Сергей ДОЛГИХ. Сказки керченского рыбака

Моряна, дочь моря

В старину далёкую, в незапамятную-глубокую, жил в рыбацком посёлке одинокий рыбак по прозвищу Капкан. Никто за него замуж не шёл, потому как простоват он был. Кто что ни скажет – всему верит.

Рыбаки – народ серьёзный, но и пошутить любят. Вот и говорят как-то шутники Капкану: 

– Невесту мы тебе подыскали. Спеши свататься, не то отобьют.

Принарядили его, привели к морю и на колени поставили.

– Невеста, – говорят, – знатная. Поклонись и скажи: «Девица синеока море глубоко, пришёл я за тобой. Стань моей женой».

Тут только Капкан догадался, что потешаются над ним. Замахнулся было, да уж разбежались со смехом шутники.

Присел он на прибрежный камень, задумался. А море тихое-тихое стало, будто печаль его чувствует. Капкан возьми, да и скажи вдруг вполголоса, про себя будто: 

– Девица синеока море глубоко, пришёл я за тобой. Стань моей женой. 

Вздрогнуло море, отступило даже. Рябь по воде пошла, будто мысли по лицу пробежали растерянно. Не слухом слышит Капкан, а в самом себе чувствует голос моря приглушённый: «Неужто, Капкан, ты бы, и вправду, на мне женился?» – «Только бы твоё согласие». – «Нет, – вздохнуло море, – не с руки нам. Ступай-ка ты домой». 

Загрустил-затосковал Капкан. День, другой, неделю на рыбалку не выходит. Беспокоиться стали рыбаки-товарищи, проведать Капкана пришли, а как узнали, в чём дело, вновь шутки шутить принялись.

– А ты возьми, – говорят, – да гордячке этой косу зелёну и заплети. Враз покорится. 

Побежал к морю Капкан, и ну траву морскую в косу плести! Плёл-плёл, а море-то вдруг и присмирело. «Что тебе надо, Капкан? – спрашивает. – Если рыбы, то возьми, какой хочешь». – «Рыбу-то я и сам поймаю, – отвечает Капкан. – В жёны тебя хочу». – «Ну и глупый же ты, – рассмеялось море так, что даже берег осыпался, и домишко Капканов чуть было с обрыва не свалился. – Как же это ты меня к себе привести думаешь?» – «А тут и думать нечего, – говорит Капкан. Взял он ведёрко деревянное, зачерпнул в него из моря и принёс в дом. – Тут ты теперь хозяйка, а и делай, что знаешь». А сам на рыбалку ушёл.

Но не ловится что-то рыба, будто не было её никогда тут. Стало море - не море, вода, да не та.

Возвратился Капкан, а дома и не узнать. Всё кругом прибрано, по стенам диковины морские развешены, окна в занавеси шёлковые взяты. Льётся в дом сквозь них свет зелёный, будто дно морское высвечивает. Стол от еды невиданной так и ломится. 

Поел-попил Капкан, доволен остался. Ночь как пришла, стал он спать собираться. «А и мне стели», – просит море. «Роди мне ребёночка, – говорит Капкан. – Чтобы радость в доме была». – «Ладно уж», – пообещало море.

Уснул Капкан, да во сне рукою ведёрко и опрокинул. Убежало море. Вскочил он, хотел беглянку возвратить, видит – в постельке ребёнок лежит, девочка. Дал рыбак ей имя Моряна, в честь матери, значит.

Растёт Моряна, от других детей только тем и отличается, что глаза синие, как небо, в воде отражённое, да волосы сизоватые, словно волна морская. 

– Кто мать твоя? – спрашивали её.

– Моя мама – море глубоко, – отвечала девочка, как отец учил. 

Обиду какую Моряна к морю несла. Сядет на прибрежный камень, а слёзы из синих глаз так и катятся. Заплещется сразу море волнами чуткими, будто руки материнские приласкать дитя своего стараются. Тут и морской народец на помощь спешит: крабыши-малыши на колени карабкаются, рыбьи мальки подплывают, дружить предлагают. Моряна обиду свою и забудет. 

Повадилась девочка чуть свет к камню прибрежному прибегать, с друзьями морскими играть. Вскоре далеко от берега встречаться стал рыбакам дельфин с Моряной на спине.

– Дочь моря к матери привыкает, – качали головой рыбаки. 

Капкану некогда за дочерью смотреть. Всё он в море да в море. А рыбы всё равно не хватает, чуть не всю её злой Шушей отбирает. Сидит Шушей у морского прохода, и кто мимо плывет, у того дань берёт.

Возвратился однажды Капкан с пустыми руками – всё злодей отобрал, да вместе с лодкой. Повесил голову рыбак, как жить дальше, не знает.

– Не печалься, отец, ложись отдыхать, – утешает его Моряна. – После ночи всегда утро наступает.

Сама вышла на берег и крикнула громко: 

– Эй, крабёшки-рыбёшки да малые блошки! Все к камню прибрежному собирайтесь!Приплыли на зов морские малявки всякие, большие и малые. Рассказала им Моряна о своей нужде.

– С этой бедой мы справимся, – пообещали малявки. 

Но Шушей о лодке, как о своей, позаботился: привязал её к берегу канатом толстющим, силачу не перервать. Да уж когда капли вместе сливаются – река получается. Облепили крабики канат со всех сторон, да за ночь его по ниточке и перетёрли клещами.

Утром встал Капкан – а вот она, лодка.

Озлился Шушей и отобрал у Капкана сети.

– Не горюй, отец, – говорит Моряна. – Не всегда в море шторм, и затишье бывает. 
Сама у камня стала, своих малявок морских созвала, рассказала им о новой беде. 

– И с этой бедою мы справимся, – пообещали малявки. 

Да теперь уж за сетями большеглазы следят. Днём они на солнышке загорают, свет припасают, а ночью-то глазищами вокруг присвечивают. Не подберёшься! 

Взялись тогда за дело блошки морские. Залезли они охранникам тем под одежду. Подпрыгивать вдруг стали большеглазы, почёсываться. Куда надо и не смотрят. Что за зверищи-кусачи, говорят, объявилися? А блошки уже в сетях копошатся. Развязали они узелочки, да по ниточке всё и утащили. К утру рыбы-иглы сети заново связали.

Совсем тут Шушей из себя вышел. Ногами топает, злою слюной брызжет, Капканова заступника выдать требует. Но никто не проговорился, не указал на Моряну. 

Решил тогда злодей всех голодом уморить. Направил он в море двух змей морских. Согнали змеи рыбу в залив, а сами в замок сплелись, выход закрыли. Никто тот замочек открыть не осмеливается. Гибнет рыба в тесноте, задыхается. Рыбаки от голода страдать стали, что уж и было в запасе – всё съели. \

Хлопнула тогда Моряна по прибрежному камню ладошкой, дельфина позвала. Дельфин через волны перескакивает, играется, к змеям с Моряной направляется. 

Зашипели твари двуязыкие, уставились глазами немигаючими, с какого бока схватить примеряются. Да дочь моря проворней оказалась. Поднесла она им зеркальце карманное. Глядят в него змеи, удивляются, отнять друг у друга стараются. Передрались меж собой, перессорились и расплылись в разные стороны. 

Кликнул тогда Шушей камку-птицу, что птенцов своих в траве-камке выводит. Клюв у неё пикой, голос дикий, летит – ветер свистит, от воды хвостом своим рыбьим отталкивается. Вот-вот схватит птица Моряну.

Закрылась руками от страха Моряна и стала кричать, мать родную на помощь звать. Тут море не выдержало и растворило в себе Моряну, спрятало от беды навсегда. 

Долго кружила камка-птица на пустом месте, потом схватила со злости дельфина и поднялась с ним высоко в небо. Клюнула она его в голову и бросила обратно в море. Упал он, о воду бок зашиб, но жив остался. И сейчас дельфин, когда из воды выпрыгивает, всегда в воздухе переворачивается, на больной бок упасть боится. А рана на его голове так и не зажила, в дыхало превратилась. 
Замечать стали рыбаки: среди зеленоватых волн нет-нет, да одна сизая появится. А кому повезёт, тот и два синих пятнышка, на глаза похожих, в той волне усмотрит.

Идёт тогда рыба в сети косяками, не вытащишь.

Рыбаки с тех пор не плюют и не мусорят в море, не хотят, видать, Моряну обидеть. 

*** 

Волна к берегу бежала, с ветром сказкою играла. Ветер сказку потерял, я нашёл, да записал.

Самое большое богатство

Соль морская, пыль степная – к сказке присказка такая. Сказка же из города Корчева былью вышла, а к нам небылицей пришла.

*** 

Жили когда-то в Корчеве на отшибе в хатке-развалюшке муж с женой. Жили они бедно, детей иметь не торопились. «Нечего, – говорили, – нищету разводить. Надо бы прежде богатство нажить».

Да всё стороной их удача обходила. Она, известно, к тому идёт, кто её вовсе не ждёт. Муж-то даже крюком согнулся, всё под ноги глядючи: вдруг да кошель кто с золотом обронил? За то, может, и прозвище получил: Златодум. Да одной лишь думкой сыт не будешь.

Пошёл он как-то с удочкой на море рыбёшки подналовить. День-другой, думает, проживём, а там, глядишь, и подвалит она, удача-то. Сидел он, сидел, наживку менял. Весь измаялся, а не клюёт рыба. Да уж и море под солнцем полуденным разморилось, прямо пластом в берегах лежит. Какая уж тут рыбалка. 

Поплевал Златодум на голый крючок и забросил его напоследок в море шутки ради. Сам принялся домой собираться. Когда видит – есть на крючке что-то. Стал тянуть, а «оно» упирается, из глубин выходить не решается. Закусил губу Златодум. Ну, держись тогда лесочка хвалёная, из хвоста коня белого плетёная! 

Потянул он, что есть мочи, пересилил-таки. Глядит, а поимка-то непонятная: ни головы, ни живота, ни спины и ни хвоста. Ни то, ни сё, одним словом. Хотел он «его» подальше на берег зашвырнуть, чтобы зря в другой раз не цеплялось. Да взмолилось тут «ни то ни сё» человеческим голосом:

– Не губи понапрасну, выпусти в море. Открою тебе оконце бездонное.

– А зачем оно мне, твоё оконце?

– С рыбой всегда будешь. Брось только в полдень на блик солнца соли щепотку и скажи слово заговорное: «Прими соль солнце в бездонное оконце». 

Почесал затылок Златодум, поразмыслил и говорит: 

– Да уж какой с тебя прок? Ни солить, ни уху варить. Иди себе, – и выпустил.

На другой день бросил он в море соли щепотку и сказал: 

– Прими соль солнце в бездонное оконце.

Подождал немного, а и заблестела гладью вода в том месте, будто и впрямь оконце небольшое. Опустил туда удочку Златодум, и ну рыбу таскать без продыху! Унести, видит, уж не унесёшь, а остановиться не может. Насилу азарт унял. Как передохнул, дай, думает, полюбопытствую, что это за оконце такое.

Стал в воду – по грудь, а шагнул дальше – и пошёл ко дну. А дна всё нет и нет. Когда видит – калитка меж двух столбов стоит в одиночестве. Из горбылей сколочена, морскими червями источена. Пусто за ней, пусто под ней, и столбы никуда не вкопаны, сами по себе стоят. Неспроста, видать, она здесь поставлена. 

Взял Златодум, да и постучал в калитку легонько. Тут из-за неё грубый голос и спрашивает: 

– Чего надобно? Утопших пускать не велено.

– Да не утопленник я. Сам пришёл.

Заскрипела калитка, сто лет, знать, не мазана, отворилась нехотя. Не стал мешкать Златодум, вошёл.

За калиткой тропинка вдруг появилась, в неведомо куда ведёт. Пошёл Златодум по ней, под ноги косится, в пропасть упасть боится. Но вот на пути две лестницы стали: одна вверх, другая вниз ведёт.

«Наверх, – думает Златодум, – мне уж не выбраться. Вниз пойду, будь, что будет». 

Едва он три ступеньки прошёл, как тот же голос повелел: 

– Дальше тебе ходу нет. Сойди в сторону. 

Шагнул Златодум с лестницы, думал, опять в бездну падать ему. Когда нет, перед садом подводным оказался.

Деревья, видит, в саду каменные. Безлистые ветви цветами невиданными усыпаны. Среди ветвей два бычка-ротана дерутся. Большой малого одолевает, плавники обрывает, заглотить собирается.

– Защити меня, – просит маленький.

Прогнал Златодум большого бычка и хотел было по саду пройтись, да вдруг видит – за деревом на камне бородач сидит. Борода его зеленью обросла, на пять шагов в сторону простирается, подводным течением развевается. Сидит бородач, скучает, сам с собой в орлянку играет. Увидел он Златодума, обрадовался.

– Давай, – говорит, – сыграем. Трижды угадаешь – в сад попадёшь. Проиграешь – тут тебе время коротать, никого не пускать.

Делать нечего, согласился Златодум. Подбросил вверх монетку бородач, в одну руку поймал, другой накрыл.

– Орёл или решка? – спрашивает.

Хотел было Златодум решку назвать, да тут бычок к самому уху незаметно подплыл и шепчет:

– На монете-то с двух сторон орёл.

Поверил ему Златодум, трижды орла назвал и, ясное дело, три раза угадал. Поник головой бородач: опять ему сторожить, дремучую бороду дальше растить. 

Вошёл в сад Златодум, а там три коровы морские гуляют: белая, рыжая и пёстрая. Хвостами рыбьими помахивают, ластами лениво пошевеливают, цветы с деревьев объедают, а на травку шелковистую и не смотрят. В сад цветущий солнце проникает, всё вокруг освещает, через оконце бездонное пробивается. На пути краб сидит, за пришельцем следит. Не простой тот краб, перламутровый. Клешни грозные выставил, три кувшина собой заслоняет, от злых рук оберегает: большой кувшин, средний и маленький. Что там в них, не успел разглядеть Златодум. Вода вдруг забурлила, потемнела вся, и серая тень неслышно сверху надвинулась. Посопел рядом недовольно кто-то и спрашивает:

– Зачем, не спросясь, ко мне пожаловал?

Тут Златодум с испугу возьми, да и выложи, что в голове мухой назойливой неотступно вертелось:

– Разбогатеть хочу.

Вода уж успокоилась, посветлела, и видать стало, что это перед ним сам Ни То Ни Сё стоит. Рассмеялся Ни То Ни Сё, будто телега по булыжникам прогрохотала, и говорит:

– Богатство само в руки не идёт. Вот оно перед тобой, в трёх кувшинах. За большой кувшин пять лет у меня потрудись, за средний – десять, а за самый маленький – двадцать. 

«Знать, в маленьком кувшине самое большое богатство таится», – решил Златодум и дал согласие отработать двадцать лет.

– Будь по-твоему, – сказал Ни То Ни Сё и велел крабу маленький кувшинчик Златодумовой жене отнести.

Выбрался краб на берег, сбросил с себя перламутровый панцирь и превратился в прохожего. 

Сидит Златодумова жена в хатке, по мужу горюет, обручальное колечко целует. Тут в окошко прохожий постучался.

– От мужа поклон, – говорит, – тебе, и самое большое богатство. 

Сказал и исчез, а кувшинчик на подоконнике оставил. Заглянула в него Златодумова жена, а там, на донышке, два кусочка творога лежат. Творог женщина съела, кувшинчик же в угол поставила.

Прошло время, и родились у неё два сына. Стала она их растить, как могла. 

А Златодум тем временем у Ни То Ни Сё за коровами присматривает, в каменном саду на цветах пасёт. Доит он их бережно, чтобы и капельки молока не пролилось мимо подойника. Молоко-то у коров не простое. Перламутровый краб от белой коровы серебряное масло сбивает, в большой кувшин набирает. От рыжей коровы маслице золотое. А пеструшкино молоко краб скисать оставляет, творог белый из него отжимает.

Отработал Златодум свои двадцать лет и вышел из моря. А дома его два молодца встречают, отцом величают, под руки за стол на почётное место усаживают. Все друг на друга не нарадуются.

Рассказал Златодум, как всё было.

– Обманул тебя Ни То Ни Сё, – говорит жена. – Не было там никакого богатства. 

Отыскала она в углу кувшинчик и в полдень с ним к морю побежала. Бросила она на блик солнца горсть соли, и не успела заговорное слово сказать, как уж оконце бездонное появилось. Вынырнул из него Ни То Ни Сё, отплевался и спрашивает: 

– Зачем ты мне воду пересолила?

– Да я тебе, такой-сякой, ещё не так насолю! – кричит Златодумова жена. – Забери назад самое большое богатство, а дай взамен золота два кувшина, – и швырнула ему маленький кувшинчик.

Вздохнул Ни То Ни Сё сокрушённо, не стал с женщиной ссориться, сказал только: 

– Назад то богатство ни за какое золото не вернёшь, – и дал ей, что она хотела. 

Едва она кувшин приняла, как сыновья бегут. Бросились они в море и поплыли вдаль без оглядки.

– Куда же вы, вернитесь! – стала мать их звать отчаянно. 
– Поздно уж, – отвечали сыновья. – Променяла ты нас, сама не ведая. Прощай навеки. 

Выплыли они в открытое море и превратились в дельфинов. Сели муж с женой возле хатки и окаменели от горя.

Много времени прошло с тех пор. Занесло хатку землёю. Может, она и сейчас где под курганом скрывается, вон их сколько у нас всюду разбросано. 
 

Сказка о рыбаке и царевне

На камне у моря девица грустила, зелёную косу на нём расстелила. Весь день понапрасну кого-то ждала, и в море ночное, вздохнув, уплыла.
 

*** 

Стояло в том месте, где воды двух морей встречаются, в древней древности царство-государство небольшое, Двуморьем звалося. Славилось оно рыбой морскою да девичьей красою. Было оно мирное, ни с кем не воевало, армию не держало. Царство как царство, с царём и царицею, со всякими придворными да слугами проворными. 

И была у царя с царицей дочь, стройная да высокая, глаза цвета спелой вишни, за которые и была прозвана Кареглазкой. А уж если добавить к сему ресницы густые, брови дугою, как крылья стрижа, да косу русую ниже пояса, то картинка, а не девица получается. Отец с матерью души в ней не чаяли и многое позволяли. Часто Кареглазка, незаметно миновав стражу дворцовую, к морю убегала – на камне прибрежном позагорать, в воде ножками поболтать.

Сидит она однажды так, а с моря лодка неслышно подплыла. В лодке рыбак молодой, всё ближе и ближе подгребает, по морюшку покататься приглашает. Не знал он, что за девица перед ним, а то не был бы таким смелым.

Катаются они, о том, о сём разговаривают. Совсем освоились вскоре, водичкой брызгаются, знать, приглянулись друг дружке.

Встречались они, встречались, и уже жить друг без друга не могли. Свадьбу бы сыграть, да где это видано, чтобы царская дочь и простой рыбак могли пожениться! Скорее луна с неба сорвётся или небо с морем сольётся. Царские семьи только с себе подобными родниться могли.

Но был в Двуморье обычай один, назывался Царский день. Если в последний месяц лета невеста сама приводила в дом жениха под родительское благословение, то никто её выбору перечить не смел. Вот и решили влюблённые дождаться этого дня, а пока продолжали тайно встречаться возле камушка заветного.

*** 

Обитал, надо сказать, в том месте среди скал береговых змей полутораголовый, чудище необыкновенное: на хвост опирается, с одной лапы перепончатой на другую переваливается. Одна голова, как у всех, на месте, а полголовы за спиной болтается, неведомо для чего назначается. Лежит змей на самой высокой скале, на солнышке греется, всё вокруг примечает, всё запоминает. 

А между тем все, кто близко или далёко жили, о Кареглазке прослышаны были. Кто-то хоть одним глазком взглянуть на неё мечтает, а кто и в жёны красавицу знатную заполучить желает. Только всех она отвергает, рыбака своего ожидает. 

Вот очередной жених явился. Решила царевна подшутить над ним, метнула в его сторону взгляд игривый. А у того сердце замерло, стоит столб столбом, дурак дураком, рот разинувши.

Но рассмеялась девушка и на дверь указала неудачнику. 

Вот тут незадача вышла: жених-то племянником змеевым оказался. Побежал он к дядюшке своему, ножкой топнул, слезу пустил: 

– Кареглазка надо мной посмеялася. Хочу, чтобы никому не досталася! 

– Быть по-твоему, – пообещал змей.

*** 

Чем ближе Царский день, тем чаще рыбак стал задумываться. «Негоже, – решил он, – к царю без подарка являться. Схожу-ка я в море, хоть рыбы наловлю». 

А змей только этого и ждал. Едва лодка от берега отошла, змей поднял свои полголовы с единственным глазом, пристально посмотрел на рыбака – и тотчас превратилась лодка в камень, а рыбак в птицу баклана. 
Ловит баклан рыбу, глотает, глотает, побольше набрать старается, а потом присядет на камень, что в море из воды торчит, и перья сушит, крылья раскинувши. И сидит, сидит неподвижно, будто вспомнить что-то старается, да никак не может. И снова за рыбой ныряет. Потому-то к берегу и не подплывает. 
А змей наступил лапой на царство-государство. Земля под ними такой тяжести не выдержала, разверзлась и поглотила Двуморье со всем, что в нём находилось. Воды из двух морей устремились в то место, и образовался пролив. Где-то под его дном и лежит сейчас Двуморье.

*** 

С тех пор в Царский день последнего летнего месяца выходит из воды Кареглазка, садится на камень прибрежный, волосы зелёные по нему распускает. Сидит тихонько, вода перед ней гладью стелется, будто грустит вместе с нею. Потом вдруг, очнувшись, хлопает царевна в ладошки и зовёт негромко: 

– Эй, го-го! Кони морские, копыта золотые, подковы серебряные!

Вскипает вода возле берега, и появляется из неё тройка коньков морских, в раковину запряжённых. Головки у них точёные, копытца золочёные, хвосты вперёд лихо закручены, скакать по волнам кони обучены. Бьют они нетерпеливо копытцами, брызги искрящиеся высекают. Садится в ту карету перламутровую царевна, и тотчас тройка с места срывается. Конями рачок морской управляет, усами длинными коньков по спинам охаживает, острым носищем-пикой попугивает. 

Мчится тройка, с волны на волну перескакивает, над камнями подводными проскакивает. Ай-я-яй! Ой-ё-ёй! Не столкнись с волной крутой! А вода под копытами серебром переливается. У нас говорят: море в августе фосфорится. 

А место скалистое, где змей обитался, сейчас Змеиным Мысом зовут, попросту – Змеинкой. И камень прибрежный до сих пор стоит, зелёной травкой морской покрыт, будто волосами шелковистыми Кареглазки, что выходит из воды любимого встретить. 

*** 

Сказка в море зародилась и с волны морской скатилась. На песочке полежала и обратно убежала.

Сердце рыбачки

Ходит чайка по песку, рыбаку сулит тоску.

Сказывают, не так и давно это было. Жили в наших местах рыбак и рыбачка. Да тут каждый второй, глядишь, рыбак, а жена его рыбачкой зовётся. 
Бывало, задержится дотемна в море рыбак, тогда жена его выходит с фонарём на берег, чтобы знал, куда грести, и ждёт.

Однажды заштормило, как никогда, тучи сомкнулись над морем, берег невидимым стал. Такой бури не припоминали старожилы. Вышла на берег рыбачка, села на камень прибрежный, фонарь рядом поставила. А он возьми, да и потухни – ветер задул. Стала она кричать, может, услышит муж. Да где там! Бурю не перекричишь. 
Отчаяние охватило её, и сердце не выдержало. Вспыхнуло оно на миг ярким огнём. Эту вспышку увидел-таки рыбак и направил лодку свою в нужное место. 
Только видит он: лежит его рыбачка бездыханна, и фонарь потухший рядом. 
С тех пор не видели их никогда. И даже камень, на котором рыбачка сидела, мужа дожидаясь, постепенно сполз в море, забрало оно его. 
Только верит рыбак, в море заплутавший: в нужный миг на берегу обязательно маячок засветится. То вспыхнет любящее сердце рыбачки.

*** 

Небылицу лапкой чайка писала, а волна, набежавши, слизала.