Анна МАРКИНА. «Депутат с недюжим брюшком громоздит себе дворец…»

***

Все высохло. Прозрачная роса.

Казалось бы. Но желтый гул акаций…

оглянешься и хочется остаться,

вцепиться, удержаться, записать,

чтоб не было так муторно, так страшно.

Там мама только вышла в день вчерашний

за булочками или чабрецом.

Варенье опрокинув на коленки,

я уплетаю солнечные  гренки,

а мама рядом ссорится с отцом.

Потом уходит. Ты насколько? На день?

Не исчезай, не отпускай, не надо…

Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон,

черники алюминевый бидон,

нельзя ходить за дом и за ограду,

там борщевик, не взрослая пока,

хранить в коробке майского жука,

старательно подписывать конверты,

и в речку палочки бросать с моста,

чтоб больше никогда не вырастать

до метр семьдесят, до зрелости, до смерти.

А зеркало таращится с трюмо

в молчание, пронзенное лучами,

глядишь и ничего не замечаешь,

ни мамы, возвратившейся домой,

ни как пылинки в воздухе качались.

***

Тот месяц был глуховат и сед,

ужиться не так уж просто.

Он колобродил, бывал нетрезв,

бессовестен и сердит.

Он вел себя, словно бы сосед,

зашедший однажды в гости

и отказавшийся наотрез

куда-нибудь уходить.

Бродил, бездумный и ледяной,

по куценькой нашей жизни,

дышал на окна да из угла

нам холода доставал.

Он часто путал меня со мной,

которую тяжесть сгрызла.

А я хотела, но не могла

укутать его в слова.

Но ты был стойким и говорил,

что улицы смажут маслом,

веснушки явятся, как грачи,

усядутся на лице,

и что тепло, оно – там, внутри,

не смерклось и не погасло.

А мне казалось, что мир молчит

и дышит на том конце.

А мне казалось, что не смогу,

что я тяжела, как камень,

который точит день ото дня,

набрасываясь, прибой.

Но ты дежурил на берегу

и просто хранил покамест,

весенний день не пригрел меня,

последовав за тобой.

И солнце, шкодник и птицелов,

вставало тысячекратно

и выходило с утра стрелять

по лужам все горячей,

как будто в небо без лишних слов

направили перфоратор

и просверлили прицелы для

палящих его лучей.

А мы дурачились. И палас,

пропахнувший мылом жидким,

оказывал ночью скупой прием

бессонному дурачью.

И вот февраль поглядел на нас

и вынес свои пожитки,

отчалив к северу с кораблем,

запущенным по ручью.

Рельсы-рельсы

Узел в памяти был, как железнодорожный…

Остывала земля, пересыхал, что ручей, вокзал,

окруженный таксистами, желтой кленовой дрожью.

Оброненный в жизнь котенок под креслами замерзал.

Город L, известный тем, что в него отправляли в ссылку

литераторов и др. убогих. Болоньевое пальто,

под которое мама прячет шерстнатого и обнимает сильно,

мы не так много можем, мама, но пригреем самого серого из котов.

На другом узле – солнце давит на землянику

между шпалами узкоколейки, обрезанной в тупике.

Там сторожка, в которую ходят разбитые проводницы,

а потом вылетают, как лимонницы, налегке.

Колоски под горячей насыпью качаются и смеются,

собираю ягоды, наклоняюсь к красным запекшимся головам,

прихожу домой, высыпаю добычу в блюдца,

за окном государство трещит по швам.

А потом был снег. Нет, не так.  Снега еще в помине…

Снова рыжее, да. В корзинах грибы несут.

Наклоняется лес, как пламя в большом камине.

Мы кота, прожившего (три-пять-девять), закапываем в лесу.

А потом понеслось: земля-лопаты, земля-лопаты,

у земли и железа горький и кисловатый вкус.

Узлы в памяти проседают – ни бросить, ни раскопать их,

всем досталось, тебе и мне, от горечи по куску.

Но смотри – вот вокзал. И тела жирафьи – тугие краны.

Вот зима. С белых начнем страниц.

И мы едем-едем на полках в чужие страны

посмотреть на башни, на горы, на высохших проводниц.

Вот сторожки. Кино. Пружинят виолончели.

Поцелуй, как море, волнами поцелуй.

Вот Юпитер. Вот Венера от Боттичелли.

Вот пропели на венчании «аллилуйя»…

После  узел-зима. Перелески – как вмерзшие в лед составы.

Бросить землю. Там мама. Просто выпустить из горсти.

Минус 35. Холод ввязывается в суставы.

На оградку денег не получается наскрести.

Паутина на окнах в прошлое. Рельсы-шпалы.

Рельсы-рельсы. Поедемте в город L.

Проводницы поезд взяли да и проспали.

Машинист дорогу выучить не сумел.

подорожник

Больно-больно? Подорожник

приложи и заживет.

Время, заячья порода,

как виновный, когти рвет.

Мухи царствуют на даче,

солнце цедится в стакан,

да скрипит, как пол чердачный,

вдоль забора старикан.

Ни машин, ни магазинов,

оглушительный покой,

будто схвачен амнезией

этот выброс городской.

Тени листьев, словно рюшки,

шевелятся на коре.

Депутат с недюжим брюшком

громоздит себе дворец.

Выше, плотники, стропила!

Впрочем, что до строек мне?

Зелень в травах уступила

нездоровой желтизне.

Небо – на сосновых сваях.

Подорожник, вата, йод.

Что, пока не заживает?

Заживет.

***

Для чего была? Для чего? Для…?

Слышать - рядом с овцами воют шакалы,

видеть во сне, что надвигаются скалы

на корпус долгожданного корабля,

жалеть времени, которого недостанет,

чинить набойки на башмаках,

считать монеты, брошенные в фонтаны

и трещины на руках.

Если все, как надо и поделом,

если завязывается манка из облаков,

поить молоком, закрывать крылом

любимых, сбитых из крови и мотыльков.

Раздать вишню из сада, калитку открыть-закрыть,

вытащить того, кто не должен был быть спасен.

Стоя на разломе земной коры,

верить, что это еще не все.

                              Это еще не все.

                                                     И это еще не все.

Об авторе: Анна Маркина родилась в 1989 году, живет в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького, семинар детской литературы А.П. Торопцева. Публикации стихов - в «Дружбе Народов», «Зинзивере», «Юности», «Авроре», «Слове/Word», «Кольце А», «Московском вестнике», журнале «Плавучий мост» и др. Автор книг стихов «Слон» (2015), «Кисточка из пони» (2016).