Владимир ПРОНСКИЙ. Обретение

Глава из романа  «Послушание во славу»

Собираясь поговорить со старушкой Жаворонковой о певчих для клироса, священник Елисей попал к ней лишь через две недели – морозным, крепким днём, когда немного освободился от забот.

Строители к этому дню обустроили алтарь и получили расчёт. Интересным получилось прощание с их бригадиром, напомнившим о своей фамилии.

– Вы уж, батюшка, помните человека по фамилии Дацкало! – сказал Геннадий. – Ведь «дацкал» – в переводе с нашего языка – дьячок, диакон. Так что я тоже, можно сказать, церковный человек. И вера у нас одна. И работал на совесть, как и мои товарищи!

– Спасибо, дорогой! Я это сразу заметил, и никто из вас не роптал, когда скудна была наша трапеза, но теперь, думаю, ко мне нареканий нет.

– Что вы, батюшка. Их и не было никогда.

– Ну и слава Богу! Буду молиться за вас!

Елисей по-братски обнялся с Геннадием и двумя рабочими, собравшимися домой к Новому году, следом за другими земляками.

После отъезда рабочих женщины из общины несколько дней наводили в храме лоск, Елисей запасся необходимой утварью, свечами – всем, что нужно для освящения восстановленного храма. Как только вернулся – староста Варвара прицепилась, напомнила о Жаворонковой, а та ей в свою очередь все уши прожужжавшая: мол, когда, когда же придёт батюшка исповедовать и причастить.

– Ей что, так невмоготу, если несколько дней подождать не может? Я уж полгода в Свибле, а она только вспомнила?! – сердился и выговаривал Елисей старосте по дороге.

Собственно, дороги не было, а петлял крутой спуск среди бурьяна к чёрным зарослям узловатых кустов акации, с которыми они, и сами узловатые, будто высохшие, почти сливались одеяниями. Зато белым листом выделялась заснеженная, приплюснутая крыша, хорошо видимая с холма.

– Не сердитесь, старенькая она, почти не ходит, каждый день плачет… – поясняла Варвара, семеня на спуске и невольно цепляясь за Елисея. – Видно, девчата-певчие душу ей разбередили, вот она и слезится от радости, когда они приходят на спевки. Их ведь четверо подобралось – на все голоса. Одна из музыкальной школы, две из районного хора, а девчушка-старшеклассница сама по себе пришла. Голосок у неё просто ангельский: слушаешь – не наслушаешься.

– Надо будет посмотреть, что они распевают…

– Что вы, батюшка, Жаворонкова надёжный человек, устав знает.

Скользя и спотыкаясь, они добрались до её дома, и, остановившись перед крыльцом, Елисей сказал:

– Ну, стучи своей старице!

– Да у меня ключ есть! – похвалилась Варвара и щёлкнула замком, открыла скрипнувшую дверь. – Пойдёмте! – С порога крикнула: – Марь Петровна, ты жива ли?!

– Жива, жива, – донёсся из комнаты слабый голос.

– Я не одна – с батюшкой…

– Ой, ой, ой, – радостно заойкала хозяйка, пока невидимая. – Проходите в зал, я здесь…

Варвара шепнула Елисею:

– Идите первым…

Путаясь в гардинах, они прошли в крохотный зал, где громоздился шкаф в углу, рядом с ним кровать, загораживавшая его, стол со стульями и высокое кресло, с прислонёнными к нему «ходунками», а в самом кресле Елисей увидел совсем седую крохотную старушку. Хозяйка подалась навстречу гостю, попыталась встать, а он, зная, что она почти не ходит, опустился перед ней на колено, подставив руки для поцелуя, а когда она, дрожа от напряжения, прикоснулась к ним сухими губами, перекрестил её.

Мария Петровна беззвучно плакала, а они стояли рядом и не знали, как успокоить, сказать что-то утешающее.

– Всё хорошо, всё хорошо, – приговаривал Елисей, прикасаясь к вздрагивающему плечу Жаворонковой. Повторил это не один раз, и она понемногу успокоилась, перестала вздрагивать, попросила Варвару:

– Напои батюшку чаем!

Варвара отправилась в кухню, следом за ней, привычно подхалимничая, убежала серая кошка, а Мария Петровна села повыше, вздохнула:

– Как же я долго вас ждала… – и вновь затряслась, засморкалась.

– Вот и дождались, что же плакать?!

– Грех на мне, большой грех всю жизнь несла, а сегодня, видно, с Божией помощью очищусь… Вы бы исповедали меня и причастили…

В этот момент в комнату заглянула Варвара, спросила:

– Петровна, варенье-то какое взять?

Но ответа она не получила, лишь увидела жест Елисея, попросившего не мешать… Елисей выслушал хозяйку, узнав, что она «грешна», не стал допытываться и уточнять причину её греха. Когда же совершил причастие и налил из фляжки разбавленного вина, а после одарил просфорой, то Жаворонкова вновь заплакала. Елисей на этот раз молчал, понимая, что старушке надо выплакаться. Когда хозяйка вздохнула, достала из-за кружевного манжета кофты платочек и промокнула остаток слёз, то остановила Варвару, пытавшуюся подавать чай.

– Погоди, Варя… У нас дело посерьёзнее есть. Пока батюшка будет исполнять мою просьбу, ты приготовь полотенце.

– Это для чего ещё?

– Сейчас увидишь и поймёшь… А вас я попрошу, – обратилась она к Елисею, – исполнить долгожданное для меня дело, уж извините, связанное с пыльной работой… Отодвиньте кровать и загляните за шкаф. Там увидите всякий хлам – он не гребостный.

Елисей неуверенно заглянул за старинный, с растрескавшимися фанерными боками шкаф, и ничего не увидев конкретного, вопрошающе и с укоризной посмотрел на хозяйку, словно сказал, что такие шутки неуместны:

– И что дальше?    

– Под хламом покоится рогожный куль. Давно покоится. Доставайте его. В нём икона.

Елисей отодвинул кровать и принялся молча и аккуратно, чтобы не пылить, убирать тряпьё и бумаги, складывать их рядом со шкафом. Когда же увидел объёмный пакет, перевязанный крест-накрест пыльной бечевой, и начал извлекать его, Мария Петровна предостерегла:

– Поаккуратнее, поаккуратнее, ради Бога…

Пакет оказался почти в половину человеческого роста. Освобождая его от ломких рогожных лент и пыльных тряпок, Елисей пока не знал, что за икона откроется ему, но чувствовал по таинственному молчанию Жаворонковой, что это не обычная икона, а с какой-то загадкой. Аккуратно переворачивая её, Елисей по полям на лицевой стороне и шпону на тыльной понял, что она старинная. И действительно, когда освободил, увидел почерневшие лики. По ним легко определил икону Божией Матери «Благовещение Пресвятой Богородицы». Вот же Дева Мария, а рядом с ней Архангел Гавриил! Правда, икона слегка треснула посередине и требовала реставрации, но и в таком виде казалась чудом.

– Откуда она у вас? Ведь это престольная храмовая икона! – спросил Елисей, удивлённо рассматривая лики.

– Сохранила вот… Она из нашего храма… Дождалась своего часа, слава Богу! А я дожила до этого благословенного случая! – и вновь заплакала, заслезилась.

– Беда мне с вами! – вздохнул Елисей, вытирая руки о полотенце, и попросил Варвару, тоже в изумлении склонившуюся над иконой: – Подай-ка хозяйке воды!

Варвара принесла бокал воды, Жаворонкова помочила губы, вздохнула.

– Ну и как же эта икона оказалась у вас? – повторно спросил Елисей, а Мария Петровна промокнула глаза, вздохнула.

– Икона эта действительно из нашего храма, а досталась от моей матушки, я-то лишь хранила её всю жизнь, дожидаясь момента, когда можно будет передать в надёжные руки, – сказала она, как повинилась.

– А каким образом оказалась у мамы?

– Когда начали глумиться над храмом – снесли надвратную колокольню, стену проломили и начали выбрасывать утварь, – тогда мама и спасла икону, припрятала, долгое время держала на чердаке, а в войну, когда чердак стал протекать, нашла сухое место в доме. Крышу потом починили, а икона с тех пор так и хранилась за шкафом.

– Петровна, чего же ты раньше-то молчала? – укорила Варвара, но её возгласа хозяйка, словно не слышала, но ответила, не поднимая глаз:

– Чего же буду языком-то зазря трепать. Ко мне уж сколь раз лихие люди приходили, интересовались иконами, да только я всякий раз проваживала их: мол, какие такие иконы? Те, что на божнице? Так они из картонок. У меня даже лампадки к ним нет! Поэтому и тебе, Варвара, не говорила, прости уж за это. Боялось, где-нибудь ненароком проговоришься, и слух пойдёт. Помнишь, был случай, когда бабушке Иониной в слободе по голове надукали, а иконы все вывезли. Так что, прости ещё раз. Конечно, были бы дети, то им обо всём поведала бы, но я девушка, и поэтому у меня нет такого счастья, а Архангел Гавриил не удосужился сообщить благую весть! – Жаворонкова улыбнулась собственной шутке, но по всему чувствовалось, что улыбалась она не от этого, а от сегодняшнего замечательного события, о котором давно мечтала, и вот успела лицезреть его, дождалась, и теперь безмерно радовалась неповторимому случаю.

Варвара ничего не сказала, шмыгнула носом, как обиженная девчонка, а Жаворонкова продолжала говорить, спешила высказаться перед верными людьми:

– Мама-то моя преставилась после войны, а перед смертью указала на икону и заклинала сохранить её до лучших времён. Долго я ждала, и вот дождалась, когда отношение к религии изменилось. Думала, вот-вот начнут восстанавливать храмы. Ведь у нас, в Свибле, помимо Благовещенского, были и иные. Собор Казанской Божией Матери чего стоил! Но снесли все под корень. Только и уцелел, и то наполовину, наш Благовещенский, когда решили из него клуб сделать. А ведь в этот храм моя мама гимназисткой на службы ходила. Прогимназия-то рядом стояла. Её, при советской власти ставшей школой-десятилеткой, тоже снесли, не так уж и давно, а кирпичики с холма спустили на монастырском спуске… – Она вздохнула, перевела дух и замолчала.

– Ну а далее-то как развивались события? – не сразу спросил Елисей, не желая торопить хозяйку.

– Ну вот, когда пришло новое время, а ничего не изменилось, я и приуныла. Думала, что так и не пригодится нашему храму икона, хотела в слободскую церковь передать, а тут Варвара весточку принесла о том, что начали строить новый Дом культуры, а старый со временем собираются вернуть церкви… Но слухи так и оставались слухами, и долгое время вновь ничего не менялось, а нынешней весной неожиданно батюшка прибыл в храм… то есть вы…  Помнишь, Варя, как мы радовались?

– Помню, помню. Как же не радоваться-то, хотя про икону я ничего не знала. Надо бы тогда сразу и передать!

– Не хотелось спешить… Там же стройка, пыль, с места на место начнут переставлять, не дай Бог, повредили бы. А у меня ей спокойнее. Даже если и померла – всё равно нашли бы свои. А теперь самое время, чтобы передать икону в надёжные руки. Пусть она вновь дарит прихожанам радость и награждает их благими вестями. Так что, батюшка, принимайте её. А ты, Варвара, помоги завернуть. Возьми в шкафу тканевое одеяло, упакуйте икону, а после пусть батюшка руки от пыли отмоет, и чаю попьём с нами ради такого сказочного случая! Но сперва хлам на улицу вынеси – не в пыли же сидеть.

– Тогда уж и за шкафом надо убрать – чего же откладывать… – Варвара начала уборку и потихоньку ворчала, будто для себя: – А я-то думала, чего это она за шкафом убираться не разрешает? Вот голова-то премудрая!

– Уберись, милая, уберись… – не обращая внимания на ворчание Варвары или не слыша его, попросила Мария Петровна.

Пока гостья вжикала за шкафом шваброй и мыла полы, Елисей слушал хозяйку, и, казалось, каждое слово из её торопливого монолога являлось важным и поучительным. Даже  управившаяся с делами  Варвара не смогла отвлечь, когда помыла руки из умывальника и дала чистое полотенце Елисею.

За чаем Мария Петровна успокоилась, говорила ровнее, и лишь раскрасневшиеся от поднявшегося давления щёки выдавали недавнее волнение. Но даже в этот момент она выглядела именинницей, когда многолетнее ожидание завершалось для неё незабываемым праздником, бесконечно долго ожидаемым. Может поэтому, она говорила и говорила, и не нашлось бы в этот момент сил, какие могли её остановить. Елисей слушал, не перебивая, лишь иногда что-то уточнял, но даже и он, терпеливый, в какой-то момент дал сигнал Варваре, что, мол, пора расставаться, дать возможность Жаворонковой успокоиться. 

Когда поднялись из-за стола, хозяйка вновь прослезилась, начала благодарить Елисея:

– Спасибо вам, батюшка, за всё… А в гору-то не стремитесь, нижней дорогой обойдите – как раз к храму выйдете, а то, не дай Бог, сверзитесь и икону повредите – на улице-то сколезь невозможная. Ну, с Богом, с Богом!

Расставшись, Елисей вспомнил, что так и не поговорили о певчих, не посмотрел тексты, но разговор о них, заведи он его, показался бы мелким, и не обязательным в этой необычной ситуации. Даже лишним.

«В следующий раз обязательно поговорю. Будет прекрасный повод встретиться!» – решил он, нисколько не огорчившись.

+