Игорь БЕЛКИН-ХАНАДЕЕВ. Иван Иваныч

Рассказ

1.

          Поселок Померанцево строился сразу после войны для железнодорожников и леспромхозовцев и растянулся вдоль одноколейки километра на полтора, а то и на два. Загорелось сухой осенью - только-только успели протянуть и подключить сельчанам долгожданный газ - и вот, сразу утечка. От спички или просто от щелкнувшего выключателя сначала разнесло пол-дома возле клуба, а затем занялось, раздуло ветром и разогнало красного петуха по заборам, сарайкам, курятникам, поленницам - на соседние домишки, бараки, бани, гаражи. Иссушенные временем, просмоленные - чтобы ни влага, ни короеды-точильщики не попортили древесину, - крытые берестой, которая, пламенея, легче всего и перелетала на соседние крыши, - все эти постройки были понатыканы вплотную, налезали одна на другую, будто воевали с себе подобными за жизненное пространство. В накалившемся горниле, взрываясь, выгорал газ, лопались канистры в гаражах, вспыхивали яблони, снопами искр обстреливало, накрывало по пять-шесть крыш за раз. Позже на пепелище один из погорельцев рыскал в углях на том месте, где раньше был его сарай и всё дивился на расплывшийся железный слиток. 

 "Это ж гвозди! Здесь, - говорил, - у меня ящик с гвоздями стоял! Ну, знать, и пекло было!"

 Зарево видели даже на дальней станции Друлево, а это километров пятнадцать по железке, не говоря уже о ближайшей Пылинке, где народ переполошился от дыма и мучился страхом, что загорится лес, и верхами, по кронам деревьев, перекатит адскую жаровню на их усадьбы. В Померанцево пожарные машины прибыли, когда огонь уже дожирал головни, когда спасать было некого - все живые к тому времени спаслись сами. Но к лесу прибывшая команда огонь не подпустила и даже успела отрезать пламя от нового планта.

 Семнадцатилетний Толик, зависавший в ту ночь на пацанской гулянке у друзей, - как услышал крики, бахи канистр и учуял дым, - вмиг прохмелел и помчался в центр, - спасать мать, на которую был смертельно обижен и даже долго с ней не разговаривал. Там же, в огне, был и нагулянный мамкой младенец - причина всех Толиковых обид. Но парень не успел - когда прибежал, невозможно было даже приблизиться к полыхающему жилью. Он попытался влететь в избу с разгона, что называется - "дуром", и сначало вышло, выдернул из огня орущего обожженного братика, но вторая попытка не удалась - рухнувшим бревном перебило ногу, - его самого еле оттащили.

 После пожара поселковое кладбище расширилось на шесть могил, к одной из которых потом каждый год на Красную горку Толик ходил плакать. Померанцево лишилось пятидесяти дворов, двух бараков, клуба, лесопилки с грузовиками-лесовозами и склада с дизельным топливом - бочки с соляркой рвались так, что в районном центре Ландышево, видать, услышали и прислали вдобавок к наземным расчётам вертолет - заливать огонь с воздуха. Чарующе переливаясь белыми, красными, желтыми, синеватыми языками, тлела и поселковая администрация, - никому она не была интересна, - весь гвалт, плач, крики, рёв и движение слились в одну низкую вибрирующую ноту не здесь. Гул этот, переворачивающий нутро всем, кто приближался и слышал его, исходил оттуда, где гибли у людей их близкие, где горело нажитое добро, где, добавляя в общий смрад запахи паленой шерсти и перьев, метались в дыму куры, козы, коты, чья-то обезумевшая корова. Тем не менее, прибывший расчёт первым делом взялся тушить именно обитель власти. К утру понаехали чины: районное начальство, пожарники из области, МВД, страховщики, газовые менеджеры, фотокор местной газеты, репортеры областного канала - расследовали, осматривали, опрашивали, просили встать в удачный кадр, решали, что и как дальше, считали убытки, обещали компенсации.

­- Гвозди, гвозди мои снимите! Идемте, покажу, - приглашал мужик недоумевающих телевизионщиков посмотреть на железный слиток.

 То и дело, в объективы совал свою пьяную рожу Юрка Сидор из Артемьевки - как он только тут оказался - и кричал дурным голосом: "Ух ты, пожа-ар!"

 Начальство кумекало, кого бы назначить виновным, - посоветовавшись, свалили всё на ветхую старуху из избы возле клуба - дескать, по старости позабыла выключить газ. Останков той бабульки так толком и не собрали. А Толика с братишкой отвезли в больницу - долго лежали они по палатам, - с месяц, наверно, может, и дольше, - лечили их, латали, но так и выписали: одного - хромым калекой, а другого - со страшными рубцами от ожогов на детском личике.

 Получив - выбив, выпросив, выплакав - из властей помощь, живые поразъехались кто куда. И во всей округе стали горько называть оставшийся от поселка плант - "Погорельцево", а потом и вовсе коротко - "Гарь". Толикова бабушка, взвалив на себя заботы о внуках, - хоть с малым Ленечкой и помогали женщины из уцелевших домов, надорвалась да угасла, когда “подгарочку” исполнилось четыре. Старший “хромец” к спасенному им братишке привязался, таскал его всюду за собой, и уже, завидя их издали, и пылинские, и артемьевские жители переговаривались и показывали руками: “Вон Хромец с Подгарком идут”.

 Толик винил себя в том, что тогда, во время пожара, не успел, не смог спасти, вытащить любимую маму, а главное, не успел при жизни ни простить ее, ни попросить прощения. Мотал он в опустевшей избе почти одинокий бирючий срок, к которому то ли сам себя приговорил, то ли так было назначено судьбой. Лешка - только так, а не Леонидом, Хромец называл брата - с изуродованным лицом, с глазами без ресниц и бровей, лишь добавлял одиночеству старшего горестных, безысходных оттенков. Толя перебивался сезонными работами то на железной дороге, то у частников на делянках, то калымил в соседних деревнях. Еще принимал у себя охотников, - те, если не пугались младшенького, останавливались в их доме, привозили и выпить, и харчей, делились новостями городской, чаще тверской или ландышевской, а то и столичной жизни, оставляли в благодарность деньжат. Случалось, привечал он и бескорыстно - каких-нибудь неприкаянных бродяг - просто из жалости и от одиночества. Пытаясь чем-то скрасить жизнь, да и заработать, чтобы прокормить себя и Лешку, взялся, было, выращивать скотину, но не пошло, - поросенок сдох вскоре после того, как пришел коновал и, смочив самогоном грязное бритвенное лезвие, вырезал подсвинку причинные железы, а козу, купленную в надежде на молоко и пух, Толик с голодухи перепродал. Не нужны были никому на "гари" ни молоко козье, ни шерсть, - кто здесь остался, видимо, больше прикипели к самогонке.

 Девчонка одна жила у них в Гари - молодая, но беспутная, - раньше была миленькая, но старела, дурнела лицом от года к году, шлялась; если на пьянки куда звали - не отказывала, кто позвал - с тем ночевать и оставалась. Анечка-Кадилка звали ее все, кто знал. Ребята рассказывали, что кто-то из пылинских уговорил девку, залез на нее на печке, да таким сивушным потом от тела Анечкиного пахнуло, что и не стал тот парень настаивать, враз отворотило.

 Однажды поздней осенью вышел Толик со двора на улицу - хромает, как всегда, а навстречу - Кадилка, курит и несет что-то под курткой, придерживает бережно.

 - Анюта, что ж ты куришь-то все? Когда уж бросишь? - спросил.

 - Да я, Толик, чтобы нашей гари не чувствовать. А то как возвращаюсь из Пылинки, с непривычки сразу в нос шибает. А так, с дымом вроде и ничего...

 - Да-а, сколько уж лет прошло, а земля все никак не проветрится, - поддержал Толик, - И в избе всё пахнет - не поймешь, то ли печью, то ли с улицы. А я и так привык, мне табак не нужен. Что под курткой-то?

 - Щенок. Хожу, ищу, кому отдать. Хочешь - бери... Наша Найда ощенилась.

 Из-под куртки высунулся черный нос и блеснули глазёнки.

 - А-а, дрожишь, лопоухий чертёнок, замерз... Поглажу?

 Толик протянул руку к расстёгнутой Анютиной куртке.

 - Не промахнись, а то что-нибудь не то погладишь, - дразнясь, засмеялась Кадилка.

 Чуть-чуть улыбнулся Толик, как мог - редко получалось у него улыбаться:

 - Возьму щеночка... вместе с хозяйкой только.

 Анечка посмотрела на него задумчиво, обожгла жалостью в глазах, видно было, колеблется и уже жалеет, что раздразнила.

 - Бери, Толик, щенка одного...

 - А ты что ж?

 - Страшно у вас, Толик... - ответила и, передав собачонку, развернулась, пошла восвояси.

 Парень посмотрел ей вслед, смахнул со щеки слезу и уже, не сдерживаясь, во весь рот улыбнулся маленькому мохнатому комку:

 - Пойдем, будешь сначала в доме жить - пусть Лешка с тобой возится, играет, а подрастешь немного - на цепь!

 2.

 Назвали братаны щенка по-простецки Дружком. Подрос немного пес, - оказалось, с каким-то крупным породистым кобелем его Найда пригуляла, - большой вымахал, и Толик, поняв, что не прокормит животину, отпустил Дружка на вольные хлеба. Тот рыскал вечно голодный, подъедал, где найдет, помои, на цепь его хозяин так и не посадил, и только на ночь забивалась псина спать то под койки, а то с Подгарочком в обнимку - где придется.

 То ли от постоянных горестей, то ли от редких радостей Толик начал понемногу попивать, но хватило ума остановиться, понять, что пропадет без него Лешка, а чтобы к выпивке перестало тянуть, решил наведаться в Сорокоумово.

 В Сорокоумове Толик бывал несколько раз, сопровождая к старой знахарке Наталье пьяниц. Пошел теперь туда сам, в одиночку, да увязался за ним Лешка, и сколько Толик ни отгонял братца, ни пугал его трудной дорогой, тот ни в какую - “Пойду с тобой!” - и все тут. Сорокоумово было далеко - идти через лес и два ручья, и, хоть сподручнее получалось в зиму на санях, но теперь было лето, и шли они долго-долго, обходили топкие ручьи с болотинами, и так намучился Толя со своей ногой и с малым брательником, что после похода лежмя лежал на печи два дня.

 Прежде чем выйти к Сорокоумову полю, Толик с Лешкой блуждали по рыжему древнему ельнику, в котором было темно, глухо и мертво. Где-то хлестануло Толика злой веткой в глаз - насыпало древесной пыли. Веко стало как наждачное, и моргать было колко, и слеза не вымывала сор. В ельнике напугали их павшие деревья - сгнившие в труху стволы с вывороченными корневищами. Эта галерея причудливых, засохших вместе с комьями земли скульптур - словно фантастических надгробий, порождала такое чувство, что в этой части леса людям не рады. А в роще, сменившей ельник, в столбиках света, бьющего сверху, был блеск капелек росы в паучьих нитях и, в тысячи крыльев, - сверкание кружащейся мошкары. Здесь была жизнь, исчезали сразу и видения, и страхи. Весь массив леса отсюда устремлялся вверх, к сухой светлой поляне с разреженными молодыми деревьями - на таких полянах дружными ватагами сразу на пяток-десяток корзин или ведер любят расти в августе белые грибы.

 Последний ельник с сухостоем резко закончился, вытолкнул братьев из буреломной чащи - перед ними было пряное, стрекочущее, бескрайнее поле - пенилось хлопьями цветов, качалось травами, пело пичугами, пчелами жужжало, - и вдали, может, посередине, может, ближе, стоял дом, обросший одичалым садом. Один дом на все поле, только далеко до него. Это и была деревня Сорокоумово. Люди-можжевельники стояли среди трав то тут, то там: вот вроде баба с корзиной, а вот охотник с ружьем, а рядом будто и волк - словно все к тому одинокому дому путь держали. А подойти ближе - кусты кустами. Вот так обман!

 Трудно было добираться до Натальиного дома - ног путники уже не чувствовали, Толик цеплялся за кочки, кусты, падал, Лешка, хоть и маленький, а старшего брата, сколько было силенок, поднимал, за руку тянул, - шли дальше, пока, наконец, к покосившемуся крыльцу не подошли вплотную.

 В этом доме посреди поля и жила бабушка Наташа. Худая была, костлявая, сгорбленная. Шептала она наедине, выгнав сначала всех провожатых в поле - подальше от избы. Так и с Толиком - Лешку за порог, а самого попросила до колодца дойти, воды достать. А сама, хоть и жара, лето, - натопила печь.

 - Попей, - сказала Толе, - пока водички. Она целебная - Петрушина водичка, святая.

 - Почему Петрушина? - спросил Толик.

 - Да...- старуха усмехнулась, - птенчик один раненый в колодец угодил. Петрушей назвала, выходила, выпустила. Прилетает иногда, в окошко стучит.

 Поставила Толику стопку, плеснула туда самогона и разбавила водой:

 - Пей, пей, - повторила.   

 Толик такому лечению обрадовался, заулыбался. “Еще, - говорит, - можно?” “Э-э, нет, - отвечает, - отраву нельзя, а воды попей". Потом отправила клиента на печь, а сама шептать начала: 

 - Ты лежи, лежи, а я тебе расскажу про Петрушину водичку...

 А перед тем, как зашептывать, дурь несла всякую несусветную. Немецкий офицер в войну у нее в доме стоял, - сказывала. "Пан, - говорю, - дай хлеба! А он и хлеба даст и шоколада еще отломит, и солдатам велел меня, молодуху с дитенками, не трогать, не обижать. А разведчики наши, под утро на выпасе подкараулят, куда я корову водила, и:

 - Ложись, баба! - шепчут, рот ладонью зажмут и лезут под подол и коленки лапами холодными в стороны расталкивают.

 А куда денешься, на помощь не позовешь, а то разведка своя родненькая и прирежет, как фашистскую подстилку, а детки дома ждут".

 - Не могли наши так, баба Наташа, - возмутился Толик, - может, это не разведчики, а штрафбат какой был?

 А старуха уже и не слушала, и не ведала она всей исторической науки про штрафбаты да плен, да власовцев, которую теперь вся молодежь по фильмам да передачам знала, все едино бабке было по возрасту, с козой беседовала - коза у нее в избе ходила, рогами трясла, на койку всё лезла, котяхи свои по полу разбрасывала.

 И не узнал Толик никогда, что у бабкиной истории и продолжение имелось. ...Отдала тогда Наталья корову. Не сама отдала - забрали воины наши голодные все на том же выпасе, когда из окружения группками выйти пытались. Настоящие воины были - не предатели, не сдались они в плен вместе с генералом Власовым. Просто война им все мозги повыворачивала.

 “Где корова?” - фрицы наутро спрашивали, а она им:

 “Волки загрызли”.

 Тогда Натальиного старшенького сына пан офицер этот добрый берет за руку, выводит в поле, отпускает и Наталье говорит:

 "Смотри, - так волки корову грызли?"

 И собак черных и круглых как бочонки, бесхвостых, на ее Петрушу спускает. Затравил, демон, мальчонку собаками, в колодец истерзанное тельце изуверы сбросили. Она перетерпела, пережила, дочь же еще есть - жить надо, сильная баба была Наталья, солдатка - первой у них в округе мужнину похоронку получила.

 Уходя, немцы всю деревню пожгли, сорок домов сгорело в пожарище. Натальин дом только один почему-то оставили и, странно, пламя на него не перекинулось, как заговоренный стоял. Больше ничего на месте пепелища не строили и дерева ни одного путного на этом поле не выросло, - одна трава да можжевельники...

 Правда то было, что про военное время рассказывала Наталья, или нет, Толик не знал, но то, что все, кто к бабке зашептываться ходил, и пить, и курить переставали и становились людьми, - с этим было не поспорить.

 После шептания бабка Наташа сказала:

 - Веткой в лесу в глаз тебе хлестуло. Промой, Толик, его водичкой Петрушиной, очистится от пыли, может, по-новому видеть начнет. И коленку себе сбрызни, тряпочку приложи. Где там братец твой?

 - Эй, Лешка! - гаркнула.

 Не ожидал Толик от старухи такой силы голоса. И Подгарочек услыхал, вошел.

 - Оставь мальца у меня на недельку, - просит бабка, - Личико ему умывать буду, Не узнать станет мальчишку.

 Согласился тогда Толик. Хоть и страшно было оставлять брата, но водичка и правда волшебной показалась - и глаз очистился сразу, и хромоты вмиг убавилось. И через неделю, когда сильными, словно новыми ногами легко, - даже Дружок за ним не поспевал, - пришагал, почти что прилетел забирать своего Подгарка, обомлел: все рубцы у пацаненка выровнялись, рассосались, и лишь чуть белее были обоженные места, чем остальная осмуглившаяся за лето ребячья кожа. И даже бровки с ресницами начали пробиваться.

 Вернулись к себе в Гарь, и люди диву давались. А может, только казалось так Толику - ведь глаз его, как и предсказывала бабка Наташа, по-новому теперь на все смотрел.

3.

 Как-то ночью Дружок вдруг истово залаял, заметался, забегал от окна к окну, к двери, запертой на крючок, и обратно - будил хозяина, толкал мокрым носом: "Вставай! Чужой кто-то идет сюда..."

 Разоспался Толик, никак не проснется, глаза открыл, лишь когда уже напуганный Лешка за плечо его трясти начал, а в уличную дверь стали колотить и кричать:

 - Здесь Толя Павлов живет? Искал по старому адресу, а там - гарь одна! Толя!

 Голос мужской был, вроде смутно знакомый, а может, и показалось. Пошел хозяин открывать, а сам Дружка придерживает:

 - Тихо, - говорит, - Дружок! Как будто, свои...

 Открыл дверь, всматривался в длинную нескладную фигуру - долговязый оказался гость, в бежевой ветровке, в джинсах тонких, обут не то в туфли, не то в тапочки, - тоже какие-то голубые, - и весь этот светло-синий низ был сплошь в репейных цеплючих катышках. На плече плоский деревянный ящичек, и горбом на спине - рюкзак. А лицо знакомое - все тот же крупный, как вытянутая слива, нос с тонким горбиком. Ленька питерский!

 - Толя? - говорит.

 - Здравствуй, Ленчик! Давно не виделись, - приветствовал хозяин нежданного гостя.

 - Толик, я там… Найти не мог, стены одни обугленные стоят, дорога со станции заросла. Бревна черные торчат, печи... Пожар был, да? Хорошо, соседи подсказали, а то бы не нашел тебя. Страшно там.

 - Там страшно, а здесь еще страшнее, - еле разомкнул зубы Толик, - Молодец, Лёня, что приехал. Проходи... Да тихо, Дружок, свои...

 - Когда пожар-то был? - спросил Ленчик.

 - Семь лет уже...

 - А мать?

 - Погибла, - ответил Толик, неопределенно махнул рукой в сторону не то пепелища, не то кладбища.

 - Нда-а... А это чей малец? - И на Лешку кивает.        

 И хотел уж было Толик сказать: “Да сын это твой! Не узнаешь? - Но то ли сейчас, когда сразу на обоих Леонидов одновременно смотрел, сходства в них никакого не увидел, то ли при маленьком Лешке не решился, - сказал по-другому:

 - Брат это мой.

 Иначе представлял себе Ленчик эту свою поездку после стольких лет, совсем другим ему запомнился померанцевский быт. Было в старой избе, при живой Толиковой матери, и чисто, и выкрашенно, и уютно, - белела тогда горница шторками, рюшами, покрывалами на заправленных, каждая в три взбитых подушки, койках. Вкусным супом пахло раньше, блинами со свойской сметаной и мятным чаем с конфетами. А сейчас Толик Павлов с братишкой жили в доме, отписанном им покойной бабушкой. Их изба, рубленная еще задолго до того, как поселок Померанцево стал просто Гарью, стояла на отшибе, на новом планту, и поэтому, как и десяток соседних с ней домов, уцелела, убереглась от пожарища. Каждый вечер, дождавшись, когда брат Лешка сморится и, по обыкновению, уснет не в своей койке, а где придется - то на сундуке в сенцах, то прям на полу, свалив, скомкав под себя какую-нибудь одежу, - Толик поминал Лешкиного отца недобрым словом.

 Как-то раз, еще до пожара, в канун своего семнадцатилетия, Толик ходил в деревеньку Артемьевку. Ходил встретиться с Вадькой Румянцевым и расспросить его о северной столице - Вадька пропадал там целый месяц на своей первой рабочей вахте и, вот, сказали, вернулся. Вернулся не один, привез с собой приблудного питерского паренька - вроде и культурного, и с образованием, но какого-то нежизнеспособного что-ли, вялого да еще и изрядно подспитого. Толя-то привык, что местные алкаши все или старые доходяги или здоровые красномордые кабаны вроде Вадьки, - и тем, и другим поорать бы да подраться, а таких, как этот, он еще не видал. Назвался питерец Леонидом: хоть и было ему около двадцати пяти, может, и побольше, но то ли парень, то ли мужик - на вид не поймешь, для таких хорошее слово в народе придумали - малый. Ростом малого Ленчика бог не обидел, вытянул каланчу на метр девяносто, но мяса не дал, и Ленчик смотрелся подростком-девятиклассником, который за каникулы вымахал, а заматереть не успел, остался большим дитятей. Не шло Ленчику ни пить, ни с похмелья болеть, и, как Толик помнил, дрожал тогда этот питерец мелкой дрожью, думки мрачные гонял по лицу, морщинки ранние на лбу в гармошку складывал, и глазик один у него подергивался - болел человек, видно было, что или выпить ему хотелось, или, если нет, то уж поскорей от пьянки выходиться.

 Вадька в Питере подобрал это чудо случайно, когда сам проснулся в парке на скамеечке, после празднования долгожданной зарплаты, и очень удивился, что находится не в милиции и что большая часть денег все еще при нем. На соседней скамейке как раз сидел Ленчик, совсем как тот сказочный зайка, из лубяной избушки выгнанный, плакал и тянул дешевенькое пивцо.   

 - О! - сказал Вадька, - Спиртное? Дай глоток!

 И Ленчик, сперва напугавшись простецкой наглости незнакомца и приняв его за местного гопника, отдал всю бутылку. Но в завязавшемся разговоре выяснилось, что парень, хоть и не без гнильцы, но просто такой же слабый на алкоголь бродяга, как и сам Леня, да еще к тому же из деревни, - это успокоило, и страх потихоньку уступил место красноречию.           

 - Уволили? И выгнал отец из дома? За пьянку? - переспрашивал Вадька, вклиниваясь в жалостливый лад Ленчикового повествования, - А сам он не пьет что ли? И пойти некуда? А бабло есть? Чё, последний косарь? Дела-а... А поехали к нам в деревню, - вдруг вырвалось у Вадика, - Поживешь, на рыбалку походим, поработаешь на свежем воздухе, а? Воздух-то у нас какой!

 И Ленчик, деваться некуда, - не привык он, видно, как его собеседник, на скамейках спать, неприспособленный он, - взял да согласился, купил билет до Твери, отложил еще, сколько Вадька сказал, на дорогу дальше до нужной станции, и в аккурат осталось средств, на то, чтобы, если доведется, вернуться обратно.

 И поехали.

 В поезде Вадька пытался устроить диско-бар, бегал по вагону с голым торсом, буянил, - от проводника и милиции спас его Ленчик вежливой речью и теми своими деньгами, что заначил на обратную дорогу. А торс у Вадьки был интересный - разлинованный в частую бордовую полоску. Как раз перед тем, как устроиться в парке на ночлег, летал пьяный Вадька кубарем по эскалатору глубокого питерского метро, и острые ребра ступеней оставили на коже отдыхающего вахтовика следы - на долгую память о городе на Неве.

 В Твери буян успокоился, и транзитный московский состав довез двоих мытарей до места без приключений. Прибыли в Померанцево среди ночи - было темно, и ожидаемой картинки с крашеными, в наличниках, домиками, коровьим стадом, крупной россыпью белых кур, как это расписывал Вадик, Ленчик не увидел. Не слышал он и петушиного кукареканья - один только собачий лай.

 - Днем, днем сюда сходим, всё посмотришь, - успокаивал гостя Вадик.

 Воздух, правда, - с этим он не наврал, - шибанул в нос, в гортань, влился в легкие, - разнотравьем, хвоями, медом опохмелил путников, очистил от городского угара. Пока долго шли до нужной хаты, то тут, то там в бурьянной темноте кричал-дергал коростель - с таким звуком, наверно, отрывают от забора штакетник, прибитый толстыми ржавыми гвоздями.

 В Артемьевке Вадькины мамка да отчим встретили поначалу весело, хорошо, налили чинно чего-то свойского, угощали. "Гости из Питера - говорили Ленчику, - редко у нас бывают. Давай, Леонид, пей да закусывай, на тебе огурец! Курева нет? Так бери табачку, скручивай!"

 И отчим Вадимов доходяжный - ребра да лопатки, да на ребрах синий куполок - пакет здоровый целофановый рубленного своими руками самосада на стол шмякает и кладет старую пожелтелую газетку. Тут и народу набежало, как будто и не спят в Артемьевке по ночам: кореши Вадькины Егор да Петька Струнята, соседи лесник Ершов да бабка Верица, сиротка Юрка Сидор - все пришли про Питер послушать и помочь вахтовику побыстрее расправиться с остатками зарплаты. А, когда рассвело, еще и Толик на велосипеде со станции подтянулся.

 - Лёня, отведай сала, - Вадькина мамка внесла откуда-то завернутый в грязную марлю шматок.

 - Чтоб ссыкулька стояла! - добавил прибаутку отчим, и, пока Лёнчик дивился народному юмору, к салу потянулась дюжина рук. Леньке не досталось, он растерянно хлопал глазами, оглядывая голодную и проворную деревенскую братию.

 Весь гурт этот, то сидя за столом, то передвигаясь таборным выплясом по улице, одних соседей пугая, других - наоборот, вовлекая в свой босяцкий размах - "смотри, народ, как Артемьевка гулять умеет!" - к вечеру все имевшиеся деньги прикончил. Три раза за день на Толином велике Юрку Сидора посылали то в Померанцево, то в Пылинку за добавкой. И тут, когда посылать стало не на что и поредевшая компания вернулась в дом, Вадька выдал:

 - Эй, питерский, давай свои билетные! Деньги ведь остались? Не жмись!

 - Какие деньги? - Ленчик удивился так, что опять у него задергался глаз.

 - Да ты чё? Выпить хотим, давай, а то искать начнем, хуже будет!  

 - Да я ж, дак ведь...

 - А ну, выворачивай карманы, - Вадька, видать, про свои выкрутасы в поезде ничего не помнил, а может думал, что у Леньки еще какая заначка имеется.

 - Тебя же проводник хотел в милицию сдать, я ведь за тебя откупных дал этими деньгами! - Ленчик готов был заплакать, но Вадим уже распалился, не помнил, не верил и хотел лишь одного: если уж не допиться до полусмерти, то хотя бы подраться.

 - Крыса! Гость хренов! На Вадькины пить - так он горазд, а свои - так зажал! - заорал на Ленчика тощий отчим.

 - Некультурно так делать, - подвякнула мужу Вадькина мамка, - у нас принято последней рубахой делиться! Мы к тебе, как к человеку, даже последнее сало на стол, а ты....

 Юрка Сидор, вместе с котом карауливший на полу мышь, исхитрился схватить гостя за ноги и дернул, - Ленька упал, разбив головой кошачье блюдце. Обшарить питерцу карманы все никак не удавалось, и Вадик уже взялся пинать лежачего ногами, но тут произошло то, чего никто не ожидал - Вадьке прилетело по морде от невысокого Толика, который из любопытства все еще ошивался у Румянцевых. Прилетело сильно и с хрустом - так, что Вадька сел на пол и притих. Тяжел на руку оказался юнец...

 - Ну неужели непонятно, что денег нет у человека? Тут про крыс еще чего-то! Сами хуже крыс! - Толика трясло от негодования, пока он взывал к справедливости.

 Притих почему-то и отчим, сказал сразу:

 - Ну если нет денег, то и не надо. Отдыхать надо ложиться всем.    

 Мамка вдруг решила, что Вадьке необходимо перед Леонидом срочно извиниться, но ничего не добилась - Вадька, пуская носом кровяные пузыри, уже захрапел и смотрел сон про питерский эскалатор. Всех лежачих, как трупы, свезли за ноги в комнату и положили на полу на два матраца.

 Встал Ленчик, ходит по кухне туда-сюда, кушать захотел, - да нечего, одни подсохшие куски черного хлеба остались. Взял со стола, пожевал немного, а проглотить толком не может - в горло сухой кусок не лезет. Водички зачерпнул из ведра кружкой - громко скрежетнула эмаль об эмаль. Воды-то уж - на самом дне осталось, нагрелась она и теплой тиной отдает.

 Попил и забылся сном на корточках у печи, в комнату не пошел больше. Когда проснулся, в голове било как кувалдой об рельс - отстукивало ритм вчерашней гульбы, трещали дергачи, кукарекал петух. Нет, петух был настоящий - вместе с косым лучом розового солнца его раскатистое "кукругукуу" поднялось над соседским забором, преодолело двор, по бревнам вспорхнуло на стену Вадькиного дома и, пробившись через оконную грязь, клюнуло Ленчика в макушку. Ноги затекли, мутило, встать получилось не сразу. Утреннее солнце наполнило светом, как лампу, полупустой пакет с самосадом - он так и лежал на столе в луже огуречного рассола. Ленчик неумело - только вчера научили - скрутил самокрутку, поджег, посыпалось все на пол, брови опалило от цветной горючей газетки. Попить бы! Ведро стояло уже пустое, подхватил его питерец и пошел на воздух искать колодец. Хоть еще в себя не пришел, а понял: красота была в деревне! Накануне в пьяном их хороводе ничего Ленька вокруг не замечал, а если и видел что, то сегодня не узнавал, смотрел, как впервые, на сказочные избушки. В два ряда избы эти, - вчера еще серые, а сегодня уже в рассветных розовых да фиолетовых пятнах, - тянулись вдоль высушенной солнцем земляной дороги, упирались в синюю полосу леса. В конце улицы над колодезным срубом высился журавль, держал в клюве цепь с ведром.

 Туда Ленчик и побрел, только перемудрил он с колодцем, не приходилось еще журавлями воду доставать. Нет, чтоб легонько за ведро вниз потянуть - журавлик бы сам опустил плавно свою длинную шею, - начал Ленька с тыльной стороны короткий конец жердины кверху толкать, вытолкал из пазов, что-то заклинило, и журавля перекосило. Баба какая-то увидала, голосить начала.

 Лесник Ершов, злой с похмелья, в форменном кителе да тренировочных штанах, - на работу, видно, поднялся рано - подскочил с матюками, начали вправлять жердь вдвоем, как ей должно стоять по конструкции. Вправили. Бросив на прощание: "Выпить не осталось?", лесник досадливо махнул рукой и двинул на делянку.

 Напился Ленчик холодной колодезной воды, отлегло, повеселел немного. Потащил, поплескивая, ведро, вспотел и на кухне уже взялся со всем тщанием за самосад. Полегче стало, но думки тяжелые о жизни спасу не дают, мучают. Вышел он, сел на лавочку под окном, сидит, водичку из кружки отглатывает, цигарки всё накручивает да цедит.

 И услыхал, что в избе встали, что уже разговор пошел не из приятных о нем, о Ленчике.

 - Это что ж у тебя за друг такой питерский? - Это отчим Вадьке выговаривает, - Денег нету, хлеб весь поел, табак мой курит - не поперхнется! Где ты такого друга выкопал?

 - Да ла-адно, поищем халтуру, поработает, поживет...

 - Халтуру? Самим халтуры нету! А жить он тут собирается, у нас? Вы тут гуртом вьетесь, из дома вас не выпинаешь. А я.. А я... У меня в штанах уже колом, а мы с мамкой с твоей никак вдвоем остаться не можем! Жрете все здесь, пьете, спите все здесь, да еще и...

 Ленчик звук какой-то услышал - видимо, теперь пострадавший от Толика Вадька отыгрался на отчиме.

 Вскоре подошел и Толик с удочкой - рюкзак на одной лямке на плече:

 - Вадька! Ленчик! Пойдете на рыбалку?          

 "Просто как у них! - подумал Ленчик, - как будто это не Толя вчера Вадьке по морде съездил. Ночь прошла, и на рыбалку зовет".

 - Не, Толян, тут дома надо вопросы решать, - отозвался Вадька, - Вон, Ленчика бери, если захочет.           

 Ленчик хотел. Не просто хотел, но жаждал - убраться из этого гостеприимного дома, забыть сюда дорогу и не брать в рот больше ни капли спиртного. И, с какой легкостью он сорвался с незнакомым Вадькой из Питера в неизвестную ему деревню, с такой же сейчас поспешил за Толиком на реку.

 Толик Павлов вел питерского гостя через чащу к речке по знакомой тропе.

 Тропа эта никогда не высыхала полностью - ни в какую жару - и по следам на влажной землице хорошо было видно, кто здесь ходил чаще всего: кабан, медведь да лесник Ершов. Широкая и открытая в начале лета, к августу она успевала густо зарасти крапивой, спрятаться под папоротником, большими зелеными оладьями лопухов, и вела к делянке и редкому молодому леску, за которым сейчас ждала хорошая чистая речка с плотвицами.

 Устал Ленчик за Толей в своих кроссовочках городских через траву сырую да папоротник к речке пробираться, взопрел, обессилел, насобирал репьев и собачек, да в животе еще урчать начала вода колодезная - похлебать бы ему сейчас чего-нибудь тепленького! Чем угрюмее становился Ленчик, тем больше веселился его провожатый.

 - Ну ты вчера башкой о блюдце и шарахнул! Блюдце пук только - и пополам! - ржал впереди Толик, а Ленчик лишь улыбался немощно, как мученик, не нравилось ему вспоминать о себе плохое. И когда смеялись над ним - терпеть не мог.

 И вышли на бережок, чистый, утоптанный, Толя костерок быстренько сложил из веток с хворостом, берестой разжег, воды из речки в котелок зачерпнул и над огнем повесил. Рюкзак развязывает, и оттуда - ух ты! - банку сгущенки достает, макароны и пачку древних, высушенных временем болгарских сигарет с фильтром.

 - Для тебя специально раздобыл - говорит, - сам не курю.

 Получилось, что удочка, в общем-то, зазря на берегу пролежала, а наварили рыбаки вместо ушицы сладкого молочного супчика, и вкусноты такой Ленчик не едал, наверно, с самого детства. А, наевшись, задремал у костра, и разбудил его только гром с неба.

 Молнии располосовали дальний горизонт, сырой ветер первыми своими порывами погнал на речке рябь, Толик в спешке покидал все добро в рюкзак и намотал леску на удочку.

 - Бежим, - кричит, - пока не намочило!

 Подгоняли их всю дорогу первые крупные капли настигающего ливня, и каким-то чудом удавалось от него все время отрываться. Долго бежали, умаялся Ленчик, неразвитые, утомленные пьянкой легкие жгло ему от натуги.

 - Ну что, Ленчик, давно, поди, трешечку не бегал? Нормально, в норматив точно уложились! Жди здесь, я сейчас...

 Оставив питерца на крыльце дома, Толик скрылся за дверью и долго не выходил. Ленька слушал, как ливень барабанит-гремит по козырьку, даже не спросил, куда они прибежали. Может, это Толин дом? Что ж, они уже до Померанцево добрались? Все-то здесь не так, как казалось ночью, когда они с Вадькой вышли из поезда и проходили по станционной улице. Дверь отворилась:

 - Заходи, Ленчик, разувайся, - Толик тапочки подает, а в сенцах уже стоит женщина серьезная, в косынке - мама Толина. Смотрит на гостя питерского цепко, внимательно. Долго, видать, Толику просить за него, за Ленчика, пришлось, чтобы разрешила родительница приветить чужака в своем доме!

 - В баньку его своди первым делом... И пусть постирается, свое ему что-нибудь дашь, если налезет на такого длиннолытого, - с усмешкой говорит мать - голос грудной, приятный - и, оценив на глаз возраст гостя, представляется: - Татьяной меня зовут.

 - Мам, были газовщики? - Толик спрашивает.

 - Были, - говорит Татьяна и Лёне поясняет: - На следующий год будут газ нам проводить. Приходил инспектор печь смотреть - забавный мужик! Долго мы тут с ним чаи гоняли - советовал как кладку переделать, чтобы можно было топить газом. Вот такие у нас заботы!

 Помылся Ленчик, отпарился с веником, и овин нестриженный да нечесанный, петухами торчавший, распушился одуванчиком - чистенький Ленчик за столом сидит-возвышается, бутерброд с колбаской вареной благодарно уплетает. Выслушала его Толина мамка, сделала выводы:

 - Значит, Леонид, у тебя две основные печали - с жильем да с работой?

 И, хоть не хочет пока об этом Ленчик ни говорить, ни думать - слаб еще, да и думки эти уже измучили, - а говорить приходится.

 - Тетя Таня, я вам вот, по гроб жизни буду благодарен, что приняли, что накормили. И банька у вас - чудо!

 - Какая я тебе тетя Таня? Ты же мне не племяш. Сказала ведь - просто Татьяна. А благодари Толика - он за тебя головой поручился, и за баню тоже его - он истопил, он же и строил. Ну, жилье, работа - ясно. А вообще, потом что? Учиться не пытался?

 "Ну, строга, ну серьезна женщина! - оценил Лёня, - И молодая еще, симпатичная".         

 - Учился я, бросил только. И восстановлюсь на вечерний, как уладится все.

 - Ты главное, не пей больше, - завершила этот разговор Татьяна.    

 Постелили ему около печи - на Толиковой койке, а Толик на печь полез. Стеснил Ленька хозяев, чувствует - ненадолго его приветили.

 Утром Татьяна вдруг и говорит:

 - Обкосить бы надо вокруг дома и по дороге к огородам. Кто пойдет?

 - Я, - Ленчик сразу вызвался, лишь бы угодить, лишь бы не гнали отсюда до поры.

 Выдали ему инвентарь, схватился за косовище, да не так как-то: машет, машет, смотрит только, чтобы косу в землю не загнать да ноги себе не укоротить ненароком, травку подсекает, валит, но не скашивает.    

 - Стоп! - Татьяна командует, - А теперь ты, Толька, крестьянский сын, покажи, на что горазд.

 Подхватывает Толик косу, будто с ней родился, плавно идет, траву в ровный рядок укладывает. Ленчик завидует, даже злобно как-то на Толика глядит.          

 - Ладно, - мать говорит хитро, - из вас из обоих косцы никудышние. Сходите прогуляйтесь до Бородовых дочек, мешки не забудьте взять с лопатами.

 И сыну подмигивает.

 - Тут недалеко, - Толик протягивает Ленчику дерюжный мешок.

 - А что за Бородовы дочки? Красивые?

 - Как "Барби"! - присвыстывает Толик, - Там этот, Борода, фермер он, только бедный, и у него пять дочек. Две мелкие, а три - самое то!

 Смотрит Толик, а Ленчик-то оживился, повеселел, улыбочка появилась, расческу откуда-то выудил, приглаживает свой одуван, прихорашивается. Потом насторожился:

 - А лопаты зачем, мешки?

 - Так девки ж одни, мужиков-то нет копать картошку-то. Мы им поможем, а они нас, может, поцелуют или в баньку с собой возьмут попариться... Во, вот здесь их участок.

 И Ленька опять что-то свое вообразил, похабное, заулыбался, даже пару раз как-то неприятно, по-козлиному, хохотнул. Выкопали пару грядок, по полмешка набрали.

 - Хорош, - Толик говорит, - а то не дотащим.

 - А далеко тащить? Дом их где?

 - Да здесь, - и вниз, в землю показывает и ржёт, - Не докопали до их дома. Глубже надо!

 И заливается:         

 - Да наш это участок под картошку. Ну, не обижайся, Ленчик... Ой, не могу! Поверил, да? И расчесочку достал, умора!

 Татьяна к питерцу стала привыкать, интересно он рассказывал о городе и обходительный был, комплименты у него гладко получалось говорить, таких приятностей она и не слышала никогда. И отвечала ему тоже комплиментами, как могла: то скажет, имя у него красивое - Леонид, то нос его, сливкой, похвалит - орлиным назовет.

 И, даже когда Толик звал новоявленного друга на рыбалку или прогуляться по лесу, мамка уже не отпускала гостя, говорила, что еще хочет что-нибудь интересное послушать.

 Через неделю, когда Ленька уже настолько окреп, что даже стал потихоньку наглеть: выуживать себе лучший кусок курятины из супа, покрикивать на Толика и, нет-нет, да называть Татьяну просто Таней - Толик тогда, частично подкалымив и остальное заняв, отложил гостю денег на билеты и чаек в поездах, купил ему в магазине пачку курева и сказал деликатно:

 - Тебе, Ленчик, наверно, уже ехать надо...

 Провожали его и сажали в вагон вместе.

 - Деньги обязательно вышлю, Толик! - обещал на прощание питерец.

 - Ладно тебе.. - Толик отмахнулся.

 Приезжай еще, как устроишься! - звала мамка.

 - Хорошо, Таня! Спасибо за всё!

 - Ладно-ладно, счастливого пути! - уже вслед вагону крикнула Татьяна - Не пей больше.

 Толик задумчиво провожал взглядом уходящий состав.

 Ленчик, пересев в Твери с московского поезда на питерский и, правда, счастливо добрался до своей северной столицы, где, как оказалось, очень переживали за него - искали уже по моргам и больницам - и даже поседели и расхворались за это время родители. Сын, которого, как в евангельской притче, приняли, обняли и простили за все, поклялся никогда не прикасаться к спиртному и вскоре даже восстановился в институте. О деньгах, которые для него искал и зарабатывал Толик, о гибельной запойной Артемьевке, о спасительном станционном поселке и его жителях Ленчик быстро забыл.  

 Месяца через три Толик заметил, что мать пополнела, а еще через месяц уже весь поселок дразнил парня, что он сын гулены, которая беременна невесть от кого. И он, один в Померанцево точно знавший, кого благодарить за позор, согласился с мнением большинства и ушел жить к бабушке на плант. Когда Толик узнал, что у него родился братик, которого мать еще в роддоме сразу назвала Леонидом, идти вместе с бабкой смотреть на новорожденного отказался - ушел вместо этого в Артемьевку и впервые в жизни до беспамятства напился.

4.

 Теперь, на новом месте, хрустел на щелястом полу песок, на стенах торчали между бревнами ошметки сухого мха, - брался когда-то Толик за ремонт, отодрал старые бабушкины обои, хотел стены глиной с песком замазать да побелить, но решил, что и так сойдет - "Пусть, как в охотничьей избушке будет!"           

 Спал Толик, в чем был, без постельного белья, и на неубранное драное одеяло с кусками желтой ваты то и дело примащивался грязными лапами Дружок. И только на Лешкиной койке было подобие постели, но малец не любил на ней спать, ему бы все, как Дружку, - на какой-нибудь ветоши.    

 - Гостинцы у меня для вас.

 Из рюкзака Ленчик достал кофе, выудил банку красной икры, которую в итоге облюбовал пес, а Толик получил хитрый выкидной нож - тут же, открывая лезвие, он обрезался и кровящим пальцем нащупал у себя в кармане металлический рубль: "Оружие, Ленчик, не дарят!"

 Думал гость, что бы подарить Лешке, - ничего подходящего не было, - и отдал книжку красивую про Питер, которую для Татьяны приготовил, но теперь Татьяне никогда уже про Питер не читать и не слушать. Не то поужинали, не то позавтракали сухими печеньями и тугой копченой колбасой, что остались с дороги, и, хоть Толик слазил в погреб, поднял миску соленых грибов из бочонка да огурцов, к разносолам хозяйским Ленчик не притронулся. Как грустно сказал питерский гость, - "не к тому питью эта закуска", а Толик при этом глянул на питерца удивленно. Лешка уже заснул в обнимку с Дружком, когда Ленчик вдруг спросил:

 - Толик, а откуда у тебя брат?

 - А ты не догадываешься? - Не хотел уже Толик ворошить былое, да Ленчик сам нарвался.

 В глазах питерца застыло недоумение.

 - Родила мама как раз через девять месяцев, как ты здесь появился... - пояснил Толик.

 И снова на лице недоумение, беспомощность, покорность - как тогда, когда артемьевский пьяный гурт искал у Ленчика деньги. Только теперь Толя ищет отца своему братишке.

 - Толик, не я это…

 Не поверил хозяин - по глазам было видно. "Как же так? - думал Ленчик, - От кого ж у нее ребенок? Ведь не было да ничего и быть не могло у него с Татьяной. Тянулась, как к сказке, задерганная заботами деревенская женщина к чему-то далекому, большому, красивому. Что она видела в своей глухомани, живя, словно крепостная, на Померанцевском пятачке?" И Ленчик ей рассказывал о Питере: о том, что сам знал и помнил, и о том, что на ходу придумывал. Слушала она истории про царей, дворцы, кареты, про декабристов и поэтов, слушала жадно - ну и что с того? Они же просто разговаривали! И кто знает, почему ей пришло в голову младшего сына назвать Леонидом... Загадка!

 - Да уже и не важно, кто... - Толик махнул рукой, - Сказал же, брат это мой любимый - и точка. Надолго приехал, Ленчик?

 - Не знаю. Собирался природу порисовать, - питерец постучал по деревянному этюдному ящичку, - Я ж художником стал, вообще-то...

 - О как! Вдохновение ищещь?

 - Скорее отдых. Чтобы не чувствовать ничего.

 - Чтобы не чувствовать? Это не ко мне тогда, это в Артемьевку надо или на кладбище - от Артемьевки недалеко, - грустно улыбнулся Толик.

 - А как там они, артемьевские?

 - Да как - Юрка Сидор от белой горячки загнулся, Ершов с Верицей отравились спиртом, Струнята сидят... Вадька, вроде, ничего - женился, детишек настрогал. Ты сам-то как жил эти годы?         

 Ленчик вздохнул глубоко.

 - По-разному. Институт так и не закончил, сначала прыгал с одной работы на другую, потом рисовать начал, картинки продавать. Женат был два раза…

 - Дети? - спросил Толик.

 Ленчик помолчал, опал с лица сразу:    

 - Да как-то не сложилось...

 С утра, когда Ленчик проснулся, ни хозяина, ни Лешки в доме не было. Спал у него в ногах теплый, тяжелый и очень грязный Дружок.          

 Серой безрадостной мутью, вяло, словно тоже с недосыпу, просачивался в окна новый день. Сколько таких дней перевидел, перевстречал он за последние семь лет: когда вставал, выдергивал себя из дурной тревожной полудремы - и не пил ведь уже два, три, шесть трудных, насыщенных лет, - а, все одно, как с похмелья. И глаз подергивался вместе с напуганным во сне сердцем, и колотилось нутро в до боли знакомом полуознобе. Наседала, цепко хваталась за мозги, выворачивала мысли нудная напористая тяга - шептала, что все плохо, что мир дерьмо, что высшим сферам безразлично, трезв Ленчик или пьян, жив он или сдохнет под забором. И лишь крепкий, две ложки на полстакана кипятка, кофе, согревал, разгонял кровь, приводил в чувство, избавлял от морока и возвращал в реальность.

 "Где ж это Толик-то? Куда пропал с утра? Надо хоть на улицу выйти поразмяться!", - решил Ленчик и начал надевать на себя специально для деревни и для художеств припасенный брезентовый костюм. Встретилась ему та бабка, к которой он в ночи стучался, когда Толика искал, - Алевтиной что ли назвалась - шла, гремя ведрами, к колодцу. Поздоровался, да разговорились.

 - А не ты ли, сынок, приезжал как-то в Артемьевку и колодец там сломал? - смеясь, спросила Алевтина, - Румянцевы потом целый год рассказывали.

 - Было дело. Хорошая у вас память, - смутился Лёня - не любил, когда старое поминают.

 - Не пьешь больше? - не унималась бабка.

 - Нет, - ответил сердито.

 - Сыночка что ли повидать прибыл? - словно ядом плюнула карга.

 "И эта туда же!" - Ленчик горько смолчал, отвернулся да пошел в избу. Посидел, пожалел себя немного, потом как очнулся: "Надо делом заняться" - и начал ящик свой на ножки ставить, краски выдавливать на палитру.               

5.

Толик с Лешкой вернулись из Пылинки на Ландышевской кукушке. Рано утром они отправились в магазин пешком по шпалам, говорили о том, чего и сколько будут покупать. В магазине женщина по имени Вика, тоже с их Гари, Анечки Кадилки старшая сестра, развеселила очередь, заказав продавщице кошачьего корма и крысиного яда. Толик, навесив сумку с продуктами на плечо, окликнул Вику уже на улице, и, пока шли до станции, допытывался:

 - Что ж это у вас кошка делом-то не занимается?

 А баба с намеком ответила:

 - А что кошка? И коты такие же стали. Лежат, мышь супротив них сидит, а им корм из красивого пакета подавай, чтоб само пришло в миску.

 И, когда от магазина и народа далеко отошли, добавила:      

 - Анечка у нас девочка хорошая! Ты бы присмотрелся к ней - ну, гуляла раньше, с кем не бывало! А теперь посерьезнела, глупости все в прошлом.

 Изумился Толик:

 - Вика, я ж Анюту к себе звал когда-то, а она не пошла - "страшно у вас" - говорит.        

 - Во-во, ты ленивый кот и есть, ждешь, что к тебе девка придет и сама ляжет - что-нить покажет. Пентюх, вот ты кто! И гордяк! Потрудиться надо!

 Теперь, сойдя с коротенького Ландышевского поезда, Толик прикидывал, что же Вика подразумевала под словом "потрудиться".          

 - Лешка, - брату говорит, - ты хочешь, чтобы Анюта в гости к нам пришла?

 - Пусть приходит, - совсем по-взрослому ответил малой, - она, вроде, ничего - тебе подойдет.

 - Ну, тогда будешь мыть пол, чтобы ей у нас страшно не было. Трудиться, Лешка, надо!

 Навстречу, раскидывая лапами пыль да грязь, чесал к любимому хозяину Дружок. Разноцветный какой-то. Морда, холка и шерсть на спине раскрашены - почти вся шкура в желтых, розовых и зеленых нарядных пятнах. Толик удивился, не понял, что случилось. Только когда за угол дома, к себе во двор, зашел, догадался - стоял во дворе на раскладных тонких ножках открытый деревянный ящичек, тот, который гость ночью с собой привез.

 Сам художник с ничего не выражающим лицом сидел на порожке и оттирал с брезентовых штанов красочный деревенский этюд.

- Что произошло? - спросил Толик, - Собаку хоть в музей сдавай в рамочке!

 Пришлось рассказать, как было. Пока Ленчик набрасывал подмалевок, Дружок вел себя спокойно, но, видно запах масляной краски показался ему вкусным, и едва автор положил на землю палитру, чтобы отойти и глянуть на погорелый померанцевский этюд издали, как голодный пес начал пробовать краску на вкус и валяться на ней кверху брюхом. Ленчик его пыталался отогнать, но Дружок, решив, что с ним играют, утащил и разгрыз одну из кисточек, и, вдобавок, пообтерся о Ленчиковы длинные и тонкие, почти как у художественного ящика, ноги.

- Что же мне с собакой делать? Обстричь что ли, пока все не перемазала? - сокрушался Толя.

Ленчик посидел еще немного, поднялся и сказал:

- Толик, прости, нагостился я, хватит. Поеду, наверно, домой, в Питер. Когда поезд, завтра?

 Иван Иваныч снова ехал из Приозерска в Тверь в общем вагоне этого скрипучего московского поезда. Сидел, уставившись в окно, отсчитывая полустанки и деревни, возле которых машинист непременно делал остановку. Всё как всегда: кто-то выходил, кто-то, наоборот, впрыгивал в вагоны, клацая ногами по железным ступеням. Новые пассажиры, шумно дыша, протаскивали багаж внутрь по узкому проходу, спотыкались, задевали углы полок и сидушек чемоданами, узлами и баулами, показывали билеты, просили у проводницы чай.

 Вот уже проехали Заречье, дальше будет Друлево, поселок Советский, который во все времена местные по старинке называли Пылинкой, потом - Померанцево, Ландышево и Торжок. От Торжка начинались новые пути с бетонными шпалами и плотной паутиной проводов по верху, и поезд там обычно стоял час, пока меняли дизельный локомотив на электровоз. И уже посреди ночи Иван Иваныч выйдет на тверском вокзале со своей массивной спортивной сумкой, в которой сменка, бельишко, носки и харчи на несколько дней, дождется первую рассветную электричку и, спустя полчаса, прибудет на объект. Иван Иваныч, приезжая каждый месяц в синюю металлическую бытовку на целых две недели, охранял контрольную станцию газопровода. На том месте, где совсем недавно были чистый грибной лес и две еще не до конца покинутые деревни, теперь высилась гигантская головоломка из труб и нарядным заграничным коровником тянулся административный корпус. Сторожу-вахтовику из Приозерска было все равно, что здесь было раньше и куда из родных изб выселили доживающих старух, - главное, он отработает, получит неплохие, в принципе деньги, и тем же московским поездом - домой. А остальное - не его забота.

 Так вахтовик рассуждал, рассматривая в поезде попутчиков, пытаясь от скуки определить, что за человек появился в вагоне, местный или нет, чем занимается и какой жизнью живет. "Тоже что ли чаю заказать? Только с лимоном, если есть", - подумал он. Проводница принесла - цвет чая был бледноват, не такой как у соседа - наверно, из-за лимона. Чужая жизнь, даже в мелочах, всегда казалась Иван Иванычу интереснее, ярче, богаче на события, гуще, насыщеннее и ароматнее чем своя.

 - Померанцево! Кто в Померанцево выходит, готовьтесь! - пройдя по вагону, объявила проводница.

 А он смотрел в окно - туда, где черными обелисками мелькали обугленные печные трубы, обгорешие остатки стен, столбов, деревьев. О! - на одной из сожженных яблонь будто зеленела новыми листьями ветка. Или показалось? Удивительная штука - жизнь. Когда-то Иван Иваныч тоже приезжал в Померанцево - ходил по избам, рассчитывал расстояния от магистрального газопровода, проверял печки, советы давал, как их лучше под газ приспособить. Инспектором был. В одном из домов хозяйка жаркая попалась - как печь. Оголодала, видать, без мужика. Соблазнился он тогда, пошел на приступ, - да она и не противилась. Не то Таня ее звали, не то еще как. Дом ее в пожаре сгорел, конечно. А с ней что? Куда-нибудь, наверно, переехала. Государство заботливое, какое-никакое жилье да предоставило. Иначе и быть не может.

 На станции в вагон зашел не то парень, не то мужик, - малый, одним словом, - смурной, долговязый, ссутулился весь - с деревянным ящичком на плече - должно быть, художник. Какой-то он грустный, будто гложет его что-то, словно жизни не рад. Не вдохновило его, видно, Померанцево. Да и что тут вдохновить может - гарь одна... А ящик чистенький, новый, как только что купленный. Побаловаться просто приезжал, покрасоваться? У настоящих художников ящики грязные, в краске, в наляпах. Ну, ничего, жизнь долгая - заматереет, запачкает еще свой ящик - вот тогда, может, и пойдут вдохновенные полотна... И, рассудив так, Иван Иваныч отглотнул остывающего чая с лимоном.

 На улице, рядом с вагоном залаяла собака.

 “Тихо, Дружок! - скомандовал грубый мужской голос, и уже нежнее и тише, так, что Иван Иваныч еле разобрал: “А завтра сходим к Найде, к мамке твоей, и хозяйку ее в гости позовем, ей теперь у нас не страшно будет - Лешка вон какую чистоту навел..."