Иван ЕВСЕЕНКО. Безутешный гений.

На перекрестке трех дорог недалеко от города Курска в деревне Новожиловке объявился гений. В какой области чело­веческих деяний он был гением, никто точно не знал, но все чувствовали, и, главное, чувствовал он сам, - что гений, человек незауряд­ный и отмеченный Богом. Звали его, как и во­дится в России, Ваней.

Где бы ни появлялся Ваня, всюду остава­лась печать его гениальности и величия. Если он приходил в контору колхоза к председате­лю правления Василию Ивановичу Дерюгину, то останавливался еще у порога и тыкал в не­го пальцем:

- Вот сколько раз ты бывал в Москве?

Василий Иванович, человек твердый, реши­тельный, под его указующим перстом терялся и, словно школьник, отвечал:

- Трижды.

- А я, - ликовал Ваня, - считай, из Москвы не вылезаю.

Василий Иванович конфузился окончатель­но, отводил взгляд в сторону, чувствуя себя обреченным и никому не нужным, хотя точно знал, что Ваня дальше районного центра нику­да уже лет пять не выезжал.

Закончив разговор с председателем, Ваня переходил через коридор в бухгалтерию и точ­но так же тыкал пальцем в главного бухгалте­ра, мужчину пожилого, стареющего:

- Ты сколько раз прыгал с парашютом?

- Нисколько, - чистосердечно признавался главный бухгалтер. И тоже конфузился, и по старой привычке начинал щелкать костяшка­ми на счетах, забывая, что рядышком стоит новенький заграничный компьютер.

- А я восемнадцать раз! - добивал его Ваня и хлопал дверью.

Где и когда Ваня мог прыгать с парашютом, для всех оставалось тайной. В армии он не служил. Во-первых, потому, что был одним-единственным сыном у больной и довольно уже престарелой матери, а во-вторых, потому, что, по слухам, самым точным и достоверным, таких способных и гениальных людей в армию не берут. Говорят, у военных есть на этот счет какой-то тайный, секретный приказ, запрещающий брать гениев в армию. Они там могут повредиться умом и навсегда утратить свою гениальность. А государство допустить такого расточительства не может...

И тем не менее все верили, что Ваня с пара­шютом прыгал и даже, может быть, не восем­надцать, а значительно больше раз, но из врожденной скромности это утаивает.

Если же собиралось общее собрание колхоза, Ваня опять был тут как тут. Дождавшись пока Василий Иванович закончит доклад, он первым поднимался на трибуну и, выбросив далеко вперед твердую, непреклонную руку, озадачивал колхозников:

- Сергей Александрович Есенин! "Анна Сне­гина"! - и начинал декламировать:

-

Село, значит, наше - Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Те, кто помоложе и пообразованней из дожидавшихся кино, пробовали остановить его, кричали с мест:

- Кончай, Ваня!

Но те, кто постарше и посдержанней, обры­вали молодежь:

- Дайте послушать!

Ваня пережидал минуты три-четыре пока народ успокоится, а потом продолжал дальше без роздыху и перерыва целых полтора часа до самой последней печально-возвышенной строчки, которая в его устах, между прочим, почему-то звучала с укором:

Далекие милые были!..

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но, значит,

Любили и нас.

После такого чтения Василий Иванович нередко добровольно отказывался от заключи­тельного слова. О кино же и вообще не могло быть речи. Это понимали даже молодые и об­разованные. Народ расходился по домам гру­стный и обеспокоенный, не зная, чему больше дивиться, то ли необыкновенной этой истории, которая в старые годы вполне даже могла произойти и в их селе Новожиловке, то ли цепкой, гениальной Ваниной памяти...

За свою короткую двадцатитрехлетнюю жизнь Ваня работал в самых разных местах. Нанимался учителем пения в новожиловской восьмилетней школе, но вынужден был оттуда уйти, потому что директор не понял его, когда Ваня начал разучивать с первоклассниками знаменитую песню:

На просторах Родины чудесной,

Закаляясь в битвах и труде,

Мы сложил радостную песню

О великом друге и вожде.

Потом он работал в районном центре инструктором по стрельбе в местном отделении ДОСААФ. Но опять оставил выгодную эту и престижную службу, поскольку, говорят, на спор с бывшим зав. отделом райкома партии, своим односельчанином Алексеем Степанови­чем Воскобойниковым с расстояния в пятьде­сят метров стрелял, и промазал, в значок "50 лет в КПСС".

После этого Ваня года два вообще нигде не работал, а разводил дома какую-то особую по­роду уток, кормил их отборным проращенным зерном. И опять не очень удачно, потому что по весне утки вдруг поднялись на крыло и ис­чезли в неизвестном направлении.

Ваня немного погоревал, поискал уток в со­седских дворах и на дальних городских дачах, а потом плюнул на все и ушел работать в кол­хозную пожарку. Неожиданно для новожиловцев именно здесь он наконец-то обрел свое настоящее призвание. С его приходом в по­жарную часть дело с пожарами в Новожиловке заметно наладилось.

Вначале сгорел двухэтажный коттедж председателя колхоза Василия Ивановича Дерюги­на, потом родовой дом со всеми надворными постройками главного бухгалтера, потом дача Алексея Степановича Воскобойникова, хотя и стояла она поодаль от села на берегу реки. После этих знаменитых пожаров стали гореть усадьбы и подворья поменьше, поскромнее: завхоза, кладовщика, директора школы, кото­рый когда-то не понял Ваню. На пожары у Ва­ни было просто какое-то чутье. Иной раз он приезжал на место возгорания со всей своей надежной дружиной даже минут за десять-пятнадцать до начала стихийного бедствия. Перепуганный хозяин, глядя, как пожарный расчет разворачивает рукава и шланги, выбе­гал со двора и пробовал остановить несчас­тье:

- Так вроде бы не горит, Ваня?!

- Ничего, - успокаивал его тот. - Должно бы загореться.

И, действительно, не успевал хозяин сбегать в дом за бутылкой водки и какой-никакой заку­ской, чтоб откупиться от дорогих и столь пре­дупредительных гостей, как его подворье за­горалось со всех четырех сторон. В сердцах хозяин сам хватался за брандспойт, но Ваня останавливал его:

- Не спеши, дай разгореться, а то здесь и ту­шить нечего.

Когда же пожар наконец разгорался во всю свою силу и мощь, грозясь перекинуться на другие подворья, Ваня нехотя понимался с бу­горка, откуда любил наблюдать непревзойден­ное это зрелище и подавал команду расчету:

- Ну, теперь можно и попробовать! Пожарники дело свое знали отменно, не щадили ни себя, ни машину, включали бранд­спойты на всю мощность и в считанные мину­ты разносили в щепки остатки стен и заборов, которые по какому-то недоразумению пожар пощадил...

На тяжкой этой пожарной должности авторитет и гениальность Вани еще больше вырос­ли и укрепились. Даже те из горделивых и вы­сокомерных односельчан, которые в прежние годы относились к Ване с некоторым преду­беждением, теперь смирили свою гордыню и при встрече с Ваней на всякий случай снимали шапку:

- Здравствуйте, Иван Данилович! В гости не собираетесь?

- Да нет пока, - прикидывал что-то в уме Ва­ня и шел себе дальше, оставив счастливого односельчанина стоять посреди дороги с обна­женной головой...

* * *

... И вдруг Ваня стал задумываться. Выйдет рано поутру из дому и вместо того, чтоб немедленно отправиться в пожарку, сядет на крылечко, опустит низко голову и в молчании и одиночестве сидит так вот и час, и другой, и третий...

- Думаешь все? - осторожно затронет его кто-либо из прохожих.

- Думаю, - ответит Ваня, вздохнет и опять обронит на грудь свою многострадальную голову. - Надо же кому-то и думать...

Мать его стала не на шутку тревожиться, пе­реживать. Несколько раз подступала к нему с заветным своим разговором:

- Может быть, тебе бы жениться, Ваня?

Но он неизменно отвечал на это:

- Пока еще рано, - и опять задумывался да так крепко, что иной раз даже не мог поднять­ся с крылечка, и его приходилось уводить в дом силой.

Слух о том, что Ваня стал задумываться, быстро побежал по всему селу и даже по всему району. Народ притих и стал ожидать чето-то непредвиденного, потому что когда задумыва­ются такие люди, как Ваня, обязательно слу­чается что-либо непредвиденное, а может быть, даже и страшное...

Но, к счастью, ничего особо уж непредвиденного не случилось. Ваня посидел на кры­лечке еще несколько дней, несколько недель, все такой же молчаливый и неприкаянный, а потом вдруг взял да и исчез из села...

 

***

... Не было его ровно три года. Изболевшая­ся душою мать подавала на розыск, ходила к разным гадалкам и ворожеям, обращалась даже за помощью к Василию Ивановичу Дерюги­ну и Алексею Степановичу Воскобойникову. Но все было напрасно. Ваня словно в году канул, не подавал о себе никакой весточки и никакого знака. Кое-кто из новожиловцев втайне, наверное, даже подумал, что Ванины косточки давным-давно уже сгнили где-либо в дальних местах и странах...

Но все-таки Ваня вернул­ся. Ранней весной, когда только начали пахать ого­роды, он неожиданно по­явился возле родительско­го дома в линялом, выго­ревшем донельзя на солн­це полувоенном обмундировании, с таким же линя­лым полуармейским рюк­зачком за плечами. Правая рука у Вани была на перевязи...

Мать, завидев его, выскочила из дома в одной коф­точке, заплакала, обняла его, по-матерински горест­но дивясь, что голова у Ва­ни наполовину седая. Он обнял ее тоже нежно и сильно, прикрыл от ветра и сказал так, как в былые го­ды никогда не говорил:

- Простудитесь, мама.

Их тут же окружили соседи и подошедшие на шум даже из дальних домов односельчане. Глядя на Ванину израненную руку и военную

форму, кто-то не выдержал и спросил:

- Ты что же на войне был, Ваня?

- На войне, - тихо и печально ответил тот. Все ожидали, что сейчас он по прежней своей привычке начнет рассказывать да, может, немного и привирать о войне, на которую Бог знает, как его занесло, о своих там геройствах и подвигах. Но Ваня ничего рассказывать не стал, а лишь умылся из материных рук, побыл немного в доме и снова вышел на свое излюбленное место, на крылечко, сел на самую ни­жнюю ступеньку и задумался.

Никто из прохожих и проезжих теперь не ос­танавливался возле него, не затрагивал, не интересовался, думает ли Ваня о чем или сидит просто так, греется на майском утреннем солнышке. Все обходили его стороной, остав­ляя Ваню в одиночестве и молчании, кто из опаски и предубеждения: как-никак человек был на войне и поди догадайся, что хранится у него в вещмешке или за широким солдатским ремнем, - а кто из деликатности и сомнения, помня еще, что Ваня все ж таки житель нео­быкновенный, гениальный и лучше его по ме­лочам не беспокоить...

Когда рука у Вани немного зажила, он изредка вроде бы начал отвлекаться от своих дум, брался за топор и пилу и принимался ремонтировать то совсем повалившиеся заборы, то сараюшки и повети, то крышу родительско­го покосившегося дома. Но и здесь у него сплошь и рядом получалась заминка. Вдруг Ваня останавливал на замахе топор или моло­ток, откладывал в сторону пилу и гвозди и опять крепко задумывался, сидя где-нибудь в тенечке за забором или на крыше дома.

Несколько раз к нему незаметно подходи­ла соседская шестнадцатилетняя девчонка Настенька в беленьком, специально для этой встречи выглаженном платьице, смотрела на него снизу вверх и спрашивала:

- Может, слезешь?

- Зачем? - удивлялся Ваня и смотрел вовсе не на Настеньку, не на ее платьице, а куда-то поверх деревенских крыш в поля и в не­бо...

Настенька совсем не по-детски вздыхала, печалилась; стояла еще несколько минут возле Ваниного дома, а потом круто поворачивалась и через сад бежала к себе во двор, чтоб больше до самого вечера нигде уже не показываться...

Так промелькнули весна и лето. А осенью с первыми дождями и непогодой Ваня исчез

из села во второй раз...

* * *

... И опять его не было три, а может, даже и четыре года. Теперь его мать на розыск не подавала, не ходила ни к гадалкам, ни к ворожеям, ни даже к Василию Ивановичу Де­рюгину, за эти годы заметно раздобревшему и построившему себе новый трехэтажный коттедж, рядом с новой же дачей Алексея Степановича Воскобойникова на берегу ре­ки. Не ходила и к самому Алексею Степано­вичу, который нынче живет в областном го­роде и служит там каким-то новым большим начальником. Скрепившись сердцем, она стала терпеть и ждать неприкаянного своего Ваню домой.

И он действительно вернулся. Но на этот раз не в военном обмундировании, а в какой-то серенькой фуфаечке с неспоротыми еще тайными отметинами и в грубых рабочих ботинках. Мать опять выбежала к нему просто­волосая, заплакала, запричитала, крепко прижала к своей груди его совсем уже седую голову. А он, опять прикрывая ее от вет­ра и холода, сказал так, как никогда не гово­рил в детские и юношеские свои годы:.

- Не плачьте, мама. Не надо...

Односельчане, как и в прошлый раз окружившие его плотным кольцом, насторожен­но поинтересовались:

- Ты, что же, в тюрьме сидел, Ваня?

- В тюрьме, - печально улыбнулся тот.

- Убил кого или как? - не унимались односельчане.

- Нет, не убил.

- Так за что же тогда сидел?

- А за что можно сидеть в России, - поднял на них вопрошающие глаза Ваня и сам же ответил: - За правду.

Больше он ничего не сказал, обнял мать и ушел с ней в свой опять крепко порушивший­ся дом.

Несколько дней Ваня нигде не показывался, отходил душой и телом от долгих лет за­точения, а потом, переодевшись в свое домашнее одеяние, стал наводить на подворье кое-какой порядок: ремонтировать сараи, за­боры и изгороди. Когда же он взобрался на крышу, чтоб поменять там подгнивший ко­нек, к нему, как и в прошлое возвращение, подошла Настенька. За четыре года, пока Ваня сидел в тюрьме, она превратилась из хрупкой длинноногой девчонки в красивую, но почему-то очень печальную женщину. Одета Настенька теперь была не в белое почти воздушное платьице, а в обыкновен­ную рабочую юбку и кофточку, отчего каза­лась гораздо старше своих двадцати лет.

Ваня не стал дожидаться пока она его окликнет, а сам спустился с крыши и сел рядом с Настенькой на лавочку. Она нежно взяла его за руку, несколько мгновений подержала худую, изможденную Ванину ладонь в своих очень горячих легонько вздрагивающих ла­дошках, а потом вдруг сказала просто и обыкновенно, как могла сказать только она:

- Так, может, женишься на мне?

- Женюсь, - неожиданно легко отвлекся от своих дум и дал согласие Ваня.

Через неделю они отнесли в сельсовет заявление, а еще через неделю сыграли свадьбу. Настенька опять достала свое белое девчоночье платье, надела на голову высокий украшенный бусинками и разноцветными блестками кокошник и сидела ря­дом с Ваней очень счастлива. Он тоже был счастлив, обнимал Настеньку за плечо, про­бовал петь песни и даже плясать на радость гостям и матери. Но потом он вдруг снова задумался, оглядел все застолье каким-то тревожным, непонимающим взглядом, по­смотрел с сочувствием на мать и Настеньку и отпросился у них в сад покурить. Там он действительно закурил, постоял минуты две-три возле старой засыхающей груши и нео­жиданно для самого себя в третий раз исчез из села...

* * *

... Снова побежали год за годом, а от Вани не было ни единой весточки, ни единого письма. Мать терпела, выглядывала его за селом на перекрестке дорог, а Настеньке, когда та встречалась ей, неизменно говори­ла:

- Не жди его, он не вернется...

- Но вы же ждете? - укоряла ее Настенька.

- Так я - мать...

- А я - жена, - отвечала ей Настенька. - Я дана ему от Бога.

И Ваня, словно подслушав их разговоры, вернулся и на этот раз. Пришел он под ве­чер в каком-то совсем обветшалом, наспех во многих местах залатанном одеянии, босой и, чувствовалось, опасно болен. В руках Ва­ня держал сучковатую березовую палку, заменявшую ему посох, а через плечо у него висела холщовая, тоже залатанная сумка...

Мать по своей старости и немощи выбежать к нему навстречу уже не смогла, а лишь с трудом выбралась на крылечко. Ваня сам подошел к ней, осторожно, словно боясь причинить боль и неудобство, обнял, прижался к ее плечу горячим, воспаленным лбом и вдруг сказал так, как не говорил никогда прежде:

- Я вам принес гостинец, мама.

Он открыл холщовую свою полупустую сумку, достал оттуда ломоть ржаного земли­стого хлеба и передал матери.

- Спасибо, Ваня, - сказала мать, приняла подарок, отломила, попробовала от него совсем маленький кусочек и улыбнулась Ва­не чистой материнской улыбкой: - Подают еще люди?

- Подают иногда, - так же светло и радостно улыбнулся ей в ответ Ваня. - Бог пока ми­лостив...

Он еще теснее прижался к материнскому плечу и затих, отдыхая после дальнего тяжкого перехода. Мать гладила его худые, опавшие плечи, целовала в лоб, дивясь, какая у Вани светлая, прозрачная кожа, сквозь которую проступает череп, показавшийся ей почему-то холодным и неживым. Потом мать, словно спохватившись, отстранила Ва­ню от себя и сказала:

- Ты бы сходил к Настеньке. Она тоже ждет...

- Сейчас схожу, - ответил Ваня, - поднял с земли оброненный посох и пошел через сад к Настенькиному дому.

Шел он медленно и тяжело, с трудом пере­ставляя в пыли босые исхоженные ноги. Но все-таки дошел и взялся уже было за щекол­ду, видя, что Настенька бежит к нему через все подворье в белоснежном утреннем пла­тье, и вдруг покачнулся, неловко задел пле­чом за калитку и упал бездыханным на ве­сеннюю, только начавшую отходить от зим­них холодов землю...

... Так закончилась его земная жизнь... Похоронили Ваню на краю деревенского кладбища на перекрестке трех дорог. В пасхальные дни к нему на могилу приходят мно­гие односельчане - и знавшие его, и уже не знавшие - поднимают на помин его души по рюмке водки, молчат, и в этом горестном молчании все понимают, как тяжело им, как невыносимо одиноко без Вани, без гения...

Тяжело и им в деревне Новожиловке на перекрестке трех дорог, тяжело и во всей России, тяжело и во всем бесконечном мире...

 

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2004
Выпуск: 
2