести себя как взрослый, в общем, когда что-то надо было от него, он становился "уже взрослым", если же он выдвигал свои претензии, то мгновенно превращался в "еще маленького". Вот и теперь, за завтраком, мать все пыталась напичкать его омлетом с колбасой, хотя сама обходилась чашкой кофе и бутербродом.

- Ешь, Паша, ешь, а то ведь целый день голодный будешь.

- Мам, я не хочу.

- Ешь, ты растешь, тебе больше есть нужно.

- Да не хочется мне, мам, я из школы приду и наемся. Что я маленький?!

- И правда, мать, хватит его из ложечки кормить, - отец, уплетая свой омлет, иронично поблескивал глазами в их сторону, - Есть захочет, наестся, большой уже.

Ободренный неожиданной поддержкой, Пашка мухой проглотил кофе с бутербродом и вылетел из-за стола. Пока он одевался и собирался у себя в комнате, из кухни стали доноситься родительские голоса. Мать, конечно же, не могла позволить, чтобы последнее слово осталось за отцом.

- Ты за него все время заступаешься, я, получается, плохая, все время ругаюсь, а ты - хороший. Хотя бы уроки у него проверил, заступничек! Что он там понаделал?

- А когда мне их проверять, я на работе целый день, деньги зарабатываю. Домой во сколько прихожу? Мне уже только пожрать да поспать и остается. Сама бы и проверила.

- А я, по-твоему, что делаю? Не работаю? Я тоже работаю, тоже деньги зарабатываю. На твою зарплату мы бы прожили, как же…. Ты ему отец, в конце концов, или кто? Хоть бы в школу сходил, узнал, что там, а то в дневнике оценок нет, а от него слова не добьешься. "Все нормально, мам, все нормально". А что там у него нормально?

- Когда, когда мне в школу заходить-то? В выходные, когда там никого нет? Или после работы, часов в девять вечера? Ты и зайди, ведь раньше заканчиваешь!

- Я! Да я тоже раньше шести - семи дома не бываю. А приду, что я, лежу, по-твоему? Тебе, как приходишь, ужин горячий подай, утром рубашку свежую дай…. А берется это все откуда? Когда я это все стираю да готовлю, ты подумал?!

"Опять ругаются, - думал Пашка, слыша, как сквозь прикрытую дверь его комнаты доносятся голоса его родителей: то высокий, чуть визгливый матери, то глухой отца, - бухтят и бухтят, достали уже, надо смываться, а то и про меня вспомнят".

Он тихонько прокрался в прихожую, обулся, схватил куртку и, уже выбегая на лестничную клетку, крикнул в сторону кухни: "Мам, пап, я - ушел", после чего, не слушая материнских криков про шарф и шапку, бросился вниз по лестнице.

Еще не хватало, чтобы кто-то из них пришел в школу. Это когда-то он был почти отличником, потом хорошистом, потом появились тройки, а теперь…. Четверть заканчивалась, а по геометрии у него явно выходила "пара", и если сегодня он Николаше не ответит, то она выйдет уже точно. А если в четверти выйдет "пара", то родителей, наверняка, вызовут в школу и все выплывет наружу: и оценки, и прогулы, и вранье…. Они ведь уверены, что он пойдет дальше учиться в десятый, одиннадцатый, а потом и в институт. Но с такими оценками его в десятый класс, точно, не возьмут, хотя бы девять закончить, на второй год не остаться. Нет, сегодня геометрию надо исправлять по-любому.

А как ее исправишь? Вчера сел, попытался с наскока сделать, но ничего не получилось. Пришлось долго, пока не надоело, копаться в учебнике, но и это не помогло, повозился да и бросил. Был бы дома отец, тот бы помог, инженер, все - таки, а мать, что мать. Только теперь Пашка понял, как много он пропустил, не по болезни, нет, а потому, что не было охоты слушать на уроке, делать домашку, да и вообще ходить в школу. В прошлом году еще кое - как удавалось выскакивать, а в этом, нет, в этом не проскочишь. Да и Николаша - не тот случай, душу вымотает за тройку, а без знаний и ловить нечего. Тем более что домашка опять не сделана.

Пашка прошел в школьные ворота, но двинулся не к крыльцу, а за угол, туда, где обычно тусовались старшеклассники. Там уже стояло несколько человек, потягивая зажженные сигареты, сплевывая и лениво переговариваясь. Из их, девятых классов, был только Радик, разговаривавший о чем-то с одиннадцатиклассником.

- Здорово, Радик, сигареты есть?

- Здорово, Паш, дэржи!

Радик несколько лет назад приехал с родителями откуда-то с северного Кавказа. По-русски писал грамотно, говорил правильно, только проскакивало у него порою гортанное "э" вместо нашего российского мягкого "е". Слово "беженцы" он никогда не употреблял, говорил: "Мы переехали", хотя как-то между ребятами, на вопрос остались ли у него родственники на Кавказе, ответил: "Дальние, а так всех вырэзали". Как это можно вырезать родственников, до Пашки тогда не дошло, лишь повзрослев и насмотревшись телепередач, понял.

Пашка раскурил сигарету и стал сосредоточенно выпускать струйки дыма, сплевывая набегающую слюну. Курить ему совсем не нравилось: во рту становилось противно, и болела голова, как не нравилось и пиво, которое он периодически пил с ребятами: оно было горьким и воняло какой-то кислятиной. Но делать приходилось и то и другое, чтобы не рассеялся в глазах одноклассников образ "крутого парня", так тщательно создаваемый Пашкой с этой осени.

Эти образы постоянно мелькали в рекламе на телеэкранах, они пили пиво, развлекались, выбирали безопасный секс. Хотелось быть таким же модно прикинутым, уверенным в себе, держащим в одной руке бутылку пива, а другой обнимающим за голые плечи девушку. Но для этого нужны были деньги.

А где их взять эти деньги? Конечно, на столовую, перекусить, ему давали постоянно, но что это за деньги, так, гроши, а дополнительно надо было просить. Родители вообще-то никогда ему не отказывали, но всегда спрашивали зачем. Чего он только в последнее время не придумывал. И на подарки ко дню рождения, и на экскурсии, и на оборудование кабинета литературы, и даже на помощь беженцам. Отец, услышав про беженцев, как-то странно посмотрел на него, хмыкнул, денег, правда, дал, но непонятно спросил: "А на "Провал", чтобы не очень проваливался, у вас там не собирают?" Пашка не понял, какой "Провал", но почувствовал, что нужно с просьбами притормозить. А деньги нужны. Сегодня они с Радиком после уроков собирались прихватить Таньку и Дашку и пойти потусоваться в парк, а там надо и пивка купить себе и Таньке, сигарет хороших….

- Нэт! Я же сказал нэт! - голос Радика вдруг вторгся в Пашкины грустные размышления.

- Ну, смотри, - одиннадцатиклассник затоптал окурок, сплюнул, - сам не хочешь, посоветуй кого из надежных, - он как-то странно, оценивающе посмотрел на Пашку и, повернувшись, пошел к школьному крыльцу.

- Чего это он? - Пашка повернулся к Радику.

- А, дурака ищет, - Радик снова полез в карман за сигаретой, но передумал, - Докуривай, да пошли, давай, звонок уже скоро. Вон, видишь, Николаша идет. - На крыльцо школы, действительно, поднимался Николай Алексеевич. - Ты геометрию сделал?

- Не, не сделал. Ну, какого дурака-то, ты объясни, в натуре, - не отставал Пашка.

- Какого, какого… "дурь" по мелочи толкать предлагает. Он тебе кораблик, или стакан, а ты дальше мелкими порциями, с наценкою.

Пашка знал, что корабликом назывался спичечный коробок, набитый анашой, или "дурью". Он и сам как-то пробовал курить смешанную с табаком, завернутую в газетную бумагу, "дурь", но ничего не почувствовал. Правда, до этого они напились пива, голова и так кружилась….

- А что, на этом деле можно хорошие деньги заработать! - Пашка задумался.

- Какие хорошие, какие хорошие! - Радик разозлился, - Заработаешь копейки, а сесть можешь на полную катушку. "Хранение и распространение наркотиков", знаешь такую статью? За гроши жизнью рисковать, нет, я не буду. Если уж рисковать, то деньги должны быть большие, а так, в шестерки идти, это не по мне…. Пошли, слушай, ну.

- Пошли.

***

Николай Алексеевич, поднимаясь на школьное крыльцо, краем глаза отметил, выглянувшую из-за угла чью-то голову.

"Курят, паршивцы, - подумал он, - гоняй, не гоняй, все равно курят. Ну, да это ладно, а вот то, что трудовик в туалете беломорину с анашой нашел, это уже, конечно, никуда. И какая же сволочь эту дрянь в школу приносит?"

Он шел по коридору, автоматически здороваясь, даже толком не понимая с кем. Возле двери его кабинета математики уже лежала горка портфелей и роились дети. Он открыл дверь, вошел в класс, оставив детей в коридоре и сел за свой учительский стол.

- Неделя, - думал он, - еще одна неделя и все, каникулы. Господи! Только-только первая четверть кончается, а я устал, будто ломовая лошадь, как, бывало, уставал к концу учебного года. И зачем я опять столько часов нахватал?

Часов у него и в правду было много. Сорок два урока в неделю, каждый день восемь - девять.

В дверь без стука заглянул Юрий Петрович, завуч.

- Здорово, Коль, как сам-то? Живой? Пошли, покурим?

- Пошли.

В кабинете у завуча было по-мужски казенно, чувствовалось, что женщины, если тут и бывают, то не в качестве хозяек, а так, временными гостьями. Письменный стол, заваленный какими-то бумагами с обмотанным синей изоляцией телефонным аппаратом, парта в углу, заменяющая столик, уставленная не очень чистыми чашками, белым, слегка заляпанным чайником, коробками чая и кофе, пустая, но явно давно не мытая пепельница, да пыльный тюль на окнах. Воздух, несмотря на приоткрытую форточку, отдавал прокуренной кислотой. Только стоящая на полке элегантно-черная, с плавными закругленными обводами магнитола "Филипс" смотрелась инородным телом в этой почти казарменной простоте. Юрию Петровичу подарил ее в прошлом году выпускной класс, и он частенько её включал, настроив на "Радио Ретро", где постоянно крутили песни 70-х, 80-х годов, особенно, когда колдовал над расписанием.

- Может кофе? Чайник только закипел. - Юрий Петрович вопросительно взглянул на Николая Алексеевича, - время еще есть.

- Нет, Юра, не хочу, да и давление что-то опять….

- Ну, как знаешь, а я выпью.

Обращаясь на людях, друг к другу официально, по имени-отчеству, наедине они тут же переходили на привычное "ты"; все мужчины в школе, вне зависимости от возраста и положения, "тыкали" друг другу, и двадцатипятилетний физрук, и шестидесятипятилетний трудовик, и они, сорокалетние математик и завуч. Это как бы объединяло их, подчеркивало их мужское единство и солидарность среди абсолютного большинства женщин. Да, мужчин во всей школе, если не считать постоянно меняющихся дворников и рабочих, было только четверо. Впрочем, это было совсем не плохо, в других школах и того не было.

Юрий Петрович закурил, налил себе кофе, но в своем кабинете он, видимо, просто не мог не говорить о деле.

- Коль, ты когда четвертные выставишь?

- Ну, когда? Последний учебный день у нас пятница? Значит, к концу недели и выставлю.

- Слушай, ты опять за свое, ты что, распоряжения не читал… к среде - самое позднее, а лучше сегодня-завтра.

- Читал я твое распоряжение, читал…. Только я не успею.

- Не ври ты, "Не успею!" Куда ты не успеешь? Чего ты не успеешь? У тебя оценок в журналах полно, я же видел. Хоть сегодня можешь четвертные выставить.

- Не могу, мне еще отвечать будут.

- Ну, что еще отвечать? И так все ясно, кому что ставить, или ты не знаешь?

- Не знаю. Юра, ты же сам учитель, знаешь, если я им сегодня оценки выставлю, они до конца недели ни черта делать не будут. Четверть кончается в пятницу, вот в четверг и выставлю. Я что, права не имею?

- Имеешь ты право, и право и лево - все ты имеешь, только из-за тебя классные руководители в пятницу мне журналы не сдадут, а я в понедельник в управлении отчитаться не успею.

- Позже отчитаешься. Что там у них с этими отчётами пожар что ли? Совсем одурели, они бы уже в начале четверти отчет спрашивали. Делать им не фига.

- Есть им что делать, нет ли - вопрос другой. Ты думаешь, они сами такие активные? С них тоже отчет требуют, так что нашу школу опять на всех совещаниях склонять станут - это, как пить дать.

- Просклоняют и забудут.

- Не забудут, Коль, не забудут. Ты вот жалуешься, что тебе компьютер нужен. А компьютеры для школ управление распределяет. На всех компьютеров не хватит. Как ты думаешь, когда их распределять будут, каким школам дадут, которые всегда все вовремя делают, или которые слишком принципиальные, насчет своих прав? А? Ты сам-то, какому ученику быстрее навстречу пойдёшь, который твои указания выполняет, или который права качает? Вот то-то. Да и не только в компьютерах дело.

Они помолчали. Николай Алексеевич постукивал зажженной сигаретой по краю пепельницы, не столько куря, сколько стряхивая пепел. За дверью нарастал шум голосов, слышался топот бегущих ног, выкрики, визиг. Школа оживала. Нужно было, пожалуй, уже идти в кабинет, но вставать не хотелось.

- Да, Коля, у тебя двойки за четверть будут?

- Будут.

- Сколько?

- Штук пять, наверное.

- Ты что, с ума сошел? Откуда столько?

- Откуда, откуда - оттуда! Как учатся, так и ставлю, а по-хорошему, надо бы еще штук пять поставить. Не учат ничего, домашние задания не делают. Вызываю к доске Ерёмину эту, стоит глазами хлопает, "Я не понимаю", говорит. Чего не понимаю? Я на уроках сто раз одно и то же долблю, все - как об стенку горох. Ты, спрашиваю, определения выучила? Домашнее задание сделала? Нет, не выучила. Не сделала! А что же ты тогда понимать хочешь? Нет, ты сначала учебник открой, да поучи, да с заданиями помучься, тогда и понимать будешь! Привыкли, чтобы им все разжевали, в рот положили, да ещё проглотить упрашивали.

- Ну, Коля, ты, прямо, как первый день замужем. Ты сколько лет уже в школе работаешь? Двадцать скоро! И не привык ещё? Да они, дети, всегда такими были, и будут, наверное. Если бы они все сами учили, в нас, учителях, и нужды-то не было бы. Ей твоя математика нужна будет, как слону бантик. Четыре действия арифметики освоила в начальной школе - и ладно.

- Вот вы её после начальной школы и выпускайте. За каким чёртом её до девятого класса тянуть?

- А за таким, что закон. Мы ей обязаны неполное среднее образование дать. А до тех пор ни выгнать не можем, ни ещё чего. Только на второй год оставить. А тебе нужно, что бы она ещё год в девятом классе у тебя сидела? Да и толку от этого второго года никакого. Она вообще учиться бросит. Что знала - и то забудет.

- Слушай, Юра, ну почему у нас такие законы дурацкие.

- И вовсе не дурацкие. Ну, выпихнули бы мы её из школы, и куда бы она пошла? На работу сейчас и с высшим образованием не устроишься, да мозгов у неё…, как у ребёнка. Впрочем, она и есть ребенок. Совсем с катушек слетит. Только на панель и дорога.

В коридоре задребезжал первый звонок.

- В общем, так, Коль, - в голосе Юрия Петровича явно послышались "руководящие" интонации, - право ставить свои отметки ты, безусловно имеешь, но я тебя официально предупреждаю, если у тебя в четверти окажется больше двух "двоек", жди к себе комиссию с проверкой. И это не по тому, что я такой вредный и ничего понимать не хочу. Это установка сверху. В прошлом году те школы, где больше всего "двоек" было, так шерстили, что не дай Бог! И если тебе наплевать, то мне - нет. Я не хочу, чтобы из нас месяц душу мотали. Мне и себя и учителей жалко. Даже если у нас все в порядке, всё равно что-нибудь да найдут. Все, я тебя предупредил, а ты уж решай, как хочешь.

- Задолбали! - Николай Алексеевич встал и направился к двери, - Двоек не ставь, оценки за неделю до конца четверти выведи! - Он остановился возле двери и обернулся к Юрию Петровичу. - Осточертело! Хоть из школы беги.

***

Первым уроком у Пашки была биология, вернее "Анатомия и физиология человека". Мария Александровна, Марьсанна, или просто Манюня, училкой была вообще-то неплохой; и рассказать умела интересно, и при опросе не вредничала, но не хватало ей той уверенной строгой требовательности, когда, вроде, и за поведение не ругают, но и не побалуешь. Поэтому, классы шестые - седьмые, когда учитель еще только по званию своему - авторитет, вели себя прилично, а вот восьмые - девятые, те оттягивались на всю катушку. В пашкином классе вообще, вести себя хорошо на биологии считалось, как-бы признаком дурного тона. Особенно забавляло, когда Манюне задавали вопросы про размножение. Тут она сбивалась, теряла свое красноречие и начинала плести что-то забавное, про социальную готовность, про ответственность перед ребенком.... Уже давно насмотревшиеся по видакам порнухи, а то и сами попробовавшие кое-чего девятиклассники забавлялись от души: парни откровенно ржали, девчонки невинно хлопали глазками, но даже не краснели. А так, больше списывали другие уроки, слушали плеера, или просто трепались. Пашка добыл-таки себе домашку по геометрии и теперь ее увлеченно скатывал, в то время как Манюня, вместо строения костей рассказывала об ужасах СПИДа, распространяющегося из-за беспорядочных половых связей.

-Но, Марьсанна, - решил он подлить масла в огонь, - по телевизору ведь говорят, что при защищенном сексе, опасности никакой. Нужно только презерватив использовать.

Он с особым удовольствием выговаривал эти слова: "секс" и "презерватив", вообще-то, нормальные слова, но приводившие училку в такой смущенный трепет, что становилось непонятно, откуда у нее самой-то взялось двое детей, может правда аист принес, или в капусте нашла.

"Скорее на картошке",- хмыкнул Пашка про себя вспомнив, как подвыпившие родители с гостями пускались в воспоминания о студенческих "картошках", совершенно не стесняясь "маленького еще" как они считали, Пашки.

Сам Пашка, хотя и корчил из себя знатока в этих вопросах, вообще-то, собственный опыт имел весьма ограниченный. Они, конечно, тискались с Танькой и в парке, и в подъездах, да и в школе, в укромных уголках. Пару раз он затаскивал ее к себе домой, пока родители были на работе, но до главного дело так и не дошло. Танька целовалась до боли в губах, позволяла гладить везде, и, казалось, сама, закрыв глаза, уплывала от этих ласк. Но, как только ошалевший Пашка начинал расстёгивать на ней одежду, глаза ее моментально открывались, замутненный взгляд прояснялся, она начинала яростно вырываться из неуверенных Пашкиных объятий и, больно шлепнув того по рукам, оправляла растрепанную одежду. На тупо повторяемый Пашкой вопрос: "Ну Тань, ну почему?", отвечала коротко, но с весьма убедительной интонацией: "Потому!" и дальнейших объяснений добиться от нее было невозможно.

Манюня, услышав про презерватив, покраснела, открыла уже рот, чтобы пуститься в новые разглагольствования, но, видимо, поняв, что ее просто провоцируют, рот захлопнула, схватила журнал и вредным голосом заявила, что больше отвлекаться не намерена.

- А сейчас мы напишем маленький анатомический диктант, - вдруг заявила она.

- Ну, Марьсанна! Четверть ведь кончается! Послезавтра последний урок! Вы ведь сегодня оценки выставить обещали! - Загудел класс.

Пашке уже показали кулак, в знак того, что именно его дурацкий вопрос был во всем виноват. Надо было спасать положение. Вообще-то он, даже скатывая геометрию, ухитрялся кое-что слышать и даже запоминать.

- Мария Александровна, - выскочил он снова, как чертик из табакерки, - Вы же нам так и не рассказали до конца про тот опыт с собакой, ну, которой надкостницу проволокой перевязали, интересно же. Она что, погибла, эта собака?

- Да нет, почему погибла, вовсе не погибла. Просто молодой собаке, щенку еще, сделали операцию, разрезали кожу и вокруг бедренной кости намотали тонкую стерильную проволочку. Потом все зашили, собака выздоровела и прожила еще много лет, а когда она умерла, ногу ей вскрыли и обнаружили, что проволочка находится не на поверхности, а глубоко в кости. Что это доказывает?

- Что доказывает? - Переспросил Пашка, дописывая последнее задание по геометрии.

- Это доказывает, что рост в толщину у костей идет именно за счет надкостницы, а не внутри, как думали раньше.

И Манюня снова, увлекшись, забыв про свою угрозу, взялась объяснять новый материал, а класс занялся своими делами, оставив вопросы про размножение до лучших времен.

***

Николай Алексеевич вел урок у 7 "А", по его собственным словам, "как песню". Все получалось так быстро и так ладно, что душа начинала радоваться, мурлыкать, будто пригревшаяся кошка и словно тихонько начинала напевать песню, в унисон которой работал весь класс: то быстро и споро, то задумчиво-медленно, то с шутками-прибаутками.

Утреннее раздражение, оставшееся от разговора с Юрием Петровичем исчезло, растаяло как льдинка под лучами солнца, не оставив после себя даже пресловутого мокрого места.

Когда урок "получался", Николай Алексеевич испытывал чувство, выразить словами которое, он бы не решился, просто, слов, наверное, подобрать бы не смог. Было в этом чувстве и удовольствие от хорошо выполняемой работы, и ощущение нужности твоего дела, и сладкое чувство одарения, когда ты одариваешь окружающих чем-то нужным, важным, радуясь вместе с ними твоим подаркам.

Хотя в конце четверти, обычно, новый материал объяснять опасались: за каникулы забудут, а потом снова объясняй; с этим классом можно было быть спокойным - не забудут. И он давал им новый, довольно сложный материал, но давал исподволь, незаметно, создавая ощущение самостоятельности, когда ученик будто бы сам открывает для себя это новое, ранее ему неизвестное. Когда он делает шаг за шагом вперёд, порой пугаясь трудностей, но преодолевая их, порой сбиваясь с пути, но находя верную дорогу, порой втыкаясь носом в каменную стену непонимания, но открывая в ней дверку, порой легко перескакивая через препятствия. И всё это для того, чтобы к концу урока пред ним вдруг открылась новая, пусть небольшая, но истина, а пройденный путь показался не очень-то и трудным, лишь подтверждающем уверенность в собственных силах. Да, именно в собственных, ведь учитель, хотя и был и рядом, вроде и не помогал совсем, так, что-то иногда советовал, что-то подсказывал, а путь проделали сами.

На таких уроках Николаю Алексеевичу вспоминался собственный давнишний поход по крымским горам, когда он долго, до изнеможения, лез, обливаясь потом в гору по бесконечному серпантину, перебирался через каменные завалы, скользил с камешка на камешек, переходя ледяную горную речку, проклиная в душе тот час, когда вместо блаженного лежания на пляже согласился "пройтись" по горам. И когда, наконец, с очередным тяжёлым вздохом он вылез на широкую каменную площадку, в первый момент он ничего не ощутил, но уже через несколько секунд почувствовал, как душа его светлеет, переполняясь красотой увиденного. Прямо под его ногами расстилались, стекая вдаль и вниз на несколько километров зеленеющими лесами склоны гор, внизу они будто выплёскивались в узкую долину, покрытую белёсой дымкой, а дальше, дальше до самого горизонта расстилалось бесконечное море.

-Ой! Как здорово! - услышал он восклицание идущей следом девушки и, обернувшись, увидел ее широко распахнутые от восхищения глаза.

Пройденный путь перестал казаться тяжким и бессмысленным.

Вот и на своих уроках он испытывал особое, ни с чем не сравнимое волнение, когда вдруг слышал это "Ой! Как здорово!". И тогда он непроизвольно, порою незаметно даже для самого себя начинал тихонько напевать "Лучше гор могут быть только горы....."

***

Физику у Пашки вел Юрий Петрович, завуч. Может именно по этому, а может еще по чему, но её, плохо ли, хорошо, но учили все. Не то, что бы Петрович, как звали завуча между собою, особо зверствовал, нет, он скорее был добродушен. Он спокойно смотрел на то, как на уроке один сосед по парте начинал что-то яростно втолковывать другому, как для решения задачи порю объединялось по несколько человек. И шум при этом порою поднимался не хуже чем на биологии, но это был совсем другой шум. Но вот если он ловил кого-то на бездельничании, или постороннем занятии, то всё, торчать этому бедолаге у доски все ближайшие уроки, выслушивая едкие реплики Петровича и хихиканье одноклассников.

Вообще-то, физика Пашке нравилась, захватывала космическая всеохватность процессов, возможность увидеть за внешней загадочностью явлений их внутреннюю простоту, и наоборот, за внешней обыденной простотой - бесконечную сложность.

Увлекали и вопросы, которые Петрович иногда вдруг задавал на уроке.

- Ты сколько весишь? - мог он вдруг спросить у кого-нибудь, - Сорок килограмм? А что это значит?

- Ну, как что? - удивлялся ученик, - Ну, вешу я столько.

- А что такое вес? - не отставал Петрович

- Как это что? - отзывался класс, удивляясь глупости вопроса, - Вес - это.....

И дальше начиналось "Ну-у-у..., э-э-э...". В конце концов вспоминали Ньютона с его яблоком и законом притяжения, и силы гравитации, и еще многое, но учитель задавал новые вопросы. В общем, к концу урока становилось понятным, что ни они сами толком не понимают, что такое вес тела, ни современная наука не может объяснить суть гравитации.

- Я думаю, любой из вас имеет возможность, раскрыв тайну гравитации, обессмертить свое имя и занять достойное место среди великих физиков, - Петрович широким жестом обводил стены кабинета, на которых дружными рядами теснились портреты Аристотеля, Архимеда, Ньютона и многих других, совершенно не знакомых лиц.

После таких уроков Пашка по вечерам часто терзал вопросами отца, лез в детскую энциклопедию, узнавал о гравитационном поле, черных дырах и других загадочных и удивительно интересных вещах.

Правда, такие уроки бывали не часто, чаще всё шло как обычно: что-то им Петрович объяснял, что-то спрашивал, решал с ними задачки, а иногда вообще, заскакивал в класс минут через пять после звонка на урок и с каким-то виноватым выражением лица говорил:

- Ребята, извините, у меня тут..., в общем, дела.... Вы посидите тихонько, порешайте задачки, параграф почитайте, а я попозже подойду.

И исчезал, порою так и не появившись до конца урока. Бывало, прямо во время урока дверь открывалась и Петровича кто-то звал в глубь коридора, после чего всё повторялось: или задачка, которую никто не решал, или параграф учебника, читать который было мучительно тоскливо.

Вот и сегодня, минут через двадцать после начала урока, когда они разбирали задачку про какого-то, то разгонявшегося, то тормозившего мотоциклиста, дверь распахнулась, и запыхавшийся семиклассник выпалил, глотая куски слов:

- Юр. Петр-ч! Вас дир-тр, срочно!

- Тебя стучаться учили?! - рявкнул вдруг обычно спокойный Петрович.

Он отвернулся к окну, шевеля беззвучно губами, словно высказывая кому-то что-то, а потом, буркнув обычное "Ну, вы пока решайте сами", исчез за дверью.

Класс не очень громко, но дружно зашумел, задачу, конечно же, решать никто, кроме пары ботанов, не собирался.

- Слышь, Радик, - Пашка повернулся к соседу, - Ну, что, после уроков в парк пойдём? Дашку-то звал? Я с Танькой уже договорился.

- Нет, Паш, сегодня не пойду, не могу.

- Ты чего, в натуре, ведь договаривались же.

- Ничего не договаривались, я же говорил "Если смогу". Не могу я сегодня.

- Как не могу?! - Пашка заволновался.

Во-первых, гулять вчетвером было веселее и спокойнее, во-вторых, с деньгами проще, не нужно было всё покупать одному. А денег у Пашки было только-только на сигареты, что подешевле, да на одну бутылку пива. Когда гуляли компанией, время больше проводили за болтовней, хихиканьем, приколами, а когда вдвоём..., тут траты, почему-то оказывались больше. Сегодня идти с Танькой вдвоём ему было явно не по карману.

- Как не могу? Ты же обещал!

- Говорю же, Не могу! Да и не обещал я ничего точно! Не могу, родственники сегодня приезжают, в гости.

- Ну и пусть приезжают, куда они денутся, вечером увидишь!

- Нет, у нас так не полагается. Родню, гостей, всем домом встречать надо. Все мужчины должны быть. Отец убьёт, если я не приду.

- Как хочешь, - обиженно буркнул Пашка, - без вас обойдёмся.

- Ладно тебе, Паш, правда не могу. Чё, ты, блин, в натуре упёрся. С субботы каникулы, там и погуляем.

- Иди, иди, встречай родню.

Гулять Пашке совсем расхотелось, но и отступать казалось не солидно. Разве мужчины так поступают? Решил - значит точка. Пускай Радик не думает, что без него не обойдутся, обойдутся, да ещё как!

***

Урок в 9Б отличался от урока в 9А, как езда на тракторе по раздолбанной грунтовой колее отличается от поездки на Мерседесе по скоростному шоссе. Если в одном случае ты мягко покачиваешься в уютном салоне, лишь слегка направляя послушную малейшему движению машину, то, в другом случае тебе приходится изо всех сил ворочать рычагами, чтобы дребезжащая, плохо слушающаяся колымага не заглохла совсем и, хотя бы примерно придерживалась дороги.

Вот и Николай Алексеевич вёл урок в 9Б, будто трактор по колдобинам. Ничего не получалось, класс тупо смотрел на учителя, словно видел впервые и его самого и его задания. Ни о каком новом материале речи, конечно, не шло, но даже старые примеры, которые в 9А решались походя, между делом, вызывали буквально ступор, будто и не разбирали их на предыдущих уроках, будто и не записывали шаг за шагом алгоритм решения. Приходилось бесконечно возвращаться к давно пройденному и, оказывается, хорошо забытому, повторять, напоминать, но проблеска всё равно не было. Глаза детей были словно затянуты туповатой плёнкой равнодушия, будто говорили они: "Да ладно тебе, мы же пришли на урок, сидим тихо, никому не мешаем, ну и ты нам не мешай. Помельтеши еще немного, всё равно урок скоро кончится, а там и четверть..."

Озверевший от собственного бессилия растормошить это болото, неумения зажечь в глазах искру, если не мысли, то, хотя бы любопытства, Николай Алексеевич прибегнул к крайней мере - выставлению четвертных отметок в журнал, правда карандашом.

После того, как он вкатил пятую двойку за четверть и срезал несколько четвёрок на тройки класс зашевелился, заёрзал, занервничал. Все знали, что в таком настроении он вполне может упереться так, что ничем его не сдвинешь, никак не уговоришь, а ходить с двойками-тройками кому охота. Родитель опять же, да и вообще....

- Ну, Николай Алексеевич, ну это..., ну за что...? Подал вдруг с последней парты голос Колька Степанков, только что получивший пару за четверть.

- За что? - Николай Алексеевич сделал вид, что аж задохнулся от гнева, - за то, что не делали ничего всю четверть, за то, что учебник не открывали, за то, что домашнее задание списать и то лень!

- Ну, Николай Алексеевич, ну это..., ну, мы исправимся! - Колька канючил как-то неуверенно, без вдохновения.

- Что ты всё "Нукаешь", не запрягал... Говорить по-русски нормально и то разучились, только и слышишь "блин", "в натуре", "прикинь"...! А мы всё вас за уши тянем, оценки натягиваем, жалеем! А они совсем ничего не делают, у них уже каникулы начались! Всё, хватит! Получайте что заслужили!

Николай Алексеевич все свом видом, напрягшимся лицом, резкими взмахами руки, громогласными интонациями рубленых фраз показывал насколько он рассержен и даже взбешен, оставаясь в глубине души спокойным. Давно минуло то время, когда подобные вещи выводили его из себя, сейчас он не нервничал, а просто работал, провоцируя класс на определённый ответ. Конечно столько двоек он не поставит, ни к чему это, двойка страшна пока ее тебе не поставили, а когда она уже стоит… Да и Юрий просил ....

- Николай Алексеевич, - выскочила Зойка, у которой только что накрылась четвёрка, - а Вы дайте нам задание сложное домой, если решим, то Вы не будете снижать за четверть?

- Не знаю, не знаю..., - Николай Алексеевич всем своим видом изобразил сомнение, - не заслуживаете вы, да и не сделаете, как сегодня.

Ломался он для виду, именно этого он и хотел добиться, чтобы то задание, которое он собирался им дать, было принято как подарок, а не как наказание.

- Сделаем, сделаем! Всё сделаем! Мы сделаем! - зашумел класс, правда не весь, некоторые так и остались невозмутимыми, глядя на учителя с равнодушным спокойствием.

- Ладно, дам вам большое, сложное задание, если к среде сделаете, да еще отвечать по нему будете нормально, то и об отметках ещё раз поговорим.

***

На географии было скучно. Валентина Максимовна, по прозвищу "Лимон", что-то бубнила у доски, повторяя своё неизменное "детки". "Так вот, детки... Вы понимаете, детки..." Её даже пытались прозвать "Детка", но не прижилось, а вот "Лимон" прилипло сразу и намертво. Подходило оно и к её небольшой фигурке, широкой посредине, но сужавшейся к голове и ногам, да и звучало чем-то похоже на имя-отчество: Валентинамаксимовна - Лимон.

Классе в пятом Пашка, после того, как отец подсунул ему "Таинственный остров", зачитывался романами Жюля Верна, смотрел по телевизору всё, что так или иначе касалось путешествий, бредил дальними странами, островами, подводным миром, выпросил у родителей дорогущий "Атлас мира" и мог часами в нём копаться. Он с нетерпением ждал когда же начнётся в школе география. Началась она в шестом классе. Валентина Максимовна своим тихим, невыразительным голосом, с неизменным "детки", пересказывала очередной параграф учебника, потом они открывали тетради и кратко записывали то, что она только что рассказала. Весь учебник Пашка прчитал заранее, ещё летом, и ему было тоскливо. Вот так и тосковал на этих уроках он уже четвёртый год, и, хотя отметки имел вполне приличные, идти на географию не хотелось категорически. Но не прогулять географию, ни подурить на ней тоже не удавалось; Лимон отличалась стервозным характером и не успокаивалась пока не изводила прогульщика, либо нарушителя тишины на уроке, буквально сживая его со свету. На провинившегося обрушивался шквал наказаний, начиная от записи в дневнике и до вечернего звонка родителям с вызовом в школу. Поэтому с ней предпочитали не связываться, на географию ходили все, сидели тихо, занимаясь кто чем.

Пашка смотрел не Таньку, сидевшую на соседнем ряду двумя партами ближе к доске. Он видел её русый хвостик, стянутый цветастой резинкой, выбившийся локон, свисающий над ушком и, наверное щекотивший шею, и само ушко, такое маленькое, розовое в падающем на него солнечном свете, будто светящееся изнутри. Он думал, как сегодня в Парке прижмёт её к себе и после лёгкого сопротивления: "Ну Паша, ну не надо", поцелует сначала в это самое ушко, потом в шею, а потом, когда её руки мягко охватят его шею, в губы.

Замечтавшись, он не услыхал как Лимон назвала его фамилию и очнулся только от дружеского тычка под рёбра.

- Павел, вы что там, уснули? Идите ка сюда!

Валентина Максимовна с этого учебного года взялась их всех называть только на "Вы" и только полным именем. Никаких тебе Саш, Кать, только Александр, Екатерина, Павел, правда, это плохо вязалось с обычным "детки", звучало неестественно и вызывало почему-то опасение, ожидание подвоха.

Пашка вздохнул и поплёлся к доске.

***

На большой перемене Николай Алексеевич быстро выгнал всех в коридор, закрыл кабинет и поспешил в столовую. Не так давно у них наконец-то наладили питание учителей. Впрочем лет десять назад этой проблемы просто не существовало, можно было в любое время зайти в столовую и за какие-то, совсем смешные деньги, вполне прилично пообедать, или, за сущие копейки, слегка перекусить. Но, рухнувшая старая система, похоронила под своими обломками и нормальное питание.

Государство позаботилось о начальных классах - все малыши ели бесплатно, в старших классах детей из малообеспеченных семей кормили тоже за казённый счет, а вот про учителей забыли. Мало того, в азарте борьбы с хищениями, школьным буфетам вообще запретили торговать за наличные. Наступила эпоха бутербродов, кипятильников, баночек с домашними салатами. На переменах учителя шуршали бумагой, пакетиками, гремели баночками и, сбившись в кучки, либо в одиночку, поглощали домашнюю снедь. А некоторые просто плюнули и терпели спазмы желудка до возвращения домой. Гастриты и язвы постепенно становились привычными профессиональными заболеваниями, впрочем, кого это интересовало? Бороться с хищениями в школьных буфетах было гораздо проще, чем возвращать в страну украденные миллиарды.

Года два назад администрация школы сумела как-то договориться с комбинатом питания и учителя теперь в начале месяца вносили определенную сумму и весь месяц спокойно обедали. Было это законно или нгет, чёрт его знает, но теперь можно было спокойно сидеть в школе до пяти - шести вечера, не морщась от ноющей тяжести под ложечкой, не глуша ее очередной сигаретой.

За отдельным "учительским" столом уже вовсю обедали. Николай Алексеевич, получив свой обед, и, пожелав всем приятного аппетита, уселся на уголок спиной к окошку. Напротив него, чуть наискосок, сидела Машенька, вернее Мария Александровна, учительница биологии. В свои тридцать с хвостиком она сохраняла какое-то девичье изящество, миловидность и способность в минуты возбуждения розоветь. Сейчас, когда она разговаривала с Инной Валентиновной, учительницей русского языка и литературы, на лице её светился чуть обозначенный румянец, карие глаза поблёскивал из-под в меру подкрашенных ресниц, постреливали по сторонам, порою сталкиваясь с глазами Николая Алексеевича, задерживаясь на долю секунды и снова убегая.

- Ой, вы знаете, говорила она, обращаясь не столько к своей соседке, сколько ко всем сидящим за столом, - девятые классы просто замучили вопросами и половых проблемах. Ну, прямо на каждом уроке.

- Вы, Мария Александровна, на их вопросы особенно не поддавайтесь, - отвечала ей Инна Валентиновна, - они готовы весь урок вопросы задавать. А программу когда проходить?!

- Да нет, я понимаю, что они меня часто просто провоцируют. Но, раз спрашивают, значит это им интересно, нужно, значит, им хочется знать. Пусть лучше они что-то из программы упустят, там ерунды хватает, а то, что им для жизни важно, знать будут. - Мария Александровна обвела взглядом присутствующих, чуть задержавшись на Николае Алексеевиче.

- Всё они знают лучше нас с вами! Развращены до предела! - Инна Валентиновна даже пристукнула вилкой по краю тарелки. - Я им про высокое чувство любви, толкавшее мужчин на подвиг, а они хихикают, слова "голубой" и "розовая" хоть не произноси вовсе, прямо лошадиное ржание начинается!

- Возраст у них такой, гормоны захлёстывают. А так, они - дети! Впрочем, все они очень разные. У одних уже чувствуется определённая взрослость, а у других.... Вот в 9 "Г", например, Радик и Павлик Колчин, эти, конечно, повзрослее, а остальные мальчишки прямо детский сад, кое-кому ещё бы в солдатики играть. Да и девушки очень разные, кого хоть замуж выдавай, а кто дитё - дитём.

- Эти дети в десятом классе, бывает уже рожают, а мы их всё в слюнявчики рядим.

- Именно рожают, по тому, что не понимают толком ничего. Для них всё - игра. А потом от детей отказываются, сирот плодят. Им обо всём об этом говорить и говорить нужно, и не только на биологии. Родители многие вообще считают, что их задача накормить и одеть, а остальное - школа. Нет, наше дело не только программу гнать, но и постоянно говорить о том, что их интересует. Они, конечно, хитрецы и готовы своими вопросами весь урок занять, но я, если нужно, и остановить их умею. Знаете, мне кажется, что ещё больше нужно с ними говорить вот так, отвечая на их вопросы, а не как наставники. Жаль, что про наркотики речь почти не заходит, они спросить, наверное, не рискуют. - Мария Александровна снова обвела всех взглядом, задержавшись на Николае Алексеевиче чуть дольше.

- Ох, Мария Александровна, завидую я вашему азарту.... А говорить, конечно, нужно, - Инна Викторовна закончила свой обед и уже поднимаясь из-за стола, - Но вы всё же не увлекайтесь, спросят то с вас за программу. Впрочем, смотрите сами. - И она удалилась, пожелав всем приятного аппетита.

"Ах, Машенька, Машенька! - думал Николай Алексеевич, зачерпывая ложкой жидкий супчик, - Где мои семнадцать лет?"

Семнадцать лет тут, конечно, были не при чем, так, строчка из известной песни, выражающая сожалеющее смятение души. Сожаление о том, что не случилось, не могло случиться, да и не случится никогда.

Мария Александровна вызывала в душе Николая Алексеевича, нет, не бурю, но лёгкое волнение. Он заметил ее сразу, как только она появилась в школе, выйдя из долгого декретного отпуска, связанного с рождением двух детей-погодков. Тогда, на августовском педсовете он сразу увидел её широко раскрытые глаза, удивленно и восторженно глядящие на всё вокруг. С тех пор он любовался ей. Ему нравилось просто смотреть на неё, видеть её фигуру, лицо, поворот головы, движения плеч. На себе он тоже порою ловил её будто бы случайные, небрежные взгляды. Когда глаза их встречались, что-то проскакивало между ними, какая-то искорка, но, замерев на мгновение, их взгляды снова разбегались в разные стороны, будто пугаясь этого, почти интимного прикосновения.

Правда, встречались они редко, одно слово, что коллеги, а работать-то приходится весь день с детьми, вот и получается, что кроме столовой и увидеться негде.

"Ах, Машенька, Машенька! - Снова подумал Николай Алексеевич, - Ну почему жизнь так бестолково устроена?"

Собственно, он и сам не понимал, чего хочет. Завести роман? - Избави Бог! Свои двое детей - подростков, изматывающий каждодневный труд, копящаяся усталость и раздражительность.... Какой уж тут роман! Лёгкий флирт? Опять же, ни условий, ни времени.

Ничего-то он от неё не хотел, просто видеть иногда, вот так пересечься взглядом и испытать неизъяснимое томление души. Ощутить себя одновременно и молодым, бестолковым, способным влюбиться, и матёрым, опытным, не позволяющим себе этого сделать. Никогда между ними ничего не будет, но ощутить одну только возможность.... Это того стоило.

Николай Алексеевич никогда бы никому, даже себе, пожалуй, не признался в том, что он чувствует по отношению к Маше. Он хранил всё это в самом дальнем уголке своей души, лелея надежду, что такой же уголок есть и в Машиной душе.

***

Пашка на большой перемене рванул в ларёк за сигаретами. Можно было, конечно, и у Радика стрельнуть, но Пашка старался придерживаться услышанного где-то и страшно понравившегося ему принципа: "Никогда ни у кого ничего не проси, пусть у тебя просят." Это было так по-взрослому и так круто.

Вернувшись из киоска, он, зарулил, конечно не к крыльцу школы, а на пятачок, где тусовались крутые ребята - старшеклассники. Из всех девятых классов там принимали только их с Радиком, да и то со скрипом, но принимали. Пару раз, правда, наехали, попытались отнять деньги, но после того, как Радик состроил страшную "чеченскую" физиономию и зарычал что-то на непонятном языке, хватаясь за несуществующий кинжал, терпели уже спокойно и даже в чём-то уважали. Сейчас Радика там не было и утренний одиннадцатиклассник, оказавшийся Сергеем ещё раз посмотрел на него, цыкнул зубом и непререкаемо процедил "Ну-ка, пацан, пойди сюда".

- Мне и здесь хорошо, - ответил Пашка.

- Иди, иди, дело есть. Заработать хочешь?

Пашка конечно, помнил утренний разговор с Радиком, но деньги нужны были позарез. Поэтому он сделал два независимых шага в сторону Серёги, засунул руки в брюки, как-то странно изогнулся и хрипловатым баском, казалось придающим ему взрослость, спросил

- Ну чё ?

- Чё, чё, через плечо. Бабки нужны?

- Дураку не нужны.

- Ну пойдём, отойдём, побазарим.

Он отошли в сторонку и там он начал ему сначала осторожно, а потом видя его внутреннее согласие объяснять про "кораблики" и "стаканы".

Пашка и так уже всё знал, только делал вид удивлённого салаги.

- Ну и чего я от этого иметь буду? Возьмут мало, толком не накопить...

- Ну, возьмут, не возьмут дело твоё, да и возьмут - проверено. Стоит дёшево, а кайф половить каждый хочет, 50% наживёшь, базара нет. Я бы и сам, но мне с вашей мелюзгой мазы нет вязаться, да и других забот хватает. А тебе в самый раз. Но смотри, про меня не звука, я всё равно отмажусь, знать не знаю, видеть не видел.

- Денег нет, - смурно буркнул Пашка. Он слышал, что в таких случаях нужно вносить залог за первую порцию.

- Ладно, парень ты не плохой, да и деньги небольшие. Сам-то кумаришь? Нет? Вот и хорошо. Дам тебе первый "кораблик" в долг, а там раскрутишься - вернёшь. Но сам понимаешь, если что, то и на счётчик поставим,- и отошёл, бросив на прощание, - Ко мне не подходи, завтра сам найду, тогда и товар получишь.

***

Николай Алексеевич шел на урок после обеда в явно другом состоянии духа. Краткая встреча с Марией Александровной поселила в душе ту радостную нежность, которую хотелось прятать от глаз других, но которая всё равно выдавала себя в каждом поступке, жесте, сказанном слове. Даже походка у него изменилась: в столовую он нёс тяжкий груз знаний, забот и ответственности, а назад уже подскакивал солнечным зайчиком, ему даже приходилось сдерживать себя, чтобы не поставить подножку пролетавшей мимо мелюзге. Не солидно, учитель всё-таки.

Он не сделал замечания волтузящимся у дверей его кабинета девятиклассникам, просто раздвинул их, открыл двери кабинета, прошел к своему столу, открыл журнал и со вздохом уставился на незаполненную страницу.

Нужно снова было браться за работу: выставлять оценки, оценки, оценки, чёрт бы их побрал эти оценки.

Когда Николай Алексеевич объяснял новый материал, чувствовал ответное движение класса, когда они вместе бились над решением какой-то трудной задачи, когда он распекал, либо хвалил - во всех этих случаях он понимал что и зачем делает. А вот когда ему приходилось выставлять четвертные или годовые оценки, вот тут он это понимание утрачивал.

Как оценить знания ученика за два месяца? По единственной контрольной? По случайному ответу? По тому, что он сделал, или не сделал домашнее задание? А почему он это самое задание не сделал? Пойди разберись. И у него таких человечков - двести душ. Попробуй загляни, не то что в душу, хоть в тетрадь, хоть выслушай, что он там то ли врёт, то ли правду говорит.

Вот по-этому не любил Николай Алексеевич этих последних недель в четверти, когда с одной стороны давила администрация, с другой канючили дети, а с третьей, бывало что и родители захаживали. Зверел от всего этого, бесился, собачился. Как говорили "Ну, наш Николаша впал в раж". А "впав в раж" двоек мог наставить - немеряно.

Но сейчас злости не было. Он рассматривал солнечные блики, последними пальцами октября пробегавшие по кнопкам журнальных клеток и обреченно думал, что следующая геометрия у этого класса будет в пятницу и отметки этим оболтусам надо ставить, или "выводить", прямо сейчас.

А чего их собственно выводить? Взял ручку, пять минут и, всё в ажуре. Но тогда у него по геометрии в этом классе будет две двойки минимум: у Ерёминой, для той вообще до сих пор слово "катет" ругательством кажется, да ещё Пашке, паршивцу, надо бы. Скатился за три года от отличника до двоечника! Но тогда ещё парочке нужно, тоже ведь заслужили.

Только тогда у него за четверть двоек по всем классам никак не две и даже не пять получится. А Юрка про двойки предупредил не зря и слово своё наверняка сдержит. Дружба дружбой..... а либо приказы выполняются, либо бардак наступает..... нравятся тебе эти приказы, нет ли, дело другое, ты их или выполняй, или уходи к едрене-фене. Да и прав он по-своему, проку от этих двоек - ноль.

Короче, надо тройки натягивать, а натягивать их не с чего, значит надо "рисовать". К доске их вызывать - дохлый номер, лучше я их на первые парты посажу и контрольные дам, а сам с классом повторением займусь, да задания похожие на доске разберём, не совсем же дураки, сообразят, а не сообразят - спишут у кого, ну, а уж если и этого не смогут - Бог им судья, пускай меня потом Юрка по столу мордой возит.

Пашке место досталось прямо напротив учительского стола. Хорошо это или плохо, сказать было трудно. Если Николаша будет весь урок мотаться по классу, то лучше не придумаешь, а вот если сядет и будет сидеть - дело плохо. Отдал ему скатанную на биологии домашку, но тот перелистнул небрежно, хмыкнул и в сторону отложил, а в ответ задание подсунул, да ещё ухмыльнулся ехидно.

Пашка задания стал читать, вроде знакомое что-то, но думать было уже некогда. Николаша посидел-посидел, встал и пошел по классу. Пока он минуту был к Пашке спиной, тот уже скопировал задание и перебросил его Радику, тот в лепёшку расшибётся, а другу поможет.

Николай Алексеевич пошёл по классу, конечно, не случайно. Взглянув в заледеневшие Пашкиины глаза, он понял, что соображать тот сейчас категорически не способен, а способен только судорожно, бездумно списывать, было бы откуда.

- Чёрт с вами, - думал он, перемещаясь по классу и отмечая боковым зрением передвижение отдельных листочков, - я вас по решению устно погоняю, понимаете, что списали, или нет.

Пашка быстро получил решение, переписал его и, от нечего делать начал прислушиваться к тому, чем занимается класс.

- Во блин, - подумал он, - да они почти что тоже самое решают, что мне Николаша подсунул. Забыл, наверное.

Пока дело дошло до его ответа, он уже понял, что к чему и даже успел подумать, что посиди он, посоображай, и сам бы справился.

Николай Алексеевич перед концом урока начал подсаживать к себе двоечников по одному и "гонять". Отвечали все довольно осмысленно, бодро, одна Ерёмина молча хлопала глазами, а во взгляде её читался такой искренний укор "Ну, что же Вам всем от меня нужно?", что Николай Алексеевич чуть и ей тройку не поставил, но сдержался.

- Так, - подвёл он итог урока, - все сдали, кроме Ерёминой, ты ещё раз в пятницу сдавать будешь.

Он чувствовал облегчение и от того, что так удачно удалось избежать необходимости выставления двоек, и, что дети, вроде, ничего не поняли и, что теперь не нужно будет до хрипоты собачиться с завучем на тему "двойка - это метод, или не метод".

Пашка, выскочив за дверь класса от восторга так огрел Радика между лопаток, что у того даже ёкнуло где-то. Нет, сегодня явно был его день.

***

На второй большой перемене все мужчины-преподаватели традиционно собирались в курилке у физрука покурить, даже если и не курили. Школьное здание было постройки годов 50-х, с большими бомбоубежищами, куда можно было спрятать не только всю школу, но и жителей ближайших домов. Были они длинны необозримо, имели где-то скрытые выходы и разделены на ячейки стальными герметичными дверьми, закрытыми на огромные поворотные механизмы, или завинченными гигантскими болтами. Вход в бомбоубежища шел через спортзал и тренерскую, раздевалку Сашки, физрука.

Сашка, или Александр Александрович, двадцатипятилетний выпускник физкультурного института, сам не курил, но за товарищей болел, поэтому в одной из ячеек бомбоубежища устроил то ли курилку, то ли просто закуток отдыха, куда мужчины-педагоги хоть раз в день, да обязательно забегали. Здесь они отрывались от суеты, детей, бесконечной чреды уроков и женского окружения, такого желанного в ограниченном количестве и такого утомительного в избытке.

Но сегодня в курилке кроме Сашки никого не было.

- А где народ? - спросил Николай Алексеевич, плюхаясь в старое, расшатанное кресло с продавленным сидением и рваной обивкой.

- Ждём-с! - ответил Сашка словечком из рекламного телевизионного ролика. Реклама, постоянно обрушивающаяся с экранов телевизоров постепенно становилась частью живой речи, входила в неё словечками, готовыми фразами, слоганами, приобретавшими обычно свой, новый смысл, никак не связанный с содержанием рекламы.

- Ждём-с! - повторил он, - Чай будешь"

- Давай, а то в горле всё пересохло, говоришь целый день, говоришь....

Сашка налил в чашку тёмно-коричневого, почти чёрного чая и кивнул на полулитровую банку с сахаром.

- Сахар сам клади.

Николай Алексеевич положил сахар, поболтал ложечкой, позвякивая о стенки, прихлебнул горячий терпкий напиток, не спеша закурил и аж зажмурился от удовольствия.

- Хорошо!!! Ни детей, ни баб.... А мужики, видно, не придут, совсем заработались...

- Да, конец четверти... Петрович целый день как ошпаренный носится, "Выставляйте оценки!", "Выставляйте оценки!"... Ко мне на урок заскочил... Ну, я сегодня и выставляю.

-Я тоже начал, хотя и рановато, конечно.

-Брось ты, Коль, какая в сущности разница. Я эти оценки сейчас хоть до конца года выставить могу и не ошибусь. Ну, может чуть-чуть. Кому эти оценки нужны-то? Кто за них переживает?! Мы, учителя, а детишкам всё по барабану...

-Да ну, Саш, это ты загибаешь, дети тоже очень разные, кому, может, и по барабану, а кому... Вон бегают, исправляют...

- Это когда двойка. Да мы их и ставить-то перестали, эти двойки. У нас уже не пятибальная, а трёхбальная система стала... Ладно, ну их, что мы всё о работе, да о работе. Каникулы вон скоро. Ты что делать будешь? Никуда не поедешь?

- Смеёшься! Куда тут поедешь? Хотя бы дома отоспаться, каждый день в школу не бегать. Пока журналы в порядок приведёшь, пока хвосты подчистишь, пока праздники, мать вон навестить нужно, сто лет не видел - вот и все каникулы. Они, осенние, короткие, мелькнут, как собака хвостом вильнула. А ты что, куда-то собрался?

- Ага, собрался, как же...

- Ну, ты птица вольная, подругу прихватил, да и поехал. Я, в твои годы весь Крым-Кавказ облазил.

- Да, облазишь сейчас! На какие шиши? Тут моя подруга одна тоже... "Праздники, - говорит, - выходные, у тебя каникулы, давай дня на три-четыре в пансионат поедем, отоспимся, в бассейне поплаваем, в баньке попаримся, по лесу погуляем... А то, у тебя родители, у меня... И путёвки, - говорит, - не дорогие, меньше 200 баксов". Ага, не дорогие... Она-то в банке работает, а я эти 200 баксов за месяц не зарабатываю, хотя весь день в школе, да и вечер... Родителям на еду дать надо? Шмотки купить надо? Ботинки, вон, недорогие осенние баксов 70 стоят. Что же мне весь год в джинсах и кроссовках ходить?

- Ну, Сань, погоди, скоро зарплату повысить обещали. Да и разряд у тебя пока не высокий, через годик-другой аттестуют, там и получать начнёшь.

- Получать?! Да что получать-то? Ты, вон, со своей высшей категорией сколько получаешь? Баксов 300? А пашешь сколько?! А нагрузка у тебя какая?! Зарплату прибавят! Прибавят на копейку, раструбят на рубль, а цены уже выросли на десятку... Да что я тебе говорю, ты всё это лучше меня знаешь.. - Он помолчал. - Слышь, Алексеич, уйду я, наверное, из школы.

- Ну, что ты, Сань! У тебя же так здорово получается! И дети тебя любят! Раньше, бывало, с физкультуры всё удрать норовили, а к тебе начали все ходить. Да и на секцию твою волейбольную по вечерам толпой валят. Им же это нужно. Куда им идти? На улицу шляться? Пиво пить, да по подъездам стенки отирать? А потом мы удивляемся, что наркомания среди молодёжи растёт, что пьяные подростки толпами ходят. Да и тебе, по-моему, работа с детьми нравится.

- Нравится, не нравится... Да, нравится! А жить-то как? Если моя работа такая важная, то и платить надо, а не подачки кидать. Платите мне по-человечески, я с ними с утра до ночи возиться буду, они у меня не то, что наркотики, курить не станут. В спорте это не совместимо... А так... Мне вон, моя, про свадьбу намекает. Да я и не против. Но как представлю... На свадьбу, ладно, денег занять можно, жить с родителями, конечно, не сахар, но не мы первые, не мы последние. А ребёнок родится?! Нужно их двоих три года, минимум, на мою зарплату содержать. А на неё, родимую, не то что жену с ребёнком - кошку не прокормишь, одному-то ноги бы не протянуть.

- Ну а другие-то как, Сань? Родители помогут, твои, её.

- Да почему я, молодой, здоровый, неглупый мужик должен на шее у родителей с женой и ребёнком сидеть?! Нет, Алексеич, уходить придётся. Хотя и не хочется, а надо. У меня, вон, однокурсник три месяца в школе проработал, ушел в мебельный магазин грузчиком. И работа, говорит, легче, и зарплата в три раза больше... Теперь меня зовёт.

Сашка замолчал. Молчал и Николай Алексеевич, задумчиво покручивая в пальцах догорающую сигарету. Он вспоминал как сам пришёл в школу в начале 80-х, как тогдашняя его зарплата, конечно не очень высокая, но позволяющая и жить прилично, и даже откладывать кое-что, казалась тоже маленькой, как хотелось большего... Но, примерив на себя нынешние Сашкины доходы, понял, что и ему бы их катастрофически не хватало.

- Да, Саш, я тебя понимаю. Жалко, конечно, но для молодого мужика - это не зарплата. Если только подрабатывать где.

- А как тут подработаешь? Школа, если, конечно работать, а не халтурить, целиком тебя забирает. Дети сразу почувствуют, если ты с ними кое-как, не весь... Да и смысл? На двух стульях, знаешь, не усидишь. Вот ты говоришь, для молодого - не зарплата! А для немолодого что, зарплата? Ты то что за школу держишься?

-Ну, мы уже и не втянулись даже, а вросли, можно сказать. Да и как бросишь? Куда пойдёшь? Переучиваться - годы уже не те, семья опять же. Тут, хотя и хреновая, но стабильность... Ладно, Саш, пойду я, звонок уже скоро.

- У тебя ещё много?

- Да нет, не очень, четыре урока ещё. Восемь всего сегодня. Правда, потом тетрадки ещё проверить нужно, а то завтра оценки выставлять. Конец четверти.

***

Последние два урока в Пашкином классе были труды. Ходить на них не то, что бы не хотелось, а просто время было жалко. Борис Семёнович, или попросту "дед", отсутствующих не отмечал, работой особо не грузил, любил поболтать "за жизнь", или, дав задание, уходил в свой закуток, где что-то мастерил. Ребята, кто трепался, кто с инструментом возился, а кто просто время высиживал. Отметки дед ставил особо не разбираясь, четвёрки и пятёрки вперемешку, но ниже четвёрки практически никогда. За четвертную отметку тут можно было не волноваться, и Пашка с трудов сбежал, да и Таньку с собою утащил.

День, для конца октября выдался удивительный, без дождя и ветра. Мягкое осеннее солнце ласково обволакивало своим ненадёжным теплом. Они брели по парку, отряхивавшему последнюю золотистую листву; скамейки были мокрыми и садиться на них не хотелось, а хотелось просто вот так брести и брести куда-то, до бесконечности. Тонкие пальцы деревьев тянулись к, хотя и безоблачному, но отдающему свинцовой сыростью небу, пожухлая листва липла к ногам. Они шли, взявшись за руки, перепрыгивая маленькие лужицы, хохоча над разлетающимися брызгами, и болтали, болтали, болтали.

Больше всего на свете Пашке нравились эти прогулки. Ещё в прошлом году он заметил Таню среди одноклассниц и стал оказывать ей знаки внимания: то подножку подставлял, то портфель прятал, то бумажками на уроке обстреливал. Таня сердилась, обзывала "дебилом", пыталась догнать и огреть, жаловалась классной руководительнице, даже расплакалась однажды. В общем, в мае, перед летними каникулами, расстались если не врагами, то уж, что не друзьями - точно.

Когда же первого сентября Пашка, как обычно, пришёл на утреннюю линейку возле школы, обнялся с Радиком, пожал руки другим парням и обернулся по сторонам, сердце его, как ему показалось, сорвалось со своего законного места и, подскочив куда-то к горлу, забилось часто-часто. Ноги, только что упруго пританцовывавшие, вдруг ослабли и даже как-то неприлично задрожали; голос, недавно хрипевший появившимся за лето баском, взвизгнул совсем по-детски и сорвался.

Рядом, вполоборота к нему стояла Таня. Но это была уже совершенно другая Таня. Её русые волосы, вместо привычного хвостика, распушились, обрамляя задорными завитками знакомое, и в то же время совершенно новое, с распахнутыми глазами лицо и тонкую шею. Сквозь белоснежную блузку смутно проглядывала белая полоска с застёжкой на спине, такая нежная, беззащитная и манящая. Пашка онемел. Весь день он ходил будто оглушенный, отвечая невпопад на вопросы Радика, а сам каждую секунду старался уловить, хоть краешком глаза Таню.

Как-то так получилось, что из школы они пошли большой компанией, и Пашка, а болтать он всегда умел, разливался соловьём, рассказывая, где слышанные, где выдуманные байки о своём летнем деревенском житье-бытье. При этом он всё время искоса поглядывал на Таню, стараясь по малейшему движению её лица понять, нравится ей то, что он говорит, или нет, порою на ходу переделывая рассказ. В конце концов, все разошлись по домам, и их осталось только четверо: Таня, Даша и они с Радиком. С тех пор они начали встречаться, сначала вчетвером, а потом и парами.

Таня оказалась "своей в доску". Курить, всерьёз, не курила, но за компанию свободно пускала струйки белёсого дыма, как-то по-особенному изящно взмахивая кистью руки, когда подносила к губам зажженную сигарету. Могла, не кривляясь, попить пива из горлышка бутылки, при случае и ругнуться могла вполне выразительно. В ней удивительным образом сочетались и какая-то беззащитная детская слабость и уверенное взрослое превосходство. Пашка порою замечал, что и смотрит она на него как-то задумчиво, с какой-то мыслью в глубине зеленоватых глаз, то ли оценивая, то ли сравнивая с кем-то. Целоваться они начали уже через неделю и Пашка быстро осознал всю примитивность своего личного опыта, всю детскость тех мимолетных прикосновений сжатыми губами с девчонками во время деревенских ночных тусовок на "пятачке". С нею он чувствовал себя больше учеником, чем на уроках в школе, не понимая, откуда в ней такая уверенная готовность руководить им. И вообще, рядом с ней он всегда испытывал неуверенность, стараясь, поэтому, изображать ещё большую взрослость и самостоятельность.

Сегодня, дойдя до "своей" скамейки в дальнем уголке парка они снова начали целоваться, сначала осторожно, будто бы испытывая друг друга, потом всё яростней, самозабвенней. Пашка, в очередной раз получив по рукам, теперь сидел молча, всем своим видом демонстрируя обиду. Таня, слегка растрёпанная, раскрасневшаяся, с лёгким блеском иронии в глазах искоса посматривала на него.

- Паш, у тебя сигареты есть?

- Есть.

Они закурили.

- А пива не купил?

На пиво у Пашки денег не хватило, но признаться в этом он, конечно, не мог.

- Да ну его. Не охота что-то.

- А я бы выпила холодненького.

- Сбегать? - У Пашки ёкнуло сердце, денег не было почти ни копейки.

- Да ладно, давай так посидим, а то скоро кончится всё это.

- Что кончится?

- Осень, Паш, скоро снег выпадет, в парке не погуляешь. Мне мама говорит: "Гуляйте пока погода, зима придет - не погуляете".

- А ты что, маме всё рассказываешь?

- Ну, не всё, конечно, - Таня хитро улыбнулась и стрельнула глазами в Пашкину сторону, - Но знаешь, у меня мама классная, мы с ней как подружки, она мне многое про себя рассказывает, и я ей…

- Не, я своим ничего не рассказываю. Мать пилить сразу начнёт, а отцу всё некогда и некогда. Хорошо, когда родители - друзья....

- Ну, они же для тебя стараются....

- Для меня? А они спросили, что для меня нужно? Нет, они сами это решили. Учись, ходи, живи...

Даша зябко передернула плечиками. В парке вечерело.

-Пойдем, поздно уже.

***

Восьмой урок у Николая Алексеевича шел тяжело. И класс, вроде бы, был нормальный, не блеск, конечно, но и не отстой, и тема урока не новая, так, пережёвывали старое, и отметки можно было ещё не выставлять, у них и завтра урок будет, а вот не шел этот урок, хоть ты застрелись. Дети сидели тихо, решали всё, что он им задавал, кто-то стоял у доски, вроде всё нормально, но ощущение было таким, будто бредут они все вместе по болоту, с трудом вытягивая ноги из трясины, разгребая зелёную тину и разгоняя комаров. Наверное, можно было их расшевелить, увеличить темп урока, дать задания не такие однозначные, а требующие размышления, обсуждения, но сил у Николая Алексеевича уже не было. Он вёл урок, но при этом оставался каким-то отстраненным, будто бы наблюдал сам за собою со стороны и даже ухитрялся думать о чём-то постороннем. Эта способность, вести уроки "на автомате" выработалась через год после того, как его недельная нагрузка перевалила за 35 часов. Вначале он пугался, когда, объясняя что-то, ловил себя на абсолютно посторонних мыслях, думал "Что же я им сейчас сказал?" Но потом, по реакции детей понял, что говорит он именно то, что нужно. Его сознание научилось странным образом раздваиваться: половина его "Я" оставалась учителем математики, объясняла, проверяла, делала замечания, в то время как его вторая половина отдыхала, размышляя о чем-то абстрактном, либо вообще ни о чём не думала. Он где-то читал, что раздвоение личности типично для шизофрении и даже заволновался - не сходит ли он с ума. Но потом где-то ему попалась заметка о дельфинах, которые не когда не спят полностью, просто у них работают по очереди полушария мозга: когда одно работает - другое отдыхает. "Наверное, и я как дельфин, - думал Николай Алексеевич, - сплю, не переставая работать".

В конце каждого учебного года он давал себе слово, что больше такой большой нагрузки не возьмёт. "Нет, - думал он, - так больше нельзя. Всё равно, это - не работа. Уроков пять - шесть в день, куда ещё ни шло, но больше - уже издевательство над собою". Вести уроки кое-как, халтурить, он просто не мог себе позволить, но и вести их с полной отдачей сил тоже не доставало. Он такой работы, внадрыв, стало скакать давление, болеть по вечерам голова, домой он приходил выжатый насухо и старался скорее забиться в какой-то уголок, где его никто не будет трогать, не станет приставать с разговорами. Хорошо, хоть домашние его либо понимали, либо просто смирились. Дети с уроками особенно не приставали, ими занималась жена, хотя и была бухгалтером, а не учителем. При этом и учиться они ухитрялись достаточно прилично и в спортивную школу бегали, и в художественную. Жена, по природе своей достаточно молчаливая, тоже особого внимания к себе не требовала, довольствуясь выходными, праздниками, каникулами и отпуском.

Каждый год, весною, Николай Алексеевич говорил себе: "Всё, хватит, со следующего года беру нормальную нагрузку и займусь семьёй". И каждый год, к первому сентября он снова набирал часов "под завязку", понимая, что иначе его, и так невысокая зарплата, станет выглядеть уж совсем смехотворной, даже по сравнению с зарплатой собственной жены.

Урок наконец-то кончился. За окном уже смеркалось, часы недавно перевели на зимнее время, и к четырём часам вечера начинало заметно темнеть. Класс ушел, Николай Алексеевич просто сидел за столом устало расслабившись, и бездумно глядел в сумеречное окошко. В голове было пусто, лишь, будто осенние листья в луже, плавали обрывки каких-то, не оформившихся мыслей. Двигаться не хотелось, не хотелось ни идти домой, ни заниматься тетрадями, лежащими стопками на столе, ничего-то ему не хотелось, хотелось просто вот так сидеть, глядеть в окошко и прислушиваться к противному комариному звону то ли в правом, то ли в левом ухе. "Опять, наверное, давление скакнуло", - вяло подумал он.

- Николай Алексеевич, - в дверь заглянула семиклассница, - а дополнительные занятия сегодня будут?

"Ну да, - подумал Николай Алексеевич, - сегодня же понедельник, у меня дополнительные в седьмых".

- Будут, будут, - он сильно потёр лицо ладонью, разгоняя усталость, - конечно, будут, вот только передохну немножко. Ты проходи, садись.

Минут десять, пока собирались дети, он также бездумно смотрел в окошко, потом тяжело вздохнул и, взглянув на сидящих перед ним учеников, обреченно спросил: "И что же вам не понятно?"….

Дополнительные закончились часам к пяти. Стопки тетрадей на столе беззвучно взывали к выполнению трудовых обязанностей. "Нет, - подумал Николай Алексеевич, - сейчас уже не могу, возьму домой, что вечером просмотрю, что на утро оставлю". Он вышел из кабинета, медленно прошёл по пустому коридору. Большинство дверей было закрыто, но кое-где горел свет. Из кабинета биологии послышался какой-то грохот и приглушённый вскрик. "Дети, что ли балуются", - подумал он и заглянул в приоткрытую дверь. В дальнем углу, возле стены, Мария Александровна, присев на корточки рядом с валяющимся стендом, держалась за ногу. Лицо её, с закушенной нижней губой, наморщившимся носиком и вскинутыми бровями выражало такую боль и отчаянье, что Николай Алексеевич непроизвольно сморщился и сам и, словно бы почувствовал, как нестерпимо болит нога.

- Мария Александровна! Что с вами?

- Стенд, - Мария Александровна попыталась улыбнуться сквозь набегающие слёзы, - я его вешала, а он… вот….

- Господи, что же вы меня не позвали, или ребят не попросили? Давайте я вам помогу.

Николай Алексеевич подошел к жалко улыбающейся Марии Александровне, хотел помочь подняться, уже даже протянул руку, чтобы подхватить, но та, ойкнув, встала сама.

- Болит? - он сочувственно указал на покрасневшую лодыжку, чуть покрасневшую под, обтягивающими её телесного цвета колготками. Ему вдруг безумно захотелось коснуться этой ножки, погладить её, он даже словно бы ощутил на ладони волнующее тепло под шуршащей нежной тканью. Причем, ощутил так явственно, что даже мурашки по телу побежали.

- Больно? - снова переспросил он с какой-то хрипотцой в голосе.

- Ничего, он плашмя упал, не сильно…. Уже почти не больно, надо просто посидеть немного.

Мария Александровна, чуть прихрамывая, отошла на пару шагов и села за парту, как бы отгородившись этим хлипким барьером от Николая Алексеевича.

- А вы почему ещё не дома? - Николай Алексеевич уселся за соседнюю парту наискосок, - у вас же уроки давно кончились.

- Ой, мы с девятиклассниками стенд делали, меня всё директор ругает, что кабинет биологии плохо оформлен, мало наглядности, вот мы и решили стенд про наркотики оформить. Они мне сначала здорово помогали, а потом разбежались все, а я доделала и вот решила повесить. - Мария Александровна улыбнулась, но как-то жалко, даже заискивающе, словно говоря: "Видите, какая я беспомощная, бестолковая…"

- Ну, это мы сейчас мигом исправим, - Николай Алексеевич почувствовал себя мужчиной, призванным защитить, оградить, помочь, - Вы только командуйте, а я его повешу.

Он схватил стенд и начал бодро пристраивать его на стене, под команды Марии Александровны "выше", "ниже", "левее", не замечая её лукавого взгляда из-под приспущенных ресниц.

Наконец, стенд надёжно, по мужски, устроился на стене, и Николай Алексеевич, отряхнув ладони, снова уселся наискосок за партой. Ему не хотелось уходить, в классе было так тихо, уютно. Некоторое время он молчал, не зная, что сказать.

- Про наркотики, это вы хорошо придумали, они действительно не понимают, что это за дрянь. Знаете, у меня ведь уже несколько бывших выпускников на них подсели. Их же одноклассники, бывает, заходят, рассказывают что творится, даже страшно за них становится. И ведь, порою, хорошие ребята, никогда не подумаешь….

- А наркотики и не разбирают плохой он, или хороший, они какую - то слабину в человеке находят, и всё…. И вообще, мы очень мало о наших детях знаем. Какие они? Что их волнует? Чем они живут? Какие у них проблемы? Мы им всё "Учись! Учись!".

- Ну, учиться то им нужно.

- Конечно, нужно, кто с этим спорит?! Только, неужели вы всерьёз думаете, что учёба для них - главное в жизни?!

- А что?

- Не знаю, честно говоря. Но только не учёба. Мне, порою, кажется, что они живут в каком-то другом мире. Он, этот мир, очень похож на наш, но всё-таки немного другой, там другие ценности, другие мотивы поступков, хотя многое, наверно, и одинаковое, и любовь, и дружба, и предательство…. Я очень сумбурно говорю?

- Нет, не очень. Мне и самому что-то подобное в голову иногда приходит. Параллельные миры, знаете, как параллельные прямые, которые проходят рядом, иногда совсем близко, но никогда не пересекаются. Только ведь живут-то они по законам своего мира, а отвечать им приходится по законам нашего. Поэтому, чем скорее мы их в наш мир перетащим, тем им же лучше будет.

- Лучше? Не знаю… Но, всё равно, нам этот их мир понимать нужно, а мы порою просто не хотим их слышать.

- Не хотим? А когда этим заниматься. Когда раньше у меня нагрузка 20 - 25 часов была, я со своим классом, что только не делал: и в походы ходил, и на экскурсии ездил, и в гости к себе приводил, и к ним захаживал, да я всё про каждого знал, всю подноготную…. А сейчас…. Я сам себе сейчас, как классный руководитель не нравлюсь. Ничего не успеваю. Даже детей своего класса еле-еле запомнил, целый год, бывало, путал. Самому стыдно. Бывает, прибегут ко мне со своими проблемами, а у меня один класс уходит, другой приходит, я им что-нибудь отвечаю, а сам думаю, лишь бы отвязались побыстрее. Знаете, мне случай один сейчас вспомнился. Стою я на остановке, автобус жду, а рядом собака бегает, в ошейнике, с поводком. Видно, что не бродячая, а домашняя, потерялась, наверное. Бегает, скулит, людям в глаза заглядывает, подбежит к краю дороги, а там машины сплошным потоком, она отскочит и снова на людей смотрит. Растерянная такая, несчастная. Надо бы её за поводок взять, через дорогу перевести, только все глаза отводят. Всем некогда, у всех свои заботы. Автобус подошел, сели все в него и поехали, а она на остановке стоит, вслед смотрит. Что с ней стало? Может, под машину попала? Весь день мне потом эта собака вспоминалась. Так мы и с детьми порою. Всё у нас дела какие-то важные, хотя, по большому счёту, что может быть важнее детей? Пусть даже не своих. Да и свои…. Я своих только по вечерам перед сном и вижу. "Всё нормально? - спрошу, - Всё нормально!" А что там нормально? Да что я, вот вы, мать, а со своими детьми много времени проводите? Уже шесть скоро, а вы всё в школе.

- Ну, я не каждый день так засиживаюсь. Сегодня, скорее, исключение, хотя, конечно…

- Именно, что конечно… Учительские дети, самые брошенные дети.

- Нет, мои не брошенные, у них бабушка чудесная, моя мама.

"А как же отец?" - подумал Николай Алексеевич.

- Впрочем, вы правы, пора идти домой, мать детям никто не заменит. Они у меня такие чудесные, умненькие, всё-всё понимают. "Мама учит деток, когда мы подрастём, она и нас учить будет" - представляете, какие поросята? Я надеюсь, что когда они подрастут, у них тайн от меня не будет, они мне всё расскажут, а я, я их всегда пойму, помогу. Я им хочу другом быть.

- Дай - то Бог. Ладно, действительно уже пора. - Николай Алексеевич неохотно поднялся, приняв слова Марии Александровны, за намёк. - Счастливо вам, до завтра.

- До завтра. Ой! Николай Алексеевич, вы щёку испачкали, наверное, когда стенд вешали.

- Где? - Николай Алексеевич потёр ладонью сначала одну свою щеку, потом другую.

- Да нет, давайте я сама.

Мария Александровна привстала. Её прохладная узкая ладошка ласково коснулась его, уже успевшей покрыться дневной щетиной, щеки. И такая волна нежности лёгкими иголочками прокатилась по телу Николая Алексеевича, от щеки по шее, спине до самых ног, что он непроизвольно приподнял плечо, прижав эту удивительную ладошку к своему лицу и замер. Они мгновенье смотрели в глаза друг другу….

- Поздно, поздно уже, - с лёгкой хрипотцой в голосе проговорила Мария Александровна, не без внутреннего усилия отнимая ладонь, - поздно, пора домой.

- Да, конечно, - отвечал он и, повернувшись, вышел из класса.

***

- Поздно уже, - думал Пашка, спеша домой, - от предков влетит.

***

-Поздно уже, - думал о чем-то своём Николай Алексеевич, не спешно идя домой.

Они прошли одной улицей, свернули в один переулок, но так и не встретились, разойдясь буквально на две минуты.