Вера ХАРЧЕНКО. О художественной прозе Александра Донских
Повесть в новеллах «Солнце всегда взойдёт»
На илл.: Обложка повести «Солнце всегда взойдет» («Die Sonne geht immer wieder auf»), изданной в 2016 году берлинским издательством «Univers». Александр Донских представил книгу немецким читателям в Берлинской Европейской школе имени Льва Толстого 10 июня с.г. в рамках ежегодного Германо-Российского фестиваля «Встреча двух народов». Повесть переведена на немецкий язык старейшим в Германии филологом и переводчиком со славянских языков Петером Демелем.
В пространстве современной русскоязычной прозы «сибирский текст», или, выражаясь современным термином и тем самым заметно укрупняя материал, «сибирский дискурс» представляет собой весомое, безусловно значимое явление, высокий уровень которого в предшествующем XX веке был задан, обеспечен, укреплён писателями-классиками. Прежде всего это Виктор Астафьев и Валентин Распутин. Отечественная, так называемая «деревенская проза» в целом, даже если не брать привязки к конкретному топосу, осветилась именами таких замечательных писателей, как Фёдор Абрамов, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Екимов, Пётр Краснов. Обнаружить новое имя в уже сложившейся и убедительной, то есть не вызывающей сомнений иерархии писательских удач, достижений, высот представляется заманчивым и ответственным одновременно.
Проза иркутского писателя Александра Донских заколдовывает с первых же строк. Выражаясь стандартно, подчеркнём, что писатель работает в лучших традициях и Виктора Астафьева, и Евгения Носова, но нам сейчас интереснее отыскать авторское своеобразие, нам интереснее ответить на вопрос: чем и почему завораживают строки о будто бы не раз описанном «не городском» детстве. Ответ на этот вопрос есть одномоментно и ответ на вопрос, что именно дарует отечественной прозе и русскому языку творчество нового автора, по интонации, стилю, внутреннему «ego» будто бы не претендующему ни на «актуальность», ни на «новизну».
Рассмотрим сборник новелл Александра Донских с позиций не всегда применяемой в литературоведении триады: художественная когниция, художественная эмоция, художественная перцепция, другими словами, с позиций триады: мысль – чувство – ощущение в их единстве и обособленности, а также в своеобразии их передачи «всего лишь» в небольшой по объёму подборке новелл.
Сложнее всего проанализировать, по всей видимости, когнитивный план «совокупного» текста, включающего новеллы, объединённые и общими героями, и общей темой детства и семьи, и попыткой передачи детского осмысления взрослого мира. Отцу маленького Серёжи, главного героя новелл, всё время чего-то не хватает. Не хватает воли, странствий, гульбы, «свободы» в отличие от мамы, день которой наполнен до отказа:
Мама, помню, вставала по утрам очень рано и первой в семье. Половицы поскрипывали, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не спеша одевалась. Поверх какого-нибудь застиранного, старенького платья надевала тёмного окраса халатец. Она получала эти халаты на работе и носила их неизменно, чтобы беречь платья, да и в любом труде удобно было. Себе она покупала крайне мало и незначительное, а – всё нам и нам, своим детям. Одевшись, сперва шла в стайку к поросятам. Через стенку я слышал, медленно засыпая в тёплой, мягкой постели, как они с хрюканьем кидались к ней навстречу, как она журила их…
Эти звуки раннего детского просыпания ассоциируются с аналогичными звуками в повести Владимира Солоухина «Смех через левое плечо», когда писатель вспоминает не самую известную сейчас пословицу «Хомутами загремели – лошадкам не сон», но в приведённом фрагменте из текста Александра Донских заметнее драматические ноты, связанные с позицией не радующегося жизни отца.
Эта неудовлетворённость и нежелание методично работать, обеспечивая добротный быт семьи, в которой растут пятеро детей, становится лейтмотивом надежд и страданий, но это страдание поначалу преходящее: отец то одумывается и душой возвращается к жене и детям, то снова срывается, он и кается, и сердится, этакая мятущаяся, узнаваемая русская душа. Писатель показывает всё это и не сразу приводит слова тестя героя о том, что семья – тёплый остров в холодном море и нельзя его рушить.
– Без семьи, голубок, ты совсем пропадёшь, скорёхонько опалишь крылышки. Поверь мне, старому: ведь тоже когда-то малость чудесил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя сила и опора. Мир – вроде как холодный океан, а семья – тёплый островок, на котором и согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, своей семьи, опосле обогреться будет негде. Понял, чудило?
Отец должен быть в семье главным, и главное – должен понимать свою личную ответственность за жену и детей. Об этом проницательно сказано устами героини Аннушки, жены, взявшей на себя всю тяжесть быта и тяжесть работы уборщицей в конторах. Мысль этой женщины (и мысль автора!) совпадает с недавним исследованием Сергея Михайлова о том, что не-ощущение мужчины главным в семье приводит и к пьянству, и к разводу, и к атипичному интимному поведению, и, в конечном счёте, к потерям общенационального характера. «Одним из главных законов домостроя было: «Да убоится жена мужа своего». Из опыта жизни своей народ понял, что хорошие дети выходят только из тех семей, где муж является главой в семье, а жена ему беспрекословно подчиняется <…> В настоящее время нередко бывает наоборот. Жена занимает главенствующее положение в семье, держит мужа под каблуком, опускает «ниже плинтуса» [Михайлов 2013: 156-157]. Не о том ли и горестные слова тестя? Ты – голова семьи. Го-ло-ва! Представь себе, к примеру, коня или человека без головы да без мозгов. Ходят они по улицам и тыкаются туды да сюды. Вот так и семья без мужика – бестолковость одна, дурость да нелепость. Ты, мужик, – голова, они – дети, жена – твоё туловище, ноги, руки. Понял?
Художественная когниция в рассматриваемых новеллах – это не только ключевая мысль о ключевой роли мужчины, но и конкретная информация, рисующая быт героев, запечатлевающая мгновения их жизни: как одевались и что ели, во что играли дети, как проводили будни и праздники взрослые, чем увлекались (описание рыбалки).
Художественная когниция питается не только мыслями взрослых героев, она воссоздаёт и детскую мысль, например, о невозможности собственной старости: Мне совершенно не верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог прыгать, бегать, резвиться. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и появляются на свет, и не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею, стану таким же мешкотным и безмятежным, как этот дедушка.
Детская мысль, разгадка привязанности к отцу может просветить и взрослого читателя: Мы, дети, почему-то не осуждали папку, хотя и немало из-за его чудаковатостей перенесли лишений. Может, потому, что был он без той мужицкой хмури в характере, которая способна отталкивать ребёнка от родителя, настораживать?
Тонкость детского восприятия автором передаётся через пример так называемой терциарной речи, феномена молчащего наблюдателя, что замечает переживающий внутрисемейную коллизию маленький мальчик: – Ну, пойдём, Серьга, порыбачим... маненько... а завтра крышу... кх!.. починим, – обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы.
Перейдём теперь к анализу художественной эмоции, хотя эмоционального немало и в описанных выше «когнициях». То светлое чувство, с каким передана в новеллах любовь маленького Серёжи к «капризноватой» Оле Синевской, а потом вспыхнувший вдруг интерес к большеглазой девочке, которую мальчик никогда больше не встретит, по тонкости и манере художественного описания вызывает в памяти классический образец – «Детство» Л.Н. Толстого. Уважительное, правдивое и подробное описание переживаний детского сердца, потрясённого назревшим разладом в семье, скачки от приятных воспоминаний к горьким и скорбным – всё это встраивается в микросюжеты каждой отдельной новеллы, образуя узнаваемый свод детских и подростковых переживаний. Интересно, что, как и у Л. Толстого, у Александра Донских не последнюю роль играет художественное описание эмоциональных коллизий многодетной семьи. Старшая «назидательная» Люба вызывает у брата одни эмоции, маленький Сашок – другие, понимающая младшего брата Лена – третьи, а ещё Настя, а ещё двоюродные брат и сестра, к которым приезжают в гости. Эмоциональная палитра новелл всё время пульсирует, играет негативом и позитивом, но при этом характер каждого малолетнего героя автором прорисовывается убедительно и рельефно.
В произведении Александра Донских есть и увязка информативного и эмоционального с символическим. Это блестящий фрагмент, как мать объяснила маленькому Серёже его происхождение «от оленёнка» и как по-хорошему эта поэтическая проекция потрясла мальчика. Увы и ах, человек нуждается именно в символической жизни, которой так часто ему недостаёт. Для полноценного повседневного бытия на фоне пресловутого и неизбывного, тоже жизненно важного быта нужны не только легенды места (топоса, локуса), но и легенды рода, и возвышающие дух личные символы.
– Где я нашла тебя? – переспросила мама и выразительно взглянула на папку; а тот, усмехаясь, покручивал свой жёсткий ус и курил возле открытой форточки. – Как-то раз ночью вышла я на улицу и вижу – несутся по тундре олени, много-много их было, ну, просто тьма. Умчались они, и только я стала заходить в дом, как вдруг услышала – кто-то плачет. Подошла, вижу – лежит на снегу махонький оленёнок. Сжа-а-а-а-ался весь. Взяла его на руки. В доме он отогрелся и сразу же превратился в мальчика. Это и был ты.
Как бы не были интересны когниция и эмоция, но анализируемый сборник новелл Александра Донских в первую очередь очаровывает мастерством художественной перцепции. Собственно, любой художественный текст должен заставить читателя видеть то, что видел герой прозы (а за его спиной – сам автор!), слышать – что слышал автор, а также чувствовать прикосновение ли, вкус, запах. Одорический, ольфакторный, «запаховый» образ для мемориального, «детского» дискурса особенно значим: «Из запахов соткано детство моё» (Луи Шадурн).
Вчитываясь в текст новелл Александра Донских, мы можем отыскать своеобразие и новаторство буквально по каждому из пяти известных модусов восприятия.
Зрительный модус хорошо анализируется через картотеку авторских контекстов, включающих уникальные цветообозначения. Стремясь точнее передать цвет изображаемого предмета, Александр Донских создаёт свои эпитеты, обогащая тем самым цветофонд русского языка, что сделать весьма непросто, учитывая мощность и наработанность самого фонда цветохарактеристик (И. Бунин, А. Куприн, В. Крестовский, В. Катаев, Г. Семенов, Б. Екимов, Т. Толстая и мн.др.).
У него густо-тёмное, словно бы шоколадом вымазанное, нездорово-худое лицо; …А небо смотрело на нас томно-фиолетово, как мудрец, и сонновато помаргивали в нём тускнеющие звёздочки; …Из воды вылетел радужно-зеленоватый, краснопёрый окунище; Изжелта-оранжевые бороды пламени танцевали по изломам коряги; Вскоре небо подкрасило в унылые грязновато-синие тона, оно выглядело сморщенным, вроде как даже виноватым; Неожиданно вспомнил молодое красивое дерзко-смуглое лицо тёти Клавы, папку рядом с ней; Холодное глинисто-жёлтое лицо продавщицы превращалось, как в печке, в раскалённо-красное…; – Не вы? – вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка.
Добавим к перечню и такие эпитеты-колоративы, как: светоносно-белые облака, пшенично-серая шёрстка суслика, пропечённо-красный нос, исчерна-серая с полукружьем рябоватых перьев на груди утка; рыже-грязно-коричневая шерсть Байкала, лиловая, с землисто-серым провисшим брюхом туча; красновато-серебристая лужица света.
Если цвет отражает, как правило, статичную зрительную характеристику, то в плане динамики изображения зрительный модус в авторском исполнении хорошо просматривается при анализе приставочных глаголов, тоже авторских, своей окказиональностью заставляющих сразу же и увидеть изображаемое.
Вспикнул – о братике; О матери: Она выхудала, подсгорбилась вся, будто бы что-то тяжёлое взгромоздили на её плечи, под глазами пригрелась тенёта; дом, вычерненный непогодой; вытворить нечто (поймать ртом конфету).
Талантливо переданы в новеллах слуховые образы – аудиорецепция. И здесь есть и «воспоминание о детстве» (Я схватил конверт и побежал домой; трататакал, воображая себя едущим на мотоцикле), и индивидуально-авторские слова, что ценно для обогащения языка, и любимые звуки и не очень любимые (связь слуховых переживаний с эмоциями). Особое значение здесь имеют слова, характеризующие концепт «голос», причём А. Донских прочерчивает проекции: голос и характер, голос и состояние, голос и ситуация. – Чудишь, Клавка, ой, чудишь, – услышал я насмешливый, но омягчевший голос отца; Однако Лена властно-шипяще заявила…; – Прибыли? – слабым, подхрипывающим – да она ли сказала?! – голосом спросила мама, не открывая глаза шире, будто не хотела никого и ничего видеть.
Много внимания (на третьем место в новеллах по значимости!) уделено запаховой информации, как известно, весьма прочно связанной с эмоциями. Замечена закономерность: писать или рассказывать о детстве – всенепременно вспоминать запахи. Сильная запаховая информация присутствует, например, в прозе Людмилы Шульц «Лоскутки или обрывки», в виде небольших новелл также посвящаемой теме детства, но детства городского с атрибутикой еврейской семьи [Шульц 2013].
У Александра Донских в новеллах художественно, остро прописана и тактильная информация: холод, тепло, ощущение поверхности гладкой, неровной… В современной прозе лидером в передаче и осмыслении тактильных ощущений, причём в гендерной (женской!) проекции является, безусловно, Ирина Василькова [Василькова 2007: 49]. Однако оказывается, что и молодой автор вполне способен застолбить свои «осязательные» находки. По телу ласково скользили струи парного солнечного воздуха.
Вкусовой модус в новеллах Александра Донских тоже присутствует, подчиняясь сюжетике новеллы, например, в повествовании о неудавшихся блинах, впервые испечённых Любой, старшей сестрой.
Конечно, модусы сочетаются, усиливая друг друга. Например, в следующем контексте осязательный образ сменяется слуховым: …Я прислушивался, прилипнув ухом к жгуче холодному окну, с необъяснимой надеждой, как вскрипывал под его ногами снег. Слуховой образ может сочетаться с ольфакторным: Пустыми железными бочками прокатились по небу громы, зашуршал, как воришка, в ветвях созревшей черёмухи дождь. Славно запахло сырой свежестью и прибитой дорожной пылью. Ольфакторный образ сменяется осязательным: Пахло сыроватой золой и землёй. Округа была напоена до краёв росной, морозцеватой свежестью.
Восприятие по своей познавательной ценности не уступает ни мышлению, ни эмоциям, сопровождающим каждое наше действо. Почему перцептивная информация художественного текста столь заметна и привлекательна, почему она требует новизны, свежести исполнения?
Во-первых, потому, что, по мнению Х.-Г. Гадамера, восприятие всегда связано с осмыслением и категоризацией. То, что мы, например, слышим или видим, неизбежно несёт смыслы, разбивающиеся тотчас же на ноэмы. К ноэмам обычно выводит не дискурсивная – обыденная рефлексия [Гадамер 1988: 137].
Во-вторых, всё острее сейчас ощущается… сенсорный голод. «Современный человек страдает от сенсорной недостаточности. Исследователь Оксфордского университета Чарли Спенсер считает, что к сенсорной депрессии приводит ряд факторов: 90 % времени мы проводим внутри помещения, изо дня в день мы едим одну и ту же пищу, окружающие человека предметы слишком единообразны. Всё это приводит к тому, что у нас притупляются обоняние и восприятие вкуса, в результате иногда начинаются депрессии» (Знание – сила, 2006, № 3. – С. 13). Выразительный язык художественных текстов напоминает нам о реальных звуках, запахах, природных ландшафтах.
О детстве (как это ни парадоксально, ведь своё детство мы любим!) писать трудно. Защитные свойства памяти, феномен импринтинга, то есть запечатления [Дольник 1994] нивелируют практически почти все давние негативные переживания, создавая мажорный, убедительный, но одномерный образ, и потому пронзительное звучание новелл с их пульсирующими эмоциями благодарения, обиды, непонимания, влюблённости, горечи, досады, восхищения (праздничным свежайше-синим платьем мамы) делает прозу Александра Донских хорошо запоминающейся, находящей отклик в сердце и памяти читателя.
Скорее всего, не только это можно сказать о художественной прозе Александра Донских. Похоже, мы сняли первый, самый заметный слой оценочного впечатления. Как бы то ни было, но этот автор достоин пристального внимания и языковедов, и критиков.
Вера ХАРЧЕНКО, доктор филологических наук, профессор, г. Белгород
Литература:
Василькова И. Садовница: Повесть // Новый мир, 2007, № 7. – С. 43-66.
Василькова И.. Художник по свету. Рассказ // Знамя, 2007. – № 2. – С. 46-50.
Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. – М.: Прогресс, 1988. – 700 с.
Дольник В.Р. Непослушное дитя биосферы: Человек в компании птиц и зверей. – М.: Школа-ПРЕСС, 1994 – 206 с.
Михайлов С. Вперёд, к Домострою. Размышления о семье и вере // Москва, 2013, № 8. – С. 153-159.
Шульц Л. Лоскутки и обрывки. Повесть // Нева, 2013, № 2. – С. 67-107.
