Катерина ЕРМОЛАЕВА. Цибуль

Рассказ

Вечерами с полей тянуло сладковатым травяным ароматом, с Урала надувало речной тёплой сыростью, и Цибуль, сидя на приступке зернохранилища, высвободив затёкшие ноги из тесных калош, втягивал носом эти отзывающиеся в сердце отзвуки. Из-под нависших над глазами бровей глядел он вприщур на живое разнотравье и казалось ему, будто течёт оно к ржавеющему горизонту, лениво тонет в нём, накрываясь охристо-кровяным нескончаемым пряным потоком. Любил Цибуль, когда в темнеющем небе хиленький появлялся месяц, а потом, моргнув, выныривала с самого что ни на есть небесного донца звезда. И только тогда он, Цибуль, замечал, что ночь так затопила всё, что даже свет звезды сгустил темень, Ощущался только простор – густо-чёрный, прохладный, царствующий над всеми, даже над царственной ночью.

Вобрав в лёгкие свежего воздуха, будто стараясь запастись им на весь завтрашний жаркий день, Цибуль, подобрав ноги, встал и вошёл в своё теперешнее жилище – старое зернохранилище, продуваемое ветрами, пропахшее сыростью и гнилью. Перекрестившись, лёг, как был, в рубахе и штанах, только калоши оставил подле, свернулся калачиком. И сразу почувствовал тяжесть всего тела, провёл широкой ладонью по глазам, по колючей седой бороде, и провалился в сон.

И приснились ему мальчишеские ловкие ноги, бежавшие по высокому бурьяну так быстро и крылато, как бегут только домой. Он не сразу понял, что был это не какой-то чужой мальчик, а он сам, Цибуль, бежит в родную избу, к родителям, срывая на ходу белые россыпные шапочки кашки. Из деревянной избы, выкрашенной в голубой цвет, вышла женщина в белом платке, из-под которого выбивалась непокорная волнистая прядка пшеничных волос.

– Мама! – радостно закричал он, и бросился обнимать мать, ощутив на своей голове тёплые её руки. – Твой Цибуль вернулся!

– Ты не Цибуль, ты Дима, – пропел в ответ материнский голос. – Дима ты, Дима, Дима…

Цибуль заворочался на фуфайке, застонал во сне. Когда дали ему это прилипучее прозвище Цибуль, он не помнил. То ли это случилось из-за его фамилии – Лукин, и кто-то перенёс украинское слово «цибуля» («лук») на него, Димку Лукина, то ли просто благозвучным показалось всем такое прозвище – никто не знал. Но с той поры односельчане позабыли и имя, и фамилию Димки, напрочь вытесненные прозвищем. Впрочем, и он, Цибуль, многое забыл, например, про то, что было у него два высших образования: педагогическое и техническое. Стёрся в памяти и незабвенный, казалось бы, образ той, единственной, с которой жил под одной крышей. Наверное, память сама себя стёрла после того, как в девяностых убили в Афганистане их единственного сына. Потом, тяжело заболев, сгинула и жена. Тогда Цибуль, помутившись рассудком, собрал пожитки и ушёл из дома с узелком, ходил по деревням, собирая милостыню, а здесь, в Воробьёвке, осел и прижился. Летом жил в старом зернохранилище, зимой – в котельной, подрабатывал в магазине предпринимателя Зайцева, разгружал машины с товаром.

Большой и неуклюжий, ходил Цибуль по деревне всё время в одной и той же рубахе и заштопанных штанах, торчащая в разные стороны борода его была единственной в своём роде. Вид его пугал девчонок и раззадоривал хулиганистых мальчишек, но Цибуль не обращал ни на кого внимания - шёл и бубнил бессвязное, но при этом здоровался с каждым встречным, и сельчане ответно здоровались. Особо жалостливые давали ему на хлеб, и он благодарно кланялся:

– Спаси Христос!

От мальчишек не было покоя: они шли за ним следом и дразнились и бросались в Цибуля камнями до тех пор, пока кто-нибудь из взрослых их не останавливал. Цибуль закрывал лицо руками и уходил быстрым шагом, намеряя длинными ногами шаги-метры.

В это утро Цибуль проснулся от какого-то треска. Протёр отёкшие глаза, огляделся так, как будто видел вё впервые. В полумраке слабенько поигрывал солнечный луч, прорвавшийся из маленького, заросшего паутиной и пылью, окна. Цибуль взметнул глаза:

– О-ох, – выдохнул тяжёло, разглядывая треснутое стекло. – Снова энти… снова они…

Цибуль сказал эти слова, наверное, слишком громко, снаружи услышали и засмеялись. Видимо, «энти»!

Мальчишеский голос зазвенел высоким фальцетом:

– Получай, Цибуль-Цибулёнок! Идём, выходи, если не боисся. Боисся?

Мальчишки толклись у окошка, не решаясь зайти в зернохранилище. Цибуль окунул горячие со сна ноги в калоши, встал, посмотрел на старый будильник, который ему ль щедрот хозяйских приволок работодатель Зайцев, предметно разъяснив, что когда большая стрелка доходила до половины десятого, он, Цибуль должен был быть в магазине. Стрелка держалась на восьми.

– Эдак рано пришли, – удивился Цибуль. С тоской посмотрел на лежащую в пакете картошку, какую хотел пожарить утром на костре. Почувствовав сухость во рту, прильнул к горлышку старой канистры, куда вчера набрал воды из колонки. Испив водицы, обтёр ладонью рот, щедро обрамлённый усами и бородой.

Мальчишки снаружи неистовствовали, в окошко полетел ещё один камень, теперь уже проломив треснувшее стекло. О чём думал в этот момент Цибуль, неизвестно. Сведя воедино мохнатые, наползающие на глаза брови, пожевал ртом и шагнул к ходуном ходившей двери, дёрнул её на себя и – громадный, широкий, вышел из зернохранилища.

Мальчишки разбежались, кто куда, попрятались за высоким бурьяном. Хихикая, выглядывали из-за травы. Цибуль глядел на них беззлобными болезненно-жёлтыми глазами и молчал. Озорники, уловив его взгляд, сначала, хохоча, перебежали за зернохранилище, а потом по одному начали выскакивать оттуда, выкрикивая:

– Цибуль-цибулёнок, ненормальный с пелёнок!

Цибуль уселся на приступку - вертел глазами, жевал губами и смиренно кивал: мол, такой я, чего с меня возьмёшь? Мальчишки осмелели и пытались подойти совсем близко, кое кто из самых осмелевших подёргивал Цибуля его белую, словно пепельным снегом обметённую, бороду. Цибуль ответно хмыкал, по всему было видать, что был не против этого баловства, совсем не по-взрослому принимая эту детскую игру.

Когда к нему, робея, подошёл подзадоренный дружками сивый бледный мальчик, весь усыпанный веснушками, Цибуль поглядел на него пристально и даже осмысленно. В глазах его будто что-то прояснилось, и он, по-доброму крякнув, сграбастал худенькую руку мальчика в ладонь и усадил рядом с собой. Боязливо озираясь, веснушчатый мальчик хотел было встать и убежать, но Цибуль водрузил на его плечо руку и взглядом сказал: «Сиди!».

Ребятня разом притихла, вышла из-за угла и выжидательно застыла.

– Славка, ты чего там… приклеился, что ли? – спросил рыжий мальчуган, храбрясь и одновременно робея.

 Остальные ребята молчали, но никто не смеялся. Цибуль, тяжело встал и жестом приказал Славке сидеть, а сам на минуту скрылся в непроглядной темени зернохранилища, чтобы выйти на свет, держа в руке налитое спелым солнцем яблоко.

Славка, как заворожённый, глядел то на Цибуля, то на яблоко, словно ожидая своей участи.

А Цибуль улыбнулся во весь рот, показывая гнилые, редкие зубы, и протянул Славке это неизвестно как оказавшееся у него яблоко. Славка замотал головой, сжал руки:

– Я.. Мне…Не-не, спасибо… ешь сам… я…это… пойду.

Но Цибуль, взяв в свою ладонь ладошку Славки, положил в неё яблоко и накрыл его второй Славкиной ладонью.

Кивнув и снова оголив чернь зубов, легонько подтолкнул Славку: «Иди!», и тот пошёл, спотыкаясь о гальку, пристыженно и растерянно глядя на своих товарищей.

Мальчишки подхватили Славку под руки, и, оглядываясь на Цибуля, пошли прочь, загомонили растерянно и приглушённо.

А Цибуль сидел и смотрел им в след, бормоча:

– Вот ребяты… Вот жизня… Я чаво? Я ничего. Я для них – всё. А они… Эдак... Дети, им-то чаво. Вот она, жизня.

Одному Цибулю было ведомо, что он хотел сказать переплётом своих изречений. И только он мог знать, почему так тронул его этот конопатый Славка. То ли был он похож на него, Цибуля, из сладкого и так взволновавшего его сна, то ли воскресил в поблеклой памяти Цибуля образ сына. Цибуль и сам не ведал причины, он только чувствовал какую-то щемящую пустоту возле сердца. С этих пор на тихих улочках Воробьёвки или в магазине у Зайцева Цибуль часто видел Славку.

Цибуль, конечно, не мог охватить умом, что Славка Чернов наблюдал за бездомным стариком. После того, как Цибуль одарил его вдруг невесть откуда, словно с неба свалившимся, яблоком, сам вид Цибуля волновал мальчишку. Вечерами, когда Славка приходил домой, он часто вспоминал добрые слезящиеся глаза Цибуля, полуприкрытые седым навесом бровей. «Вот я в него камнем, – думал Славка, разглядывая пальцы своих рук, не так давно державших увесистый камень, предназначенный для Цибуля. «Кээээк брошу я этот камень да кэээээк попаду по ноге Цибулю. Он аж весь согнулся от боли. Прошлым летом это было. Я в него камнем, а он мне – яблоко. Как так?» - недоумевал Славка.

Обиднее всего было за это яблоко: получив его, Славка сразу потащился домой, не отрывая рук от багровой, играющей на солнце, яблочной шкурки, а дома мать, узнав, откуда этот дар, отвесила Славке подзатыльник и выбросила яблоко курам.

И теперь, глядя, как Цибуль ворочает мешки в магазине, получая за свой труд булку хлеба, Славке было особенно стыдно: ему бы, Цибулю, самому хоть это яблоко съесть, а он его Славке отдал! А мама это яблоко вообще курам выбросила, а ведь его мог скушать сам Цибуль!

То ли любопытство, то ли чувство вины непреодолимо тянули Славку вновь увидеть Цибуля, посмотреть ему в лицо. И Славка крутился возле зайцевского магазина, издали узнавал большую неуклюжую фигуру Цибуля, здоровался с ним, и Цибуль ответно кивал, ласково глядя на Славку из-под мохнатых бровей. Но подходить близко к Цибулю Славка не мог, накрытый тягучей волной страха и ещё не разбери чего, и Славка стоял, как вкопанный, пока Цибуль проходил мимо, разнося ящики с бутылками, овощами, хлебом, и про него, Славку, казалось, не помнил.

Работал Цибуль молча, а Славка видел, что работа идёт у него ладно. Не ожидая помощи, он легко перенесил хоть два мешка картошки за раз. Громадный и могучий, Цибуль казался Славке былинным богатырём. Но, как бы Славку к нему не тянуло, как бы ни переполняло его чувство благодарности и вины, уговорить приятелей вновь пойти к Цибулю в зернохранилище он так и не мог: мальчишки теперь наотрез отказывались от баловства, будто чувствовали, как и Славка, вину перед стариком.

Однажды Славка решился - рано утром пошёл к зернохранилищу, не сказав ни слова родителям. Облупленные стены зернохранилища и трава на его крыше, теперь казались Славке необыкновенными, как и Цибуль. Но вместе с тем Славка чувствовал странную волну страха, не позволявшую ему просто постучать в дверь.

Вдохнув пряный запах травы, Славка решился и быстро зашагал к зернохранилищу. Постучал громко, но не настолько, чтобы невзначай не напугать Цибуля.

Никто не ответил на стук. Славка постучал ещё раз, и снова – тишина. Только куковала вдали кукушка и надрывно стрекотали кузнечики. Славка открыл дверь. Секунду глянул в раскрывшуюся, непроглядную впереди темень и шагнул в неё.

– Деда Цибуль, – громко позвал Славка.

Ответом было странное шевеленье в углу. Славка прошёл на этот звук, но ничего не увидел. Цибуля не было, понял Славка с сожалением. Спустя некоторое время Славке хватило света из небольшого оконца, чтобы разглядеть в углу мохнатую крысу, которая грызла что-то съестное. Славка чуть не подпрыгнул. Но, вновь ощутив приступ жгучей жалости к старику, Славка снова набрался смелости и, подхватив валявщуюся на полу палку, отогнал крысу. Злобно сверкнув глазами, она исчезла в дыре в стене.

Славка вышел из зернохранилища и ещё долго бродил неподалёку, разглядывал кучку угля на земле. Там Цибуль, наверное, жарил картошку или ещё что-то съестное. За зернохранилищем Славка разглядел небольшую ржавую ёмкость, в которой было на донышке воды. «Дождевая», – догадался Славка. Для каких-то целей использовал Цибуль и натянутую между стеной и вбитым колышком бечёвку. «Пытается жить, как мы. И всё-таки у него не получается», – думал Славка. – Цибуль, ты просто другой, ты – добрый»…

Славка долго ждал Цибуля, сидя на приступке. Но Цибуль не пришёл ни через час, ни через два. Расстроенный, Славка поплёлся домой.

А Цибуль куда-то пропал. Славка бывал у магазина в надежде увидеть его, но всё было тщетно. Его не видел больше не только Славка, но и никто из сельчан на улицах Воробьевки не видел теперь Цибуля.

* * *

Урал впитывал в себя последние ядрёно-летние лучи. Но солнце царило уже из последних сил, небо опустилось, а в Воробьевке ветер шибал в нос рябиновым и полынным ароматом вперемежку с терпким запахом увядающей листвы. Вода в реке потемнела, у берегов стала грязно-мутной, но ребятня, не слушаясь родителей, бегала по желтому берегу, загребая ногами остывающий песок, и нет-нет да какой-нибудь непоседа позволял себе заплыть в кипучую серёдку Урала, умело загребая руками уральскую податливую прохладу.

Цибуль любил ходить по берегу реки, ноздрями вдыхать последние летние запахи, собирать в приречном лесу наспевший паслён и срезать душистые крепкие белые грибы. Однажды набрёл на полянку посреди леса. Место было далёким от Воробьёвки, и Цибуль решил здесь обустроиться до холодов. Находившее на него всё чаще непривычное непонятное состояние заставило Цибуля вновь покинуть давно обжитое место и уйти подальше от людей.

Он поставил в центре облюбованной полянки шалашик из веток и зажил в нём. Приловчился ловить руками рыбу, подолгу недвижно простаивая в воде. Попадался всё больше мелкий пескарь, но и ему Цибуль был рад. Пил речную воду, вечерами, примостившись над костром, пёк в золе картошку, ел её, хрустящую, приговаривая:

– Ну и вот, эдак, будеца. Хорошо, коли не шутка. Жизня, она такая. Отдыху тоже хватает, хм.

…В этот день, бормоча бессвязное и добродушное, Цибуль пошёл вдоль Урала и сам не заметил, как почти подошёл к деревне. На другой стороне Урала стояла белая палатка с ходившими от ветра стенками. Цибуль загляделся на издалека гуляющих по желтому песку людей в купальниках и плавках, на бегающих рядом ребятишек. Оседлав корягу, всё смотрел и смотрел на тот берег, следил за жизнью, которая была забыта им, как старый добрый фильм. И что-то сладко-тягучее снова появилось во всём его теле, дотягиваясь до самого сердца.

– Вот она, жизня, – произнёс Цибуль задумчиво. – Бывает оно и так. Как жа.

Что-то яркое и непомерное радостное ворохнулось в памяти, он не осознал даже этого чего-то, но и его ум охватил-осознал, что было и у него это светлое, безвозвратное. И ему с такой силой захотелось туда, к этим отдыхающим людям, что горько сдавило в груди, и Цибуль, закрыв ладонями лицо, бесслёзно зарыдал.

Всплеск воды где-то совсем рядом отвлёк его, он оторвал ладони от лица и приподнялся с коряги. В перекате речной волны Цибуль разглядел того самого мальчишку, который недавно, словно и эти люди на берегу, пробудил в нём что-то неведомое. Светлая кудрявая головка, бледное лицо, светящиеся любопытством мальчишеские глаза... Славка тоже увидел Цибуля и радостно приветствовал его криком:

– Деда Цибуль! Вот ты где! А я тебя везде ищу!

Далеко заплыл Славка, туда, где волны вскипали сильнее, а над рекой нависла высокая круть обрыва, и он отчаянно загребал худенькими ручками, стараясь быстрее доплыть до берега, до Цибуля.

– Куда же ты пропал? Мы все тебя потеряли! – Славка задирал светлую голову, вытаскивал подбородок поверх волн, взволнованно глядел на Цибуля.

И Цибуль ответно улыбался, чувствуя всё сильнее это новое, эту непреодолимую тягу к жизни.

– Дык я ж этак, того... Не знал я, – осознанно проговорил Цибуль и сам порадовался и поразился и своему новому голосу, и интонации. – Ты бы позвал… раньше. Я тут… теперь… здеся живу.

Славка всё загребал и загребал руками, но сила речной волны словно отбрасывали его назад. Вдруг резкой болью свело Славкину ногу, он постарался сбросить эту боль, но боль оказалась сильнее Славки. Он был хорошим пловцом, но сам не понял, скрипя зубами от неотвязной боли, как в одночасье пошёл ко дну. Пытаясь вырваться, забултыхал второй ногой и руками, но почувствовал, что от резкой боли враз ослаб. Хватаясь за сучок, проплывающий рядом, захлёбываясь, Славка тонул. Тонул молча, глядя на большие ноги Цибуля, стоящего у обрыва. Этот миг осознания того, что он тонет, показался Славке вечностью.

Цибуль понял всё. Невероятная тяга к жизни в одночасье сдвинула его ум с мёртвой точки в сторону отчётливой мысли защитить эту жизнь, этого мальчика, Славку. Цибуль вдруг даже вспомнил имя мальчишки – Слава, прыгая в разверзнувшийся речной зев. А ещё в этот миг вспомнил Цибуль в одну долю секунды и свое имя – Дмитрий Лукин. Он, Дмитрий Лукин, не даст утонуть этому мальчику, так похожему на его убитого сына.

Плавать он умеет. Когда-то ему вручили за это медаль «Лучший пловец». Когда же это было? Ах да, ещё в институте. Славки на поверхности нет. Цибуль нырнул. Наткнулся на тёплое и живое, но уже обмякшее тело мальчишки. А вот Славкина рука! Намертво схватив холодеющую детскую руку, задыхаясь, крикнул:

– Держись, сынок!

Славка слабо схватился за руку. Оттолкнул Славку от себя к берегу, Цибуль, обрадовавшись этой спасённой жизни, вдруг понял, что смертельно устал. И дрожь в руках и ногах подхватили, словно подначивали тёмные волны.

– Деда Цибуль! – слабо позвал его Славка, дрожа на берегу. – Плыви сюда, деда!

Но речной холод и расходившееся сердце не вернули сил Цибулю и он, уже не сопротивляясь реке, посмотрел удивлённым, осознанным вдруг взглядом на Славку, на желтопески и тёмно-зелёный, с проседью, лес. В полупрозрачном донце неба так ясно увидел он давно забытое лицо сына и ласковое лицо жены, что, до конца отдавшись речной силе, чуть заметно улыбнулся и, утопая, глотнул пресную холодную водицу.

* * *

Сколько из него вылилось воды, Цибуль не знал. Он откашливался водой и всё не мог вдохнуть воздуха, перед глазами роились красные точки. Когда он наконец-то сделал первый вдох, услышал сначала голос, а потом увидел лохматую, склонившуюся над ним голову незнакомца и растерянного, насмерть напуганного Славку, сидящего рядом.

– Ну что, дедуля, вишь, и на тебя спасатель нашёлся, – разглядывая его, говорил мужчина, и Цибуль видел множество мелких морщинок на его добром и будто посмеивающемся лице. – Чего сознание-то прямо среди реки терять? Мальчишку спас, а сам – всё, шабаш, что ли, на тот свет наметился, в утопленники? Еле успел я, да ещё моторка, как назло, не завелась, вплавь пришлось...

Цибуль поглядел на свои отчего-то багровые руки, на растерянно улыбающегося Славку и растянул рот, показав все, наперечёт, чёрные зубы.

– Гляди, – восхищённо толкнул локтём Славку мужчина. – Ему всё нипочём: сидит себе и улыбается голливудской улыбочкой.

Славка осторожно дотронулся до широкого, мокрого плеча Цибуля:

– Это же наш Цибуль. Добрый он.

Цибуль встал, стряхнул тяжёлые капли с бороды и лица, сказал, радуясь чему-то новому и светлому:

– Спасибо тебе, мил человек. А ты… Слава, идём. Домой бы… тебя, к мамке.

…Они шли вдвоём, приминая ногами желтеющую траву, чувствуя на усталых, но каких-то обновлённых прохладой лицах августовскую свежесть. Хорошо, что долгой казалась тропка к Воробьёвке, так много хотелось поведать друг другу. Навстречу им уже торопились сельчане, среди которых отныне и навсегда будет Цибуль своим, он знал об этом наперёд.