Татьяна СОКОЛОВА. Золотой мальчик, золотая девочка

Повесть о счастье

…Очевидно, так должно быть – чем дальше, тем больше – кажется мне, что всё это бывшее было совсем не со мною.

Дворник (монолог)

По осени со мной стало происходить то, чего в реальности быть не может.

Однажды мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Ну, так, ни с того, ни с сего – иду по улице и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд – замираю, оглядываюсь – никого.

И примерно в то же время у соседнего дома появился новый, будто впервые до работы дорвавшийся дворник.

Сначала я смотрела на него из окна моей гостиной без гостей по привычке – дворник и дворник – какое мне дело?

Однако с наступлением зимы стал он меня несколько утомлять – шуму от него до моего окна долетало больше, чем от того дворника, что работает у нашего дома.

Вот и теперь – лишь начало седьмого – он уже долбит, скребёт и метёт.

И падает снег!

Идёт конец ноября и падает снег.

Каждый раз по-иному. То – крупными хлопьями – валится, танцует, проносится – и даже иногда в задумчивости как бы останавливается. Мелким сечивом, сырым и серым – обрушивается, сечёт, рубит плотный воздух.

В тишине тёмного ноябрьского утра падающий снег кажется единственным живым существом.  

А новому дворнику всё нипочём – долбит, скребёт, метёт. Неужели ему недоступна никакая красота?

Оранжевое (дневник)

…А что я мог?

Она стояла в окне как на картине. Окно оранжевое, ярко освещённое, на первом этаже.

Просто стоит женщина у окна своей кухни и смотрит на улицу. И больше ничего. Её ведь дело, что всё вокруг неё оранжевое.

Но как-то так она – красиво, что ли, стоит, и ещё – будто вокруг неё никого во всём мире абсолютно нет.

Лавочка рядом. Сел, закурил, о своём размышлять стараюсь.

Осенью дворником наниматься не выгодно. Павший лист прошёл – грязь настала – пойди, из неё мусор повыковыривай. А потом, конечно, снег – главная работа дворника на пятьдесят восьмой параллели.

Сто лет уж так нигде не бывал – один, в чужом дворе, просто так.

Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит.

Только мне это зачем?

Мне это зачем – серьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворниках?

Волнение какое-то странное в себе заметил.  Мысли куда-то не туда пошли.

Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло.  Докурил, встал и домой пошёл.

Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой рукой она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.

Слова ласковые, нежные, капризные и  молодые…

Дождь (полотно)

… Слова о чём, или про что?

Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь.

Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться

Остались считанные дни, и все разъедутся по городам – снова учиться – остаться в селе не хочет никто – почему, непонятно, неинтересно – уехать надо обязательно.

Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир.  Компания не вся, почти половина уже разъехалась.

Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.

Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают.

Сад размером с полгектара почти в центре села, сразу за огромной бывшей церковью – сирени, черёмухи, акации, клёны и небольшой огород в нём.

Веранда стоит метрах в двадцати от главной аллеи школьного сада.  

Сегодня на веранде они несколько задержались.

– Вот это совершенная ерунда! – холодно и сухо восклицает Санька – похожая на мальчика, длинноногая, худая. – Череп не может быть с волосами. Мозги включи.

Сегодня Дан рассказал о том, как при строительстве дома культуры было выкопано несколько поповских черепов с длинными волосами.

Дан отвечает Саньке снисходительно, выделяя «о», насмешливо сдвигая нижнюю губу вниз и влево. – Кто не видал – тот не слыхал. Но один из них мы с пацанами пасовали. Так, Жорик? Вот этой самой ногой.

– Данчик, но как же так? – Тему бездумно продолжает Ниночка, милая девочка с круглым, несколько плоским лицом и длинной русой косой. –  Это же был человек. – И не ждёт ответа.

Ответа ждёт Геля, невысокая худенькая девочка, похожая на горестно задумчивую птичку.

Ведь когда он спросил её вчера, уже наедине и после полуночи:

 – Ты позволишь мне это, счастье?

И остановился, и коснулся её зябнущих кончиков пальцев сухими твёрдыми губами:

– Рассказать всем, как я люблю тебя?  

Она промолчала.

– Так будет лучше.

Она тихонько рассмеялась:

– Кому?

– Всем, счастье…

– Человек, конечно. – Неожиданно и несколько запоздало на слова Ниночки откликается Георг – высокий, необычной для этих мест красоты, матово-смуглый мальчик с тёмными волнистыми локонами по широко развёрнутым плечам.– Дед чей-нибудь или прадед. Ты бы стал череп прадеда своего пинать?

Мальчики, с такой идеальной внешностью, как у Георга, обычно рано портятся от зазнайства. Георг в раннем детстве случайно попал из рогатки в глаз младшему брату – он всегда сдержан, острожен, часто молчалив.

Первая учительница Анна Петровна называла Георга – золотой мальчик.

Золотой девочкой она называла Гелю.

Каприз (монолог)

…Каждое утро, как в детстве, должно быть праздником – слава Тебе, Господи, ещё один день подарил!

Я стараюсь полюбить эту маленькую квартирку в этом маленьком, сельском совсем городке, дальнее наследство мужа, открывшееся для меня случайно.

Мы просто поехали однажды – прогуляться, по относительно хорошо сохранившемуся после катка перестройки случайно встретившемуся на пути районному городку, мимо серенькой пятиэтажки, по тихому дворику. и муж сказал:

– Вот здесь, надо продать, маленькая «брежневка» от маминой двоюродной сестры.

– Я хочу здесь остаться! – сразу сказала я. – В этом простом пятиэтажном доме! Я никогда ещё не жила в таких домах. В самой простой квартирке на первом этаже я буду словно бы в сельском домике, никому не видимом, скрытом среди других квартир, дверей и окон.

– Крайне странно, – ответил муж. – Неделю всё равно придётся подождать, то сё, ремонт, безопасность. – Ему нравятся мои капризы.

Бродить по ночной, вернее, предутренней квартире – ни с чем не сравнимое счастье!

Свечу я зажигаю, когда всё уж готово. Я умыта, одета, причёсана.

Церковная свеча отлична от мирской так же, как свет от тьмы – не темноты! – как жизнь от смерти. Сама по себе церковная свеча тоже не свет и не жизнь. Сущность в вере. Если я верую, что коснувшийся свечи в храме Божием Дух Святой пребывает на ней доселе, значит, так оно и есть.

Вера – самая сильная сила этого мира. 

Да мне и некогда попусту рассуждать.

Ровно в шесть на свой участок выходит новый, такой жадный до своей очистительной работы дворник. Мне кажется – со своей свечой я перед ним как на ладони…

Хандра (дневник)

…Зачем-то принесло меня сюда, в этот городок, в этот двор.

И все последние тридцать лет несёт, а точнее, ведёт – точно конь в поводу, по кругу хожу.

А этой весной, ни с того ни с сего – трудовую книжку на руки получил – и будто кол какой в горле встал

Ничего больше вообще не хочу!

О пенсионерской должности на ГРЭСе ради новой тачки сыну или побрякушек дочери начальство умолять – не хочу! Хоть ножом меня режь – ничего не добьёшься – не сдвинешь – ничего не хочу, никого мне не надо.

Можно бы запить, да знаю – толку не будет. Не действует на меня алкоголь – сколько ни приму – ничего не чувствую: ни веселья, ни злобы – какой был, такой есть, пока не упаду замертво.

И вот еду как-то рано утром, смотрю – дворник стоит. Так он смотрел куда-то – что вот всё ему нипочём, и никого он в упор не видит, и никому ничего не должен!

Я и подумал – а мне бы тоже!

Ладно. Санитарное время закончилось. Шесть ноль-ноль. Приступаем.

Дворницкий участок идеальным быть в принципе не может. А я привык к идеальности. Значит, должен быть идеальным!  В норме ли я сам? Вопрос. Хандра не ушла. Она будто застыла во мне и ждёт чего-то.

Такой вот экстрим. Но есть ещё экстримнее – такое, ради которого и вытащил я эту коричневую дермантиновую тетрадку о сорока восьми листах.

Доставал я её по жизни редко и сейчас достал – может, поможет совсем не запутаться.

Ведь совершенно утихает моя хандра, когда я на ту женщину из оранжевого окна смотрю – вот замер бы на месте и никуда дальше не двигался!  

Сначала я ничего даже не понял – ну, увидел один раз, полюбовался, ладно. Но на другой вечер я опять на ту скамейку под ёлкой попёрся!

А вскоре иду вскоре по городку– и женщина впереди нарисовалась. Скорее маленькая, чем крупная – каблучки по тротуару, как положено – цок-цок.

Желание вспыхнуло – до ломоты в груди – сильное, единственное –  чтобы она остановилась и замерла – а я бы, тоже замерев,  на неё смотрел – но она бы меня при этом ни за что бы не видела.  

Так начался мой роман. Мой – потому что с ней, но без неё. Размышлял, мечтал, представлял – искал случая и места подойти – не смел. Стал по крупицам всё, что можно было, про неё потихоньку узнавать.

По этим слухам, сама эта женщина в городке никто – просто жена своего год назад вернувшегося на родину крутого мужа. Правда, ни фамилии, ни родни его в городке никто не знает, только название рода – «голуби».

И решил я – пусть будет, как будет.

Так сложилась моя жизнь – я привык только работать, наблюдать и ждать – в результате чего всё необходимое мне внешнее само ко мне всегда стекалось – в разумных, конечно, пределах.    

Я высчитал окно её квартиры, выходящее на другую сторону дома, прямо на мой дворницкий участок. Она стояла со свечой у окна, ходила с ней по комнате и, видимо, по всей квартире.

Я не сразу заметил, что свеча в окне стала гаснуть, стоило мне сделать первый скребок лопатой – а, заметив, стал стараться сдерживать в себе волнение и радость, что замечен ею, что явно мешаю ей, и она на меня сердится

Давно уже никто так на меня не сердился – молча, мило и беспредметно…

Среда, двадцать восьмое (полотно)

Георг и Дан с четвёртого класса и пока Дан не уехал на Дальний Восток, сидели за одной партой. Всего один год, в четвёртом классе, пока не уехала к родителям в Омск, перед ними за одной партой с Санькой сидела Геля. У неё Георг и Дан списывали русский, у Саньки – арифметику.

Первая учительница Анна Петровна Саньку и Дана словно не замечая, раз за разом упорно повторяла:

– Вот Гера – опять золотой мальчик.

– А Геля – золотая девочка.

Тогда это всем было важно.

– А я? – нахально спросил однажды Дан.

– А твоё счастье, Даниил, исключительно в твоей дерзости и везении, – таков был ответ учительницы.  

– Конечно, конечно. – Дан никогда не был против такого правдивого расклада, он незлопамятен и теперь, двадцать восьмого августа тысяча девятьсот семьдесят третьего года, уточняет исключительно для Георга. – От золота устать нельзя.

– Ты пинал этот череп? – Геля возвращается к забытой всеми теме неожиданно, пристально смотрит на остановившегося прямо перед нею Дана.

Дан, словно споткнувшись на полуслове, не отрываясь, смотрит на Гелю и молчит.

– Мы будем сегодня пить вино, – отстранённо, без эмоций, ни к кому не обращаясь, даже несколько лениво произносит сын главврача сельской больницы Казимир, классически интеллигентской внешности мальчик – высокий, худой, в очках, с бледной в чуть видимых веснушках кожей, редкими, с рыжинкой, русыми волосами.

– Эх, хорошо бы на машине покататься!

Это желание с глубоким сожалеющим вздохом изрекает сидящий  несколько в стороне от Ниночки богатырь Володька Бутерус, или Бут, или ласково, больше для девчонок – Бутик – потягиваясь при этом, широко распахивая мощные руки, украдкой поглядывая на Ниночку.

У костра (монолог)

…Свечу я зажигаю в половине пятого, когда в любимой мною темноте все поклоны уже положены, предначинательные молитвы прочитаны. Их давно лишь самая малость – густая и горькая капля смолы.

Всё прежде уж было – негасимые лампады, свечи, неистовство сотен поклонов, рыдания ликом в пол.

Ради чего? Ради счастья.

Как рассказать, что такое ум? А что такое красота? А что такое счастье? Не предмет, не существо, не явление, не их совокупность. А простенькое такое состояние – настроение – радости и полноты, когда больше ничего не нужно, когда понимаешь, что большего не вместишь, когда все люди кажутся ангелами, и первого злодея любишь больше себя – «остановись, мгновенье!»!

И главное – оно, это семечко иного мира, всегда с тобой, всегда в тебе, каждое мгновенье. Это спящее в твоей душе сокровище действительно дороже всех чудес и драгоценностей мира!

Семечко может проклюнуться только само – только в чистом и смиренном сердце. Где мне взять моё чистое смиренное сердце, потерянное однажды в холодном мокром августе, во тьме позднего вечера, хотя, может быть и, наверное, раньше, много раньше?

Здесь беда моя, и потому в тишине и темноте почти сельского утра я просыпаюсь и день за днём в окружении икон стою у окна моей почти сельской гостиной, за которым темноты не бывает, а тишина относительна.

Такое дал нам Господь пройти здесь – несуществующее, хоть и созданное именно  для нас время – войну без войны, в конце двадцатого века, в России – когда друзья мои умирали один за другим, уходили раньше типических земных сроков, «потому что страна умерла» – а меня зачем-то без них оставил.

Они для меня лучше всех даже на этом свете – те, которые отсюда ушли – это не предвзятость – это закон, доступный моему сердцу, которого ум мой лукавый никак не может вместить.

И потому я просыпаюсь в половине четвёртого– в тишине и темноте только начинающегося утра – наизусть – повторять их имена.  

И первым имя того мальчика, которого любила больше всех на свете.

Родина (дневник)

…Нравится ли мне моя жизнь?

Вот так вот! До каких вопросов дожил.

Значит, нет, если на все сто восемьдесят градусов готов повернуться. Хандра никак не отступает – всё чужим кажется, ненужным, бессмысленным.

Главное – причину не могу понять – почему вдруг, будто в безвоздушном пространстве оказался. Будто из движущегося потока какого-то выпал и вернуться в него не в моих силах – где-то он там, далеко в стороне от меня теперь протекает. А со мной рядом ни с того, ни с сего, не только движения никакого нет, но как бы и воздуха вокруг меня совсем не стало.

Главное – никто не узнаёт меня! Будто я на самом деле в другой какой-то жизни оказался, или сам превратился в кого-то другого, а из прежней моей жизни вовсе исчез.

Я с весны ещё, как хандра пришла, бороду отпустил – знатная вышла борода! Пышная, кудрявая, даже щёки почти полностью закрыла и – рыжая! 

Волосы тоже стричь перестал – назад зачесал и в резинку.

Да, тридцать лет уже, как мы здесь – на Сибирь похоже, только как бы помельче.

Сибирь мне второй родиной стала, когда о первой забыть хотелось – под Омском, как ни странно, пришлось, по молодости, по глупости чалиться.

А сюда жена притащила, на родину своей матери. Заманчиво было – ГРЭС расширялась, квартиры шикарные давали. Но если б не родственники жены, да не начавшийся бардак в государстве, с моим зоновским клеймом не видать бы мне ни ГРЭС, ни продвижения до своей должности.

Получилось – не было бы счастья, несчастье помогло.

Вся жизнь моя по этому принципу как-то сама собой сложилась. Даже жену, получается, через несчастье нашёл, хотя с детства она была рядом, а не видел – дурак!

Она мне и дневник этот, в юности начатый, как благословение от матери на зону привезла. Только в одном была упряма. Не знаю, почему, объяснить она не то не умела, не то не хотела, но запретила детство вспоминать. Твердила, что никакого детства рядом у нас с ней не было, а была и есть только та жизнь, которая началась после зоны, вместе.

И показалось мне, что с этой осени вошёл я в какую-то новую свою колею, в которой, кроме реальной жизни, стало больше размышлений, воспоминаний, задумчивости.

Может, так наступает старость. Хотя попробуй, кому скажи – возразят, рано! – будто кто-то знает, когда – вон друзья один за другим уходят.

Жена всё предлагает друзей новых – и как бы старых. Втянулась она незаметно в сетевую болезнь – группы у неё в интернете, фотки, игры, смайлики, стикеры – дитё. То одного старого друга нашла, то другого – зовёт посмотреть, говорит – столько лет назад всё было, всё прошло давно, теперь можно всё вспомнить.

Даже к ноутбуку её не приближаюсь, порой и рычу в ответ. Что за бабское непостоянство! Если навсегда закрыта тема – она навсегда закрыта.

У меня своя получается виртуальность – та женщина из оранжевого окна. Не знаю почему, даже для себя не хочу называть её по имени – будто вместе с произнесённым именем станет она совсем реальной.

А реальна ли она? Была ли она вообще – ведь сразу после Нового года не удалось мне её ни разу увидеть.

Само оранжевое окно, когда мне случалось проходить мимо, было или тёмным, или пустым. Так же и с окном на другую сторону дома – свеча в нём больше не двигалась, не трепетала.

Зажигалась ли свеча вообще, не знаю – окно почти всегда было освещено ровным слабым светом – свечи или ночника, непонятно.

Тяжёлая беспричинная грусть охватила меня. Злость на себя и раздражение – вечно я всё тяну, чего-то жду, чтоб само рассосалось, определилось.

Домик любви (полотно)

…– Ну, что мы сидим, как покойники! Я кататься хочу! – Бутик кричит картинно, вскакивает со  скамейки в глубине веранды шумно и  бездумно нарушает композицию  так и не снятой никем фотографии.

– А пойдём на Крюковку! – Конечно, Геле тревожно не меньше, а, может, и больше других.

– Конечно! – Дан поддерживает её неожиданно и не похоже на него горячо.

Пройти компании предстоит метров восемьсот. Путь знаком каждому наизусть.

Через раскинувшееся сразу за бывшей церковью футбольное поле, ограниченное двумя рядами длинных деревянных, в одну доску скамейками по обоим его бокам и двумя сколоченными из жердей несколько покосившимися к осени воротами.

Далее надо пересечь две широких продольных улицы по не менее широкому переулку.

И выйти на край села, где сразу за огородами открытое пространство местами почти отвесно обрывается к маленькой речке.

Место называется Крюковкой и даже Крюковской горой – по фамилии наиболее обортистого семейства извозчиков – конным извозом с незапамятных времен до уничтожения кулачества как класса славилось село.

Тихо. Тишина живая, заполненная мириадами шелестов, шорохов, поскрипов, скачков, шевелений – всех тех неприметных, неизвестного происхождения, неостановимых звуков, которые проявляются только в темноте.

Первыми, о чём-то вполголоса иронично переговариваясь, идут Данчик и Санька – ростом они почти вровень  друг с другом и во всём остальном очень похожие – независимые, дерзкие порой до наглости, явно уверенные в том, что им даже в этой компании положено больше, чем остальным.

Геля и Георг идут рядом молча – странно, но даже в темноте видно, до чего это красивая пара. Он – высокий, статный – она  не достаёт до плеча ему, маленькая, изящная. Ясно, что рядом с идеальной красотой Георга нет места никакой другой красоте – она будет просто не нужна и даже излишня.

Мимо огорода Бутерусов, компания уже идёт по Крюковке. Здесь, от крайних огородных изгородей крайней улицы села до почти отвесного обрыва к маленькой, текущей на север, к Тоболу, речке – пустует квадратов пятьсот нейтральной, поросшей мелкой мягкой травой – конотопкой, гусятником, ободранной ромашкой – площадки.

Пустота эта как-то странна – по всем остальным местам Крюковка обросла всякой грубой, сорной высокой травою, а здесь прямо трава-мурава.

Но главная достопримечательность этого места даже не в странной пустоте и нежной траве, а именно в домике любви, или попросту ветхой избушке, появившейся здесь неизвестно когда, как и зачем.

Серьёзным сельчанам до этой избушки никакого дела нет. Говорят, что находят в ней приют лишь несчастные влюблённые, любви которых мир ни за что ни понять, ни принять не хочет. Счастливые влюблённые эту избушку не навещают. Посторонние компании – тоже.

Мистика – она и есть мистика – пока есть возможность, лучше от неё держаться подальше. Однако и не пакостит ни в избушке, ни рядом никто, и неписаное правило есть – когда дверь избушки закрыта – никто к ней близко не подойдёт.

– Вот и звёзды. – Геля говорит тихо, но ступает влево, с продолжающего переулок съезда к реке, в мокрую мякоть поляны, первой и смело.

Компания за её спиной решается, наконец, вступить на сырую поляну, беспорядочно охает, ойкает и даже взвизгивает – это, несомненно, Галина.

Их шестеро – они останавливаются возле домика любви с открытой дверью и рассуждают, что именно внутри домика лучше и устроиться – они были здесь вчера – под крышей сухо и чисто, правда, темно, но у каждого из мальчиков есть фонарики.

Когда это решение окончательно принято, поляну неожиданно, особенно ярко среди будто бы объявшей весь мир черноты, заливает рассеянный электрический свет от вспыхнувшей лампочки на стоящем в примыкающем к поляне огороде Бутерусов уличном столбе.

Сам Бутик радостно спешит из задней огородной калитки буквально через минуту с огромной даже для него сумкой в руках – совсем счастливый и даже для него чрезмерно собою довольный.

– Вот уж не знала, какой ты, Бут, мечтательный и хозяйственный! – Вряд ли Санька даже сама знает, чего в её словах больше – похвалы или насмешки. – Прям готовый жених.

Кажется, сумка Бутика бездонна – из неё, кроме еды в виде огурцов, помидоров, яблок, плюшек, конфет, посуды в  форме трёх эмалированных тарелок и нескольких гранёных стограммовых рюмок, появляется четыре складных стульчика и даже три небольших лёгких, с льющимися кистями, шали для девочек.

– Итак, товарищи! – В центр собравшегося вокруг складного столика круга Дан протягивает далеко отставленную от груди руку с наполненной рюмкой и снова внимательно оглядывает компанию. – Пардон, господа! Мы здесь собрались… Для чего? Для чего мы собрались? Версии каждого. Быстро! По одному! – строго командует он.

Все молчат – лишь тихо пока поёт из магнитофона Ободзинский:

– «Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…».

– Пьём! – снова командует Дан – До дня! Обязательно до дна! Таков ритуал.

Все послушно выпивают.

– Что ты несёшь? Какой ритуал? Причём здесь ритуал? – Обычно ровный и немногословный Георг взрывается неожиданно,  рюмку в рот опрокидывает зло и даже ожесточённо.

– Молоток, Жора! Вот это молоток! – Дан явно ёрничает, зная, как раздражает Георга это обращение – так зовут отца Георга его собутыльники.

– Дан! – Геля знает, что Георгу лучше вообще не пить вина, бабушка часто говорит ей, что из Георга может получиться плохой муж – ведь чтобы по-настоящему разглядеть будущего мужа, надо посмотреть на его отца.

– Что? – невинности Дана в эту минуту нет предела.  

 Более того – в эту минуту Дан звёздно, заразительно, неотразимо  очарователен!

Молодость её участников и свежесть прохладной летней ночи делают своё дело – вязкое винное опьянение как бы добавляет им физических сил, делает мир более выпуклым, простым, обманно прозрачным и призрачно ясным.

Обновлённый костёр горит уже не так романтично и стройно – пламя его ярко, но неровно, буйно и даже как бы алчно.

Сверчки даже не пытаются больше запевать – человечьи песни сменяют одна другую – Магомаев, Мулерман, снова Ободзинский, Скальды и даже Битлз.  За магнитофоном присматривает поднявшийся с травы Казик – на его бледном лице побледнели даже веснушки.

Дан сидит в стороне у костра и пьёт из горла добытый со дна бутиковой сумки «боржом» – лицо его спокойно, сосредоточено и, пожалуй, непроницаемо счастливо.

Бутик, конечно, довольно пьян. Время от времени он собирает компанию вокруг складного столика, заставляет Казика или Галину наполнить рюмки дешёвым  «агдамом» – до дна выпивают только он и Георг, остальные делают по паре-тройке глотков, Дан к вину больше не прикасается.

– Кататься! – призывно кричит Бутик после очередной, ожесточенно опрокинутой в рот, потерявшейся в его огромной руке стограммовой рюмки. – Теперь мы поедем кататься!

– Нет! – довольно нерешительно останавливает его Санька, уже явно не уверенная в своей власти. – Тебе мало, Бут, что ты вчера машину разбил и сегодня в з… пьяный? – Гера, скажи! – обращается Санька к стоящему возле Гели и словно бы в задумчивости пристально разглядывающему её Георгу.

Взгляд Георга кажется совершенно отсутствующим, рука его будто сама собою тянется к непокорным Гелиным волосам, ещё более взъерошенным от недавних танцевальных скачек с Бутиком, словно бы желая их пригладить и успокоить.

Георг молчит. Он откровенно влюблено смотрит на Гелю – и вдруг, кажется, ни с того, ни с сего – трезво, но так, как это делают пьяные в первой степени благостного опьянения, торжественно изрекает:

– Какая ты красивая! – И добавляет – И умная! Импрентинг, – обращается он уже к Саньке. – Ты можешь понимать, как это бывает – импрентинг?

Нестройной, то и дело бессмысленно и механически перестраивающейся стаей, больше похожей на театр теней, нежели на  живую объединённую единой целью человеческую группу, компания направляется к выходящим в переулок, по которому они пришли на Крюковку, металлическим воротам гаража на три машины семейства профтехучилищного завхоза Бутеруса…

Январь (монолог)

…Января у меня нынче не было. Пока он отдельно от меня прогуливался за окном моей гостиной, я поняла, что каждый месяц – без всяких сказок! – это отдельное живое существо.

Я лежу на диване в гостиной с большим окном в сквер, похожий на сад.  Трудно дышать, неимоверно болит голова и вся остальная плоть. Не менее трудно закрывать глаза и не видеть раскинувшуюся передо мной в трёхстворчатом окне картину.

Картина непередаваемо чудесна!

На ней – два Питера Брейгеля – старший и младший – «мужицкий» и «адский» – «Охотники» и «Зимний пейзаж» – вот они! 

В окне моём  они вместе! В маленьком пустом саду почти сельского городка!

Муж поначалу озаботился – начал чаще звонить. Я позвала его приехать, а он как-то странно спросил:

– До февраля это терпит?

– Это теперь до конца дней наших терпит, – мне казалось, не менее странно ответила я.

Таких мужей, как у меня, бывает, наверно, мало – из сорока лет семейной жизни лишь, может быть, треть мы провели вместе.

Конкретно я никогда не знала, где и с кем он находится в оставшиеся две трети – мне это не очень интересно и важно. Правда, при необходимости я всегда могу его немедленно по всяческой связи найти.

Но я никогда его не искала. Я считаю, что женщина в принципе не может искать мужчину, ну, конечно, если ей вдруг не покажется, что он попал в беду.

Кажется, мой муж никогда не попадал в беду. А вытаскивать его из его передряг мне бы и в голову не пришло – кто я и кто он? – да и не знала я никогда ни о каких его передрягах.

Зато он всегда знал и знает каждую мою минуту и почти всё, что случается со мною в этом мире. Он знает будто бы вообще всё и про всех. Долгое время эта его способность приводила меня в оторопь.

Ведь только представить – поздний вечер, почти уж ночь, ресторан ещё полон, самая захватывающая беседа в самом разгаре – и будто из-под земли вырастает передо мною молодой атлетической внешности красавец.

Он лишь исполняет приказ хозяина – надо подниматься и ехать домой. По-другому невозможно. Почему невозможно, не знаю, такой невозможности я никогда себе и не позволяла.

Сейчас, конечно, мне никого не нужно и каждое новое лицо даже раздражает. Но было время, когда каждое новое лицо было мне необходимо как еда или даже вода, а, может, и воздух.

Я поглощала людей десятками, сотнями, а, скорее, тысячами. Мне были интересны и даже необходимы всё новые – их внешность, голос, походка – поворот головы, манера улыбаться, характер, судьба, прочие детали.  Люди разных полов, возрастов, сословий – банальность порой не менее притягательна, чем экзотичность.

 Всё происходило само собою, я очень долго даже не замечала в себе этой необычной жажды, лишь с удивлением наблюдала финал, как люди очень переживают, порой до слёз, когда я их после недолгого общения покидаю.

Лишь в особых случаях муж появлялся сам – а как же иначе, когда вокруг меня всю  жизнь столько поэтов, их песен, хоть больше и басен, о вечной любви и единственной встрече? Правда, поэты внешне и даже внутренне чаще некрасивы, прозаики более мужественны и надёжны.

Теперь я стараюсь забыть ту жизнь – словно всё более туго день ото дня сворачивающуюся в рулон чрезмерно яркую, утомившую взор картину – и вглядываюсь всё пристальней в скромный вид похожего на сад сквера за окном.  

Авария (полотно)

…Выходящие в переулок массивные ворота отцовского гаража Бутик распахивает как бумажные,  осторожно выруливает на мостовую в новеньком почти «уазике».

Стоящий справа по ходу машины Георг легко впрыгивает на переднее сиденье.

Геля спешит забраться на заднее, за его спиной, кладёт правую руку на его плечо.

Галина пытается влезть вслед за ней в правую дверцу, противно пыхтит при этом, воняет вином и, может быть, за обедом съеденным луком.

– Иди отсюда, – грубо отталкивает её Геля.

По привычке не отвечая на грубость, Галина обегает машину сзади, резво и радостно забирается к Геле с левой стороны, продолжает пахнуть вином и луком и радостно ухает при этом.

Дан легко впрыгивает последним – пружинистый, лёгкий, с отсутствующим лицом, зачем-то оглянувшись – и так же легко захлопывает тяжёлую металлическую дверь «уазика».

По тёмному спящему селу Бутик ведёт машину осторожно, громко продолжая объяснять, почему отец уехал на охоту не на практичном «уазике», а при параде – на «двадцать первой». А вообще-то он мечтал покататься и их прокатить именно на «двадцать первой» – ведь, согласитесь, не машина, а красавица, мечта любого нормального «пацана»!

Его рассказ никому не интересен – все ждут хоть какой-нибудь радости от путешествия – веселья, скорости – но ничего нет, как нет и цели путешествия – куда ехать, зачем – никто не знает.

Геля молчит, её рука по-прежнему протянута к переднему сидению перед собою и держится за плечо Георга. Он тоже молчит, его рука замерла поверх руки Гели.

На выразительном лице Дана только очень близкий ему человек может прочитать невыразимую муку – губы его едко улыбаются, неотразимый взгляд укрыт под длинными ресницами.

Дорога до райцентра, по которой едет компания, асфальтирована плохо, на выбоинах «уазик» трясёт и вскидывает – четверым на заднем сиденье приходится то и дело отвлекаться от своих занятий.

– Стой, Бут! – явно громче, чем необходимо перекричать ровно работающий мотор «уазика», вовсе не похоже на него, обычно спокойного, мягкого, кричит Георг, схватив Бутика за правое плечо.  – Пусти меня! Ну, местами давай поменяемся! Порулить хочу! В последний раз! Когда уж теперь придётся!

– Ладно, – легко соглашается Бутик. – Не ори, блин, перепонка лопнет!

После поворота влево, на Зайково, на высокую грунтовую дорогу, друзья меняются местами, и компания продолжает свой ночной путь.

 Георг вёдет машину уверенно, ровно, недавнего возбуждения в нём совсем незаметно – правда, скорость постепенно, но всё заметнее он добавляет.

И вот машина уже почти несётся – как и мечтается в таких случаях – легко, весело, бесшабашно – кажется, не только нет, но и не может быть предела и остановки этому движению.

Словно бы потерянная этим летом общая высокая цель наконец найдена – и будто бы сама свобода повела, понесла  их теперь в этой тёмной, влажной, пахучей ночи – куда, никому из них пока не так уж важно – главное – они будто снова слились в единое, несмотря на разности зарядов и вожделений, тело, которому так, единому, прочнее и спокойнее.

Всё происходит, как чаще всего и бывает, мгновенно – машина резко сворачивает вправо и летит в глубокий заросший мелкими кустами кювет – левые колеса её ещё долго крутятся, когда она уже плотно лежит на правом боку.

Никто из компании, в то числе и сам Георг, пока не знают его странной, редкой реакции на алкоголь – сколько бы он ни выпил, признаков его опьянения ни ему самому, ни окружающим незаметно – отключается он всегда резко и неожиданно.

Очень крупные звёзды на чёрном небе и белое до неузнаваемости лицо любимого, несущего её куда-то на руках, не то ревущего от беды, не то рычащего от бессилия.

Это последнее, что видит этой ночью, ненадолго очнувшись, через жгущую всё тело боль и абсолютное бессилие в нём, не успевшая испугаться Геля – ей хочется что-нибудь сказать и успокоить его, но она не понимает не только того, что произошло, но и того, что ей надо сказать…

Встреча (дневник)

…. Я сразу узнал её!

Она пришла, когда я собрался уже раз в десятый исправлять свои нелепые художества. Именно так назвал я изваяния из снега, которые соорудил на своём участке в начале января.

Хотя на самом деле я, конечно, её ждал. Не могла же она мои старания из своего, расположенного прямо против клумбы, окна не увидеть.

Хотя себе даже не говорил, что для неё стараюсь – но не верило сердце, что она навсегда исчезла. Каждый день решимость свою в кулак собирал – всё причину придумывал, чтоб в подъезд к ней зайти и в дверь её постучаться.

Так вот сегодня, пятого февраля – она и пришла.

Вот она пришла – и стоит теперь в начале двора, метров за двадцать от меня – смотрит на меня и ничего не говорит.

Я на неё смотрю только, ни в чём остальном меня в этом мире будто нет.

По-хорошему только сейчас я её и разглядел, раньше всё скрываясь да украдкой.

Ну, ростом она маленькая. Маленькая – да, именно так. Тулупчик на ней лисий, рыжий – будто огненный шарик она в нём среди белого снега.

Так стоим мы, друг против друга, метров через двадцать, и молчим. Вокруг никого.

И вдруг она говорит:

– Вы Георг? Вас зовут Георг? Или нет?

От этих слов её я и вовсе будто в абсолютно полном отупении оказался – на долю секунды.

И тут же – будто тот огненный шарик с двадцати метров ударяет в центр меня!

Во-первых, голос – какой-то странный у неё голос – в глубине его что-то такое мною не то забытое, не то искажённое слышится. А имя? Меня сто лет никто так не звал. Меня так больше никто никогда не звал. Кроме той девочки из детства. Это именно она сразу сказала:

– Фу, как пошло – Жора, Гера. Ты будешь Георг, как Георг Отс. Потому что красиво. Георг будешь, понял? Ты тоже красивый, хоть это в итоге мало что значит.

А мой голос теперь куда-то пропал – стою и ничего не могу ответить.

И только тут замечаю, что за спиной её, на  мостовой, идущей перпендикуляром к той, на которой мы вдвоём, метрах в двадцати друг от друга, стоит шикарный сине-чёрный «бугатти вейрон».

Пассажирская дверца его в это мгновенье мягко открывается, и мужской голос из салона что-то тихо, как бы про себя, говорит.

И я всё ещё стою, не успев сделать намеченного шага.

Она же после слов из машины – легко, привычно, будто золотая рыбка в чернильную воду – юркает в открытую перед ней дверцу «верона».

Сине-чёрное чудо современного автостроения сразу резко, насколько это при его совершенстве и наших щербатых мостовых возможно, трогается с места и его чернильная чернота испаряется за светло-кирпичным углом дома.

 И будто нет ничего. И не было. В принципе. И быть не могло...

…Теперь уже поздний вечер – зачем я записываю всё это в свою старую тетрадку – не знаю. Глупость и слабость, не более того. Ещё большая глупость, что о дневной встрече жене рассказал.

Очень рассердилась жена – я никогда её такой не видел. Я закрылся от её крика в гараже и по инерции, наверно, дописал последние листки тетради.

Очень хочется мне теперь тоже сесть в машину, как тогда – и понестись куда-нибудь, как тогда – и так, как уже не помню – не останавливаясь.

Но жена уже не менее получаса в дверь стучит.

Она стучит и плачет, плачет и кричит:

– Ты Георг? Тебя зовут Георг? Или нет?

Хотя наверняка кричит она что-то другое…

Счастье (диалог)

– Как тебе моя новая лошадка? – Муж ласково поглаживает руль новой машины.

– Не стыдно, Макаров?

– Нет. –

– И не было?

– Тем более.

– Это был он?

– Да.

– А рассказать, как было на самом деле, разве не надо было давным-давно?

– Ты же сама не хотела, счастье.

– Да, не хотела, сто лет назад, когда ты сказал мне про него неправду.

– А что я сказал?

– Что его больше нет.

– Его и не было. Восемь лет. А для тебя и раньше не было. Неужели тебе до сих пор это  нужно?

– Да.

– Да нормально всё у всех сложилось.

– А Бутик?

– Вот Бут сразу. Да. И я сразу это понял. Он давно по краю ходил со своими пьянками. Как побольше зальёт – так – кататься. Это все знали.

– А дальше?

– Дальше ты. Самая тяжёлая. Вам с Бутом, по правому боку, больше всех досталось – о железки дверей брякнулись. Голобродова на тебе отлежалась. Александра – на ней, я – на Александре. Жорику…

– Не называй его так!

– Жорику алкогольная амнезия помогла. Жорик просто вумат был – врачи сказали, как он мог под такой дозой даже двигаться, не то, что машину вести..

И я предлагал – сказать, что Бутик за рулём был – ну, мёртвому какая разница? Голобродова, стерва, упёрлась – Жорик виноват – пусть отвечает! Остальное я рассказывал. Отцу своему позвонил, он с вертолётом в тамошнем округе договорился – тебя в областную больницу, потом в Москву. Дальше ты всё знаешь.

– Зачем про Георга соврал?

– Мне по-другому нужно было? За ним Ниночка до колонии тут же поехала. Она и теперь его жена.

– Как?

– Так. Её мать отсюда родом. И они здесь уже лет тридцать.

– Ты знал?

– Конечно.

– И привёз меня сюда?

– Ты так хотела, счастье. Я знал, что надолго тебя не хватит. Я лишь не предполагал, что он в дворники попрётся и так близко от тебя окажется.

– И что теперь?

– Как скажешь, счастье. Твои вещи уже собраны. Или ты всё-таки хочешь вернуться? Можно и здесь ночевать. – Он кивает на виднеющийся впереди областной город. – Можно сразу в аэропорт. Впрочем, как скажешь.

– Как я скажу, когда ты уже всё сказал.

– Но ты же понимаешь, счастье, других вариантов нет. Я ждал, сколько мог. Что делать, если ты до сих пор моя единственная слабость.

– А твои лошади?

– Ну, о чём ты! Разве можно даже разговор заводить! Ты одна. Ты – это я. Только в отличие от меня – нежная. Красивая. Бесценная – безбрежная – бесконечная – хотя без меня и не возможная.

– Льстец и обманщик.

– Конечно.

– Ты и в тот вечер всё устроил.

– Конечно. Одно уточнение – всё получилось так, как должно было получиться.

– И вины потом не чувствовал?

– Что за детство в тебе до сих пор – каждый в этом мире отвечает только за себя и за тех, кто ему поручены. Ни Бутика, ни Жорика мне никто никогда не поручал – я никогда не отвечал за них.

– А Бог? Они ведь были твои друзья.

– Мы тогда знали Бога? Они же были и твои друзья.  

– А за меня ты отвечал тогда?

– Ну, будь хотя бы справедлива, счастье! Конечно, отвечал! И беспокоился. И разве я не настаивал – открыть всем, что картинка давно поменялась?

– Как?

– А так, что ты между нами наконец-то выбрала, и этим всю золотую детскую историю закрыла.

– А я её закрыла?

– Ну, хорошо, согласен – я закрыл. Я всегда хотел быть только с тобой – и я это сделал.

– Что ты сделал?

– Я очень хотел быть с тобой. И больше ничего. Остальное случилось само собою.

– Я тоже могла погибнуть.

– Я очень испугался. Я готов был умереть с тобой.  Дотащить тебя до больницы и умереть – я только раздумывал, как. Ты знаешь – я бы это сделал.

– А теперь?

– А что теперь?

– Что-нибудь изменилось?

– А что может измениться в нашей проверенной всеми ветрами жизни?

– А Георг? Я успела крикнуть ему, что это я.

– Он забудет. Уверяю тебя, он забудет. Ниночка ему поможет – они с Голобродой в соцсетях о нас то и дело сплетничают. Она уверит его, что ты никак не могла быть в этом городке. Что тебе здесь было делать? Ему покажется, что ему показалось. Разве нет? Разве ты уже не чувствуешь, что и тебе самой весь этот городок, весь этот год лишь показались и исчезли?

– Вся эта жизнь – показалась и исчезла. Но мне всё равно очень грустно – я так привыкла к этому городку. И квартирку полюбила, и сад за окном гостиной, и дерева, и кустики в этом саду, и даже собак и кошек, что в нём гуляли.

– Надеюсь, больше никого не полюбила?

– Тебе всё шутки! А там на мой подоконник садились настоящие синички!

– Вот всё уже и прекрасно – всё уже там, а не здесь.

Он протягивает свою руку к моей руке. Как всегда – как тогда – как целую жизнь и каждую минуту – счастье – быть рядом – блаженство – касаться его хотя бы кончиками пальцев!

– Ты пинал этот череп, Данчик? Ну, скажи. Ну, раз и навсегда. Ну, пожалуйста.

Муж молчит – как молчал всю жизнь, когда я спрашивала его об этом.  Однажды я хотела даже напугать его – сказала, что волосы на черепе могли сохраниться, если плоть усопшего не истлела, то есть это были мощи.

Но – испугаешь его! – он молчит – лишь стальнеющие год от года глаза его совсем ненадолго становятся – пронзительно, как весеннее небо – синими.