Наталья БАТРАЕВА. Свято-Иверский монастырь. Донецк. Хроника возрождения
На этот раз мы лезем на крышу...
Все-таки решили покрыть временной крышей Свято-Иверский храм, вернее – остов его.
И опять я не могу привыкнуть... Казалось бы, столько видела оскверненного и разрушенного. А здесь почему-то вновь заходится сердце, хотя приезжаю уже в который раз. Помню тогда, в день нашего знакомства, пришедшийся на утро 31 декабря, меня, больше расстрелянного храма, поразили деревья – почерневшие, с переломанными, будто обрубленными руками-ветками, они придавали и без того исковерканному пейзажу графически-прямолинейные черты. Что-то инопланетное, космическое виделось во всем этом – лунный пейзаж, звездные войны... и даже первый снег, припорошивший, спрятавший, не скрашивал этого впечатления. Монастырь опоясало кладбище, некогда элитное, с дорогими гранитными и мраморными надгробиями, сейчас – развороченное, раскрошенное, сплошь испещренное осколками. Третий год пошел – могилы заросли, бурьян стоит в человеческий рост: многие родственники боятся приходить – столько здесь было сброшено железа.
Уже не надо перебегать просвет окна – можно ходить по второму этажу без опаски. Хотя, еще год назад игуменья волновалась, чтобы не приняли меня за снайпера, заметив отблеск стекла объектива.
Мы шутим, мы все время шутим – наверное, так защищается мозг. Они – хозяйки – вообще неунывающи, хотя одному Богу известно, что происходит за дверями их келий, сколько слез льется. Сейчас мы смеемся, и я удивляюсь: как много могут вынести женщины. Слушая, понимаю – как не парадоксально это звучит – что мужество приходит не вдруг: с ним не рождаются, оно завладевает постепенно – вливаясь по капле, в том числе, и когда не остается у тебя выбора: не искал приключений, жил себе потихоньку, а беда взяла и пришла...
В прошлый раз лил дождь. Они читали молитвы, а в храме шел дождь. Вода пузырилась на паркете, собираясь в зеркальную гладь. В паркетных лужах отражались облака... Они – трое – стояли у входа в притвор, сохранивший крышу, лицом к алтарю и дождю. Совсем недавно у кого-то из классиков я прочла: печально, когда в храме идет снег. Запомнилось, потому что я видела это, только воплощенное в дожде. Сразу не записала, чьи слова, а потом позабыла – Бунин то был или Экзюпери. В тот день стояла жара: солнце готовилось показать мощь свою к зениту лета, и внезапный дождь этот принес облегчение.
В октябре изнуряющий зной резко сменился холодом. Низкие, пенные облака неспешно проплывали – совсем как в Центральной России – на юге редко бывает такое небо.
Слышится стук молотков – прихожане мастерят крышу из сосновых досок, источающих крепкий смоляной дух. Меньше всего пострадал алтарь, хотя и там была устроена бойница. Стены храма пробиты навылет чем-то «тяжелым» – их придется разбирать. Алтарь же останется, как напоминание. Постараются сохранить фрески византийского канона внутри, а снаружи – следы осколков и пуль.
– Сережа, как же я сюда залезу? – спрашивает игуменья Михаила, взбираясь по деревянной лестнице.
Страшно. Кружится голова – это сейчас самая высокая точка, не считая каркаса купола. Раньше была колокольня здесь, над входом в храм, – да давно нет ее. Падают камни, непрочна кирпичная кладка – осыпается, стоит лишь прикоснуться. Хороший, круговой обзор открывается с крыши. Можно все рассмотреть, сфотографировать. До нового терминала аэропорта – рукой подать
– Наталочка, я больше не могу! Очень боюсь высоты!
А мне бы еще поснимать... но и самой страшно, матушка уверяет, что никогда больше не поднимется так высоко. Посмотрим. Надо будет, залезет и повыше, когда придет пора возводить новый храм.
Стучат молотки – стараются ус петь к престольному празднику: у Иверской иконы, в честь которой названа обитель, несколько дней особого чествования. В дни эти служится в расстрелянном храме литургия. Если пойдет дождь, людям спрятаться будет негде – не уместятся все в притворе – много людей приезжает.
– Матушка, лампочка! – радуется Юля – трудница монастыря – показывая находку. – А ведь хорошая. Возьмем?
Уцелело как-то хрупкое стекло – вроде бы мелочь, но любой обыденный предмет, сохранившийся, выживший вопреки, воспринимается, как соратай – соучастник пережитого.
– Оставь, оставь! – просит мать Михаила – что могли, давно унесли из храма.
Во всем монастыре только в одной комнате небольшого домика под когда-то черепичной крышей можно попить чаю или погреться. Постоянно жить здесь пока нельзя. Электричества нет. Местность пустынна. Монахини расселены по другим обителям. Скучают, молятся – хотят вернуться, да пока невозможно это.
Как раз перед штурмом аэропорта закончили отделку трехэтажного новопостроенного дома, где должны были разместиться кельи, хозяйственные службы и воскресная школа. Толстые, метровые стены укрыли ополченцев, обустроивших внутри огневые точки, обрекшие здание на разрушение. В коридорах до сих пор остались схемы, надписи, да пробитые бойницы.
Сквозняк. Пронизывающий холодный ветер не знает удержу – не осталось ни одного целого окна, негде спрятаться. Совсем недавно сюда невозможно было зайти – сейчас, навели порядок, только третий этаж остался в «первозданном» виде. С опаской пробираюсь я по битому кирпичу, – в любом ржавом куске железа мерещится неразорвавшийся снаряд. Нет крыши, стены зияют внушительными брешами. Конечно, нас давно заметили из аэропорта, но теперь не страшно: разглядев, поймут, что не корректировщики и не снайперы. Теперь им неоткуда взяться. Надеюсь, что неоткуда...
Сережа – добросовестный, верный труженик – убирает осколки кирпича внизу: рабочий день еще не закончен. В лице его много скорби – немало на Донбассе таких лиц, неуловимо похожих не схожестью черт, а сопричастностью общему горю. Лицо – скорбно, а волос остался черен, только слегка забелило виски. Дом Сережи разрушен, что не смогли сделать снаряды, довершили мародеры: повыдергали провода, унесли обогревательный котел – жить зимой стало невозможно. В 2015-ом у него умерла жена – в день ее смерти мы и познакомились: я случайно зашла в их комнату, в общежитии для беженцев, – ее только что увезли. Отец и сын понуро сидели в полутьме и выглядели совершенно потерянными... кто-то там, на кладбище, потребовал две тысячи гривен, иначе, их жену и мать похоронят, а место укажут после – в обмен на деньги. Это было в феврале – в разгар боевых действий. Деньги (большие по тем временам – 6 тысяч в пересчете на рубли) собрали всем миром – у так же бесприютных и нищих, а когда принесли – вынудили вдовца написать заявление, что похоронена его жена бесплатно. Посмотреть бы в глаза тому человеку...
Через год я случайно встретилась с Сережей в Иверском: помыкавшись без дела – кому нужен 45-летний мужчина – поработав в котельной, с наступлением тепла он прибился к монастырю и был принят на оклад. И с тех пор в одно и то же время приходит пешком от ближайшей неближней остановки и один, а когда и с несколькими добровольцами, расчищает обширные монастырские владения. Под палящим солнцем и в надвигающемся холоде возит тачки с мусором, металлом, землей – превозмогая боль в пояснице. И надзора-то за единственным работником почти нет – игуменья не каждый день может добраться – много у нее других обязанностей. Но, как не приедешь – все копошится Сережа, не соглашаясь уехать и на 15 минут раньше, доработав, – идет по безлюдным кварталам к своей неближней остановке.
А в монастырском саду созревает малина – малинник, разросшийся без ухода, принес обильный второй урожай – робея, лезу в заросли (хоть и прошли саперы, а все чудится что-то). Спеют, осыпаются ягоды – некому обобрать и наварить варенья. Монахини и трудницы вот уже второй год надеются возвратиться домой, в монастырь, да все откладывается это возвращение.
Скоро зима. Отцветают розы. Война-войной, но, как приутихли обстрелы, первым делом позаботились о цветах: расчистили клумбы, убрали осколки, обрезали кусты – хотя, говорят, что радующее глаз многоцветие – это лишь жалкая часть былого великолепия. Недаром Донецк называют городом миллиона роз – они тут повсюду. А о монастыре и говорить нечего.
Но придет весна, и с новой силой оживет надежда... Неприметно, тихой поступью, возвращается мирная жизнь, и хотя в одночасье может она прерваться, хозяйки обдумывают планы обустройства по-новому, здесь – на старом месте. Помогает им архитектор из Минска, жаль только, что помощь России пока запаздывает. Малыми силами, с помощью немногочисленных друзей, управляются сестры. И нет сомнений что, в пику сомневающимся и здравому смыслу, вновь из руин восстанет обитель, ставшая символом незыблемости православия и духа русского – его несгибаемости и способности возрождаться как во имя, так и вопреки.
История Свято-Иверского Донецкого монастыря
1997 год – по благословению митрополита Донецкого и Мариупольского Илариона, в северной части Киевского района Донецка, в полукилометре от аэропорта, был заложен храм. Здесь же было основано и кладбище.
1998 год – храм был построен и освящен в честь Иверской Иконы Божией Матери.
2000 год – церковь и приходской дом стали подворьем Свято-Никольского монастыря.
2002 год – решением Священного Синода Украинской Православной Церкви подворье получило статус самостоятельного монастыря.
К 2014 году была расширена церковь и возведена колокольня, построено здание воскресной школы и трехэтажный келейный корпус.
26 мая 2014 года – начался штурм Донецкого аэропорта.
В июле 2014 года от попадания фосфорного снаряда полностью выгорел третий этаж келейного корпуса.
13 июля 2014 года монахини были эвакуированы.
30 сентября 2014 года – в результате прямого попадания снаряда сгорел второй этаж храма.
В ноябре 2014 года – сгорел деревянный сруб воскресной школы.
Многие месяцы монастырь находился на линии огня, в результате чего, все здания, включая церковь, получили необратимые повреждения. Колокольня была снесена. Ни одна постройка монастырского комплекса восстановлению не подлежит.
С конца марта 2015 года, силами насельниц и прихожан, монастырь восстанавливается: расчищаются завалы, приводится в порядок территория, подготавливается проектная документация.
С февраля 2016 года в расстрелянном храме было отслужено три Божественные Литургии в дни особого чествования Иверской иконы Божией Матери – престольные праздники обители.
Фото автора
