Вячеслав ЩЕПОТКИН. Лучше б не было того табора

Рассказ

Только кончилась одна «очередь», думали: ну, всё – пронесло, как мать опять зачастила:

 - Посмотрели б на товарищей – одни вы изо всех отличаетесь. С утра до ночи на Волге, с утра до ночи пропадаете. Глянь – ка на себя: как поросёнок, цыпками проржавел.

 Серый молча, торопливо застёгивает одной рукой штаны, другой в это время шарит в немецком котелке – там крючки, грузила, нитки, всякая рыболовная снасть.

 - Бери, чё смотришь, - быстро шепчет он Сашке. – Скорей, а то заведёт сейчас про Немца.

 Серый говорит также «скорострельно», как и мать. А у неё к тому же голос пронзительный – на всю улицу.

 - Ну, что ты будешь делать: как не им говорю. Скоро Трезор перестанет тебя узнавать – от дома совсем отбился.

 Мать уже вдогонку кричит, притопывая ногой в рваном чувяке.

 - Утонешь, не приходи домой, чёрт! Понял у меня?

 Серый, подпрыгивая, бежит за Сашкой и быстро говорит сам себе:

 - Конечно, не приду, если утону. В Астрахань по дну сплаваю.

 Они довольны, что мать не успела привести им в пример Славку Немцева. Он вышивает болгарским крестом подушку. Не балуется. Не пропадает на Волге. Они оба ненавидят Немца.

 К сталинградскому берегу Волги, на расстоянии метров триста друг от друга, накрепко причалены несколько дебаркадеров. Это пристани. Один из дебаркадеров большой, высокий. Он, как дом на плаву. Сюда пристают и пароходы под стать ему: двухпалубные, солидные, с капитанами в белых кителях и фуражках с «крабами». Пассажиры здесь издалека: снизу, из Астрахани, сверху, из Саратова, Ульяновска и даже из Москвы. Большинство пароходов винтовые. Но есть и «колёсники»: широкие, пузатые, как большой начальник с портфелем. Когда такой «пузан» отплывает, медленно шлёпая по воде плицами, он обязательно даёт прощальный гудок. Над Волгой разносится сиплый, густой бас и остающиеся на берегу, и уплывающие на пароходе ещё острее чувствуют грусть расставания.

 Но Сашку и Серого большая пристань не интересует. Для них и таких, как они – другие дебаркадеры. Это нечто вроде маленькой баржи, прочно притянутой к берегу канатами. На барже – единственное сооружение - будка, где сидит кассир. Рядом - несколько покрашенных скамеек. К этим дебаркадерам пристают и соответствующие пароходики. Их называют «речными трамвайчиками», поскольку они работают на местных линиях. Здешние пассажиры - в основном, огородники прибрежных сёл, которые везут на сталинградские рынки овощи, фрукты, мясо, творог, густые сливки каймак, в котором ложка стоит, как штык в глине.

 Вторая категория пассажиров – рыбаки. Народ это разный. Пацанва – загорелая до черноты, с облупленными носами, с самыми что ни на есть простыми удочками. Неопределённого возраста мужики. Степенные старики в захватанных соломенных шляпах, со связками удочек и обязательно прикрученным к ним сачком. Все рыбаки, независимо от возраста, друг к другу уважительны и, если кто пытается выведать какой – то секрет, то осторожно, аккуратно, чтобы не обидеть расспрашиваемого.

 Сашка и Серый – свои люди в этой среде. Они ложатся на палубу возле сетчатой загородки и, не в силах сдержать волнение, молча толкают друг друга локтями, беспричинно лыбятся, хмыкают от ожидаемого удовольствия и нетерпеливо ждут, когда «трамвайчик» пристанет к ещё меньшей, чем в Сталинграде, пристани на другом берегу Волги.

 Здесь сходят несколько человек. Видать, жители ближней деревни. Из рыбаков – Серый и Сашка. Остальным – путь дальше: к озёрам и ерикам Волго – Ахтубинской поймы.

 Солнце уже не розово – ласковое, как утром. Оно припекает всё сильнее. Высоко в небе, таком голубом, что оно кажется холодным, плещутся белые голуби.

 - Кольк, а говорят цыгане приехали в затон.

 - Чёрт с ними, - отвечает Серый и сплёвывает в воду. Дней десять назад ни с того, ни с сего у него вдруг выпал впереди зуб. Теперь он плюёт мастерски, на зависть всем. – Цыгане шумною толпою... где эт они кочуют?

 - По Бессарабии.

 У них по телу время от времени начинает прокатываться лёгкая дрожь. Оба рыбаки заядлые – лет с шести таскаются по озёрам и речкам, а сейчас им по двенадцать. Идут вдоль самой воды. Шуршат зеленоватые, просвеченные солнцем волны, выскальзывая на берег. На мокром прохладном песке остаются отпечатки босых ног.

 - Я присмотрел одну плоскодонку. Хозяев, наверно, нету, потому что никто к ней не подходит, - быстрой скороговоркой произносит Серый. Вообще – то он Серов, но уличная жизнь больше признаёт клички.

 Сашка глядит, задрав голову, на верхушки высоченных тополей – там сорочиные гнёзда. Потом отстаёт, чешет ногой ногу и заинтересованно спрашивает:

 - Где она?

 - А где пароходы затонувшие.

 Они входят в деревню. Слева от тропинки белые избы выглядывают из садов. Справа начинаются непроходимые заросли ивняка. За ними, сначала широкий, потом всё более сужающийся залив, который по - местному называют затоном. С Волгой он образует длинный, лесистый полуостров. Сюда, по рассказам пацанов, приехали цыгане. Кольке Серому наплевать на них. Он вертит загорелой мордочкой, будто нюхает воздух. При смехе вздёргивает верхней губой, как кролик. Про Кольку соседи говорят, что он малый не промах. А Сашку бабка зовёт простофилей. И выглядит он не как Серый: худой, волосы – выгоревшая солома, глаза карие, часто задумчивые. Серого заставить читать можно только ремнём. Сашка за лето прочитывает все учебники для следующего класса (кроме математики) и, если есть возможность, прихватывает лишнее. Но, может, потому что разные, они и тянутся друг к другу.

 - А Немцу я хрип сломаю, - говорит Колька словами взрослых мужиков, которые не скажут «хребет», а почему – то обязательно «хрип». Однако Сашка давно думает о другом.

 - Ты бы хотел скитаться, как они? Ездить по степи, по утренней степи...

 - Там полынью воняет, - опять, сплюнув через дырку, роняет Серый.

 Сашка вздёргивает худыми плечами. Тянет дымом из деревни, помидорной ботвой, гнилью застоявшейся воды от затона.

 Они подошли к воде и, чавкая вязким чёрным илом, побрели вброд до плоскодонки. Посмотрели по сторонам: никого. Оттолкнулись и погребли: Сашка руками, Серый веслом, которое мимоходом упёрли в деревне.

 - Эх ты! Прибыло сколько воды, - удивлённо ахнул Сашка. – И народу навалило.

 Он неделю не был на рыбалке. Помогал бабке «штурмовать» очереди за хлебом, торговал с нею семечками на «хитром» рынке.

 - В самом деле, откуда они взялись?

 Серый тоже недоволен. Он нерешительно и зло топчется в плоскодонке.

 - Гребём во-о-н туда. К зарослям.

 Там в камышах, в траве виднелось «окно». Остальные места были заняты цыганами.

 - Может на пароходе приедешь? Давай, давай – лодки мало, ей рыбу не всю распугаешь.

 Серый повернулся к черноусому смуглому парню, который насмешливо разглядывал их из камышей, и насупился.

 - А ты чего наше место занял?

 Они перебросились с цыганом несколькими фразами, пока ставили удочки. Потом замолчали и стало тихо.

 Сюда не доносилось ни одного звука из того мира, где были пароходы, машины. Здесь сидело лишь несколько человек, шуршал камыш, когда налетал слабый ветерок, да высоко в небе стояло слепящее солнце. И Сашке вдруг показалось, что он перенёсся в какое – то далекое время, может на тысячу лет назад. Также, наверное, качались на воде блики полуденного солнца. Также шелестел камыш. И люди, которые сидели напротив него в плотной камышовой «крепи», похожи были на отбившихся от своего племени древних людей. Некоторые бородаты, почти все давно не стриглись, и чёрные вьющиеся волосы стекают на уши, на голые шеи.

 - Парень, а вы по Бессарабии кочевали? – спросил он цыгана.

 - Нет. Мы с Украины пришли.

 - А Бессарабия где?

 - Не знаю. Помолчи.

 Он подождал – клевать перестало. Потом спросил:

 - А ты откуда? Из города?

 Сашка кивнул. Серый недовольно засопел.

 - Пойдём купаться, - сказал цыган.

 В другой раз Сашка отказался бы. Он и теперь хотел отказаться – дело шло к вечерней зорьке. Но помимо своей воли, под напором каких – то сложных чувств, из которых одно он мог явственно выделить: тяга к этому стройному улыбающемуся человеку, Сашка закивал головой.

 - Пойдём, конечно. Серый, посмотри за моими удочками.

 Среди затона возвышались утонувшие в войну пароходы. Они обросли водорослями, в тёмных трюмах стояла вода и в ней искрами сверкали стаи мальков. На палубах, на покосившихся капитанских рубках можно было загорать. Сашка с цыганом поплыли туда. Вылезли на горячую железную палубу.

 - Тебя как звать?

 - Саша.

 - Я Лекса. Алексей по – вашему.

 - А почему ты по – русски так хорошо говоришь? Ведь ты цыган и с Украины приехал.

 Лекса засмеялся.

 - Приехал. Нет, не сам я захотел сюда приехать. Что у тебя друг такой сердитый?

 - А ну его, - отмахнулся Сашка. – Алексей, ты много поездил по земле. И сколько людей видел! - мне ни в жисть столько не увидеть.

 Цыган повернулся на живот, вытащил из – за уха папиросу с засунутой в неё спичкой и чиркнул спичкой по железу.

 Ему нравился мальчишка.

 - Я не знаю, где родился, но для меня это не важно. Мы не всегда знаем, как называется место, куда приезжает табор. Но разве леса или степи станут хуже, если мы узнаем, что принадлежат они Румынии, Украине или России? Красота без национальности.

 Сашка, закрыв глаза, слушал цыгана. Он с рождения прожил в большом городе, подрос – узнал Волгу, озёра, заволжские леса. Но его всё время манила степь. Он несколько раз выходил на курган за городом и смотрел в уходящую до горизонта равнину. Но он мало знал степь. Цыган рассказывал, а Сашке представлялась она то весенней, когда запах цветов заливает хутора, затерявшиеся в бескрайних просторах, то летней, когда она становится серой, выжженной, и пересвист сусликов провожает уходящий табор. Пылят фургоны, сладостно хохочут цыганки и горький запах полыни, от которого хочется плакать, обнимает людей.

 - Пойдём сегодня к нам. В таборе весело.

 Последним пароходом из города приехали цыганки. У них гортанные голоса. Фразы обрывистые и Сашке непонятно: ругаются они между собой или мирно судачат. Лекса переводит:

 - Лалу, жену Шандора, забрали в городе в милицию. Она гадала женщине, а та не дала ничего. Подрались. Вот они спорят, можно ли было порвать женщине платье так, чтобы она не смогла его больше зашить.

 Сашка по привычке передёргивает плечами. Так он выражает недовольство или недоумение. Ему непонятно, почему мужчины сидят в таборе, ловят рыбу, а женщины побираются по городу, высунув из тряпья головку ребёнка. Он хочет спросить Алексея, но слишком красивы цыганки в своих разноцветных платьях, слишком пахнет от костра, на котором уже кончают что – то готовить, слишком звучны голоса людей, собачий брёх, перестук – перезвон и он стесняется спрашивать.

 - Гостя к котлу зови, Лекса, - говорит, садясь рядом с ними, пожилой цыган с серьгой в ухе. – Поужинай с нами, мальчик. Жаль твой друг убежал.

 Сашка опускает глаза. Ему стыдно за Серого, который отчаявшись дозваться Сашку домой, нарочно разбил палкой два горшка на кольях.

 - Он застеснялся, что так сделал, поэтому и убежал.

 - Значит, не всё потеряно. Если человек стесняется, то у него есть хорошее в душе. Много людей, которые никогда не стесняются.

 Они поднимаются с травы и идут втроём к костру. Сашка идёт между ними, как равный. Его не берут за руку, не обращают на него такого внимания, которым опутаны дети в городах. Сердце у него колотится так, что отдаёт в висках. На Сашку смотрят цыганки, лохматые и чумазые цыганята, он жмётся к Алексею и беспокойно думает: «Может у меня штаны расстегнулись, иль я в саже испачкался? Что они так уставились на меня?»

 После еды мужчины, закуривая, стали отползать от костра. Лекса что – то крикнул старой цыганке, которая выскрёбывала из котла кашу. Та бросила ложку, ушла в шатёр и принесла оттуда красные сапоги.

 - Хочется поплясать, - сказал цыган.

 Та же старуха вынесла из шатра две гитары.

 Совсем стемнело. Над головой шумят тополя. Ветер треплет пламя костра, уносится в невидимые заросли ивняка и шипит там листьями, затихая. К огню из шатров подходят другие цыгане. Мальчишки в темноте возятся с собаками, бегают друг за другом. Все живут, как им хочется.

 Сашка заметил, что часть цыган разошлись по шатрам, некоторые сидели вдали и угадывались по розовым точкам папирос. Женщины мыли посуду, болтая между собой. Никто никому не мешал.

 Вдруг разом забормотали, застонали обе гитары. Цыгане лихорадочно заулыбались, сверкнув глазами, хрипло крикнул Лекса:

 - Ай – ли, бала моя!

 И осёкся.

 Прокашлялся, топнул ногой и сорвался с места. Навстречу ему вышел бородатый цыган в голубой рубахе навыпуск.

 А гитары звенели и выбивали ритм, который соединялся с топотом сапог, с хлопками зрителей, с отрывистыми выкриками женщин: «ала!», «ала!».

 Покачивая бёдрами, звеня двумя рядами монет на груди к костру вышла высокая девушка. Те, кто сидел, встали и тоже притопывали ногами.

 Сашка дрожал от пронизывающей музыки. Он вскочил, пролез к костру и, закрыв глаза, без слов затянул повторяющуюся мелодию припева. При этом ему почему – то вспомнились гулянки на их улице, когда плясать выходят только пьяные, когда поют так, что в песне невозможно разобрать ни одного слова. А здесь все пьянели от звона гитар, от собственных гортанных голосов.

 Вдруг Лекса остановился. Повернул голову, поджидая, когда подойдёт высокая девушка и что – то сказал ей.

 Всё сразу смолкло. Мужчина – гитарист протянул цыганке гитару, она присела и тронула струны.

 Никогда до этого Сашка не слышал, чтобы так пели. Она пела на непонятном языке, но по лицам слушателей, по грустным раскачиваниям в такт песни и тягучим повторам ему казалось, что он понимает всё. Только так можно было жить дальше. Только с этими людьми, свободными и вольными, честными и открытыми была теперь его душа. Он мог бы ездить, куда захотел. На Украину. Может быть даже в Бессарабию.

 - Алексей, а почему вы уехали с Украины? Не понравилось там?

 Он подвинулся к цыгану, который лёжа облокотился на локоть и не отрываясь смотрел на поющую девушку.

 - А? Не понравилось? А-а, вон ты о чём...

 Лекса усмехнулся. Он подумал, что мальчишка может быть и не поймёт – ведь он не цыган, не вольный человек.

 - Мы пришли в одну деревню. Стали табором, лошадей, как и здесь, пустили на ночь пастись. А недалеко были поля со всходами. Мы знали об этом, но... но собирались утром же уехать. Утром уйти не удалось: приехали колхозники и потребовали, чтоб мы отдали за потраву лошадей.

 Он снова усмехнулся, вспомнив, как плакал председатель колхоза, когда стыдил их и говорил, что теперь несколько деревень будут голодать.

 - Потом подрались. И наших избили, но и мы их так, что надолго...

 Лекса замолчал, глядя на девушку. Гитары стонали то глухими, то звонкими переборами. Смуглое лицо певицы, окаймлённое чёрными потоками волос, перекосилось словно от боли. Песня летела в ночь, теряясь в далёких верхушках тополей. А может пробивала их тоже и уносилась к низким, бледным звёздам.

 - А дальше? – тихо спросил Сашка. – Потом что было?

 Лекса повернулся к нему. Широко улыбнулся.

 - Дальше ничего. Мы уехали.

 - А люди?

 - Не знаю, Сашка.

 Он поднялся.

 - Пойдём ко мне в шатёр. Все уже уходят спать

 Сашка вздёрнул худенькими плечами.

 - Да ничего, я тут посижу. Около костра.

 «Как же так: навредить людям, а потом избить их. Ведь те работали, а эти... А эти не любят работать. Почему они просят, как нищие, вместо того, чтоб работать? Воруют... Врут... Гадают... И не работают. Но они вольные, свободные люди! А как же совесть, про которую говорил цыган с серьгой? Она у них есть?»

 Сашка пристально смотрит в пламя костра, как будто за нервно прыгающими языками спрятался ответ. А в голове у него бьётся один вопрос: «Как же так?»

 Лошади фыркают в темноте, стреноженный шаг их неуклюж и грузен. Кто – то стонет во сне, кто – то шепчет и смеётся, кто – то вскрикивает... Из шатра вышел зевающий цыган, посмотрел на небо, на Сашку и ушёл за шатёр.

 «Как же так, разве это свобода?»

 Рассвело. Заголосили первые птицы. Сашка зябко двигается к затухающему костру, который бросил поддерживать. Он весь разбит, ломит голову от боли или от бессонной ночи. Пацан разминает уставшие ноги, смотрит на шатры, на брошенную кем – то юбку и шагает через костёр. Он идёт на пристань. От холодной росы трава седая, шатры потемнели, набухли. Собака, проводив Сашку глазами, опять роняет лохматую голову на сено.

 «Они подумают, что я как Серый сбежал. Пусть думают – мне всё равно».

 Сашка лежит возле проволочной решётки, которую убирают, когда пароходишко пристаёт. Он положил рядом удочки, постелил мешок. Становится всё жарче, и Волга ленива, мягка. Мальчишка смотрит на волну, поднятую буксиром, смотрит на чайку, похожую на скомканную бумажку на гребне волны и думает о таборе. Ему грустно, почему – то щемит сердце, как будто кто уехал далеко – далеко в красивые страны. Уехал такой же, как Сашка, а вот он лежит на старом пароходике и никак не поймёт, откуда у него боль и почему так хочется плакать, словно уронил в воду очень дорогую вещь. Он смотрит на убегающую зеленоватую воду и шепчет:

 - Лучше б не было того табора...