Ирина ЛАНГУЕВА-РЕПЬЕВА. Иван да Марья. Это были любимые дети Льва Толстого.

Илья Львович Толстой считал, что восьмидесятилетнюю жизнь его отца можно разделить на две половины. К первой относятся «Война и мир», «Анна Каренина», автобиографическая трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность»; аристократизм Льва Николаевича, его желание славы и богатства, почитание в педагогике традиций помещичьего воспитания… Именно в этот период Толстой скупает земли в Башкирии, устраивает на них громадный конный завод, а старшим детям даёт «классическое образование».

Но вот его возраст приближается к пятидесяти, и во взглядах Льва Николаевича совершается настоящая революция. Одно только, пожалуй, и остается неизменным - принцип свободного общения с сыновьями и дочерьми. Толстой никогда не скрывал от них ни своего образа жизни, ни образа мышления, ни ссор с женой, ни своих товарищей. Можно сказать, что дети – активные участники его жизни.

Итак, первая половина жизни, и в ней первые шестеро детей. Толстой был внимателен. И в письме от 1872 года даёт точную характеристику четырём маленьким сыновьям и дочери, самому взрослому из которых, Сергею, десять лет. Илье тогда всего шесть, но его портрет очерчен полно: «игры выдумывает сам», «самобытен во всём», «учится дурно», «любит поесть и полежать спокойно». Отец уже обеспокоен: «Илья погибнет, если у него не будет строгого и любимого им руководителя». Слово «любимого» даже подчеркнуто. В это время все дети окружены русскими нянями, англичанками, немцами. С крестьянскими детьми отец не велит даже разговаривать – это «дурные» дети, которые хорошему не научат. Его же собственные мальчики и девочки выводятся им в аллею для занятий гимнастикой, он учит их плавать, охотится, ездить верхом, готовит к гимназии и к университету. И это лучшая пора супружеской четы Толстых. Все счастливы, умиротворены, трудятся. Поэтически воспевший собственное детство, Лев Николаевич окружил и своих детей такой же высокой поэзией.

Это через пятнадцать лет после свадьбы мир в его доме перевернётся, и станет «войной» одновременно со всеми домашними. И детям явится «сумрачное отрочество». Это в пожилом возрасте Толстой перестанет даже замечать, что в доме есть младшие его дети. Пока что он - строгий, требовательный отец.

Отчего же тогда существует мнение, что на детях Толстого природа «отдохнула»? Полагаю, что это мнение не верно. Жить рядом с Толстым и не попасть в ауру его человеческого обаяния, в поле его философских дискуссий, в его литературную деятельность, в переписку с миром, со всей Россией, было просто невозможно! И поэтому его старшие сыновья Сергей и Илья, дочери Татьяна и Александра оставили после себя мемуары, которые переведены на многие языки мира! Лев Львович занимался собственными рассказами и повестями.

А чтобы писать о Толстом интересно, высоко и духовно, умно и тонко, нужно было стать вровень с отцом. И это тоже добрые плоды свободного, раскрепощенного воспитания. Но почему же тогда не прославили себя Пётр, Алёша, Ваня и Маша? О Маше и Ване разговор особый. Что же касается остальных, то они умерли во младенчестве.

Однако уже на Илье аристократическая «классика» закончилась. Илья потом объяснял в своих мемуарах, что отец пришёл к решению пересмотреть всю свою жизнь и изменить её, потому что в нём было гордое тяготение к устроению разных и неожиданных для других «парадоксов». Ведь можно было «стать лучше» и в рамках традиционной для России религии. Толстой же кинулся менять себя через буддизм. Но и буддизм не устроил его полностью. Тогда он, взяв у христианства его мораль, а у индусов понятие безличного Бога, в виде облака, и простоту образа жизни дервишей, сотворил собственную религию, названную «толстовством».

Отныне каждый день за завтраком в кругу своих детей и супруги он сурово громил и помещичий быт, и «классическое образование» с университетами, и врачей, и науку. То, что принимала как нечто привычное для себя его супруга и дети, начисто отвергалось отцом. Это была неприкрытая семейная драма. И подростки Толстые тут же этим воспользовались. В обоих родителях они принимали лишь то, что им было приятней и эгоистически выгодней. Например, Илья покинул гимназию и нигде после этого не учился. Ведь отец говорил, что светское образование – это разврат для души и тела, потому что в конечном итоге ведёт к оправданию праздности высших сословий, к полному отвыканию от обслуживания себя в быту, к отрицанию роли физического труда.

Но что оставалось делать тому же Илье, если мировая культура – «вздор»? Он рано женился. Родители выделили ему деревеньку. И некоторое время Илья увлеченно «пахал землю». Однако тот, кто не знал систематического, каждодневного труда за школьным учебником, стал тяготиться и своей пахотой. Семью Илья тоже в руках не удержал.

В сущности, «раскрепощение духа» его отца, или по-другому «опрощение», свобода суждений обернулась на тот период крахом жизни Ильи. И только когда после революции семнадцатого года он эмигрировал и попал в Европу, а затем в Америку без средств к существованию, он впервые в жизни начал трудиться в серьез. Возраст более чем зрелый. Вот тут и пригодились гены отца-мыслителя и труженицы – матери. Илья стал писать лекции и пропагандировать творчество Льва Николаевича.

По моему мнению, как бы мы, мысля свободно, мы ни порицали школу и университеты в разные периоды своей истории, замены им нет. Какой бы «несвободной» наша школа ни была, она первой формирует в детях привычку трудиться каждодневно, через «хочу – не хочу», умом, руками и сердцем. А не одни только наши призывы.

Толстой был раскован, свободен и в порицании своих детей. «Обвинительный акт против Ильи и Софьи» - так озаглавил он один из фрагментов своей «Записной книжки», где порицал женившегося юного сына за «лошадей, экипажи, кучера, собак». Но ведь сбывалось собственное предсказание Льва Николаевича, которое он сделал, когда Илье было шесть лет! «Илья погибнет…»! Илья не погиб, но очень долгое время считался человеком с нераскрывшимся талантом.

Вторая ошибка семейной педагогики Толстого, пожалуй, в том, что долгое время он критиковал близких без сострадания, без оговора своей любви к ним. Слишком в лоб, прямолинейно. Только в весьма пожилом возрасте Толстой заговорил, что Бог, в которого он веровал, есть одна только любовь. В этом он сблизился с православными святыми, и его стальные, серые глаза заметно для всех заголубели, а интонация стала кроткой.

Его дети вспоминают, что ему, человеку, порой до слёз сентиментальному, были вовсе не свойственны ласковость и нежность, проявлявшиеся в жесте и в слове. Своих детей он не обнимал, не целовал, не гладил по голове. Лишённый этого в детстве, потому что потерял мать, когда ему было года два, ласке он так и не научился. А это тоже воздвигало забор между ним и его детьми. Мешало взаимопроникновению мыслей и чувств, общности жизни.

«Глыба» Толстого давила. Самость превозмогала, и его критика домашних на долгое время стала, по сути, недоверием к их собственной совести. А ведь напрасно, потому что и его дети и внуки, достигая взрослости, переставали сопротивляться требованиям Льва Николаевича и в главном стали его единомышленниками.

Думаю, что сам Толстой и породил легенду о недостоинстве своих детей. Слишком часто жаловался он гостям, что у него нет детей, «на которых можно было бы отдохнуть». А его слова разносились далеко. Так что многие его бестактные корреспонденты считали нужным призвать его к уходу из семьи. В этих жалобах на детей сказывалась, прежде всего, отцовская и писательская амбициозность. Лев Николаевич не только подавлял их одаренность слишком близким присутствием своего гения, но и явным, бурным вмешательством в их жизни. Им, незрелым, невольно приходилось равнять себя по требованиям сурового отца-моралиста, то есть тягаться с ним, соперничать с ним и… всегда комплексовать перед ним.

Призвав юного Илью писать, Толстой, например, однажды услышал от него, что все «темы исчерпаны». И тут же отреагировал: а у я меня слишком много тем! Илья написал-таки рассказ, Лев Николаевич отмечает это в своём дневнике: «Очень хочется вложить в Илюшин рассказ свою исповедь и откровение о мужиках». «Я» великого отца, безусловно, звало на подвиги, но и подавляло. Ведь отец звал их идти не своим собственным путём. А путём его! За ним! Да ещё гуртом. Отцу требовались «толстовцы», которых Софья Андреевна называла «тёмными», последователи. И своей педагогикой он давал и не давал своим детям самостоятельности выбора жизненного пути и взглядов.

Да и, пожалуй, требовал от них слишком быстрого результата. Того же Илью ждала известность, пришедшая уже после смерти Льва Николаевича, в двадцатых – тридцатых годах. Эта известность была связана с изменением исторической ситуации. А кроме того, со смертью самого Толстого. Писатели бывают разные. Толстой – отец будто бы не догадывался, что главным материалом, темой для будущих исповедей его детей станет он сам.

Всё они потом вспомнят о нём как о лучших страницах своей жизни! И то, что сыновей воспитывал в традициях аскетизма: упал – засмейся, устал – терпи. И то лучшее, что отмечал в них… Например, в Серёже «строгую середину». То есть когда человек многим для других не жертвует, но и никому жить не мешает. Потому что кроток, и при всей слабости своей природы терпелив. А в Тане - сходство с Софьей Андреевной: «Лучшее удовольствие её возиться с маленькими», радоваться при виде радости других, которых сумела сама же порадовать.

И вот Маша и Ваня. Любимые дети Льва Толстого. Они-то какие?

В родах с Машей Софья Андреевна была при смерти. Девочка родилась болезненной. Ей два года, а отец о ней пишет: «Очень умна и некрасива». Это притом, что светлые волосы у неё вьются, а голубые глаза огромны. Для гения Толстого этот двухлетний ребёнок – «одна из загадок», «будет страдать, будет искать, ничего не найдёт; но будет вечно искать самое недоступное». Но он… ошибся.

В пятом ребёнке, Маше, была сила, которая приручила грозного отца. Никто из детей не смел его поцеловать – Маша смела. Никто не смел погладить по руке – только Маша. Все смотрят на него снизу вверх. И только Маша проявляла невероятную смелость. Подойдёт к нему молча, молча поцелует, скажет ласковое слово, и морщины отца разгладятся. Она одна видела в «глыбе» простого, обыкновенного человека, который в душе ждёт самого обыкновенного: чтобы его пожалели и спросили: «Папа, ты устал?»

«У всякого из нас вышло бы что-то неестественное, - напишет потом Илья, - а у неё выходило просто и сердечно». Отец ожидал, что она в жизни «ничего не найдёт». Не проникнет в загадку смысла жизни, а Машин гений постиг главное. Она ни с кем и никогда не сражалась. Самая худенькая и хрупкая из сестёр, она ходила с бабами собирать сено и перевязывала раны их детям. Она умела подойти к отцу, и к матери, к братьям и сестрам. Одну её в семье любили все! Из всех детей она одна не занимала в религиозной и сословной войне Льва Николаевича и Софьи Андреевны ничьей стороны. Она просто жила рядом с ними и умела снять с близких напряжение постоянной битвы.

Другие дети, скажет Илья Львович, любили отца не меньше. Более того, именно Маше досталась отцовская, чуткая и отзывчивая совесть. Но именно эта совесть подсказывала ей, что надо не воевать за свои принципы, а воплощать их на собственном примере в жизнь. К этому понимаю, что надо просто жить в любви, а не декларировать её, наивно ожидая последователей, Лев Толстой пришёл уже в годы, поиже к смерти…

Поразительно, что Лев Николаевич с Машей уже педагогически не экспериментировал. Образование её и воспитание было более естественным, без особого давления со стороны родителей. Но чему её никто специально не учил,и чего не было в других сыновьях и дочерях сложной супружеской пары – Маша всегда заступалась за тех, на кого падали какие-нибудь нарекания. Справедливые или несправедливые – всё равно.

И в этом сострадании к людям, вне какого-либо осуждения их, и сказывалась её настоящая религиозность. «Маша умела всех умиротворять», - скажет Илья после её смерти. Она умерла в возрасте тридцати четырёх лет в результате воспаления легких, в 1906г. Крепкая младшая сестра её Саша, главный враг матери и соратник отца, настоящая «толстовка», перенесла туберкулёз и выжила, ушла из жизни только в 1970 году. Маша умерла. За четыре года до смерти отца. Но ещё раньше умер семилетний Ванечка, Иван Львович Толстой.

Очень похожий внешне на Льва Николаевича и на Машу, такой же русый и светлоглазый, ласковый, очень чистый, привязчивый сердцем ребёнок. Когда его, наследника Ясной Поляны, умершего от скарлатины, похоронили, Лев Николаевич сказал: «Это безвыходное горе». Илья Львович, уже пожилым человеком, сделает такой вывод: что если бы остались живы именно эти двое детей Толстых, самые любимые, и отцом и матерью, супруги бы не расстались!

Не было бы ухода отца. Не состоялось бы безумие, которое состояло в том, что дом и любящую супругу покинул старец, страдающий периодическими провалами в памяти, глубокими обмороками, физической слабостью и хроническими болями в желудке и печени.

Как бы ни мудровал над своей жизнью и детьми Толстой, он нуждался в ласковых детях! Умер Ванечка, и отчаявшийся, очерствевший сердцем Лев Толстой впервые, в 1897 году, пишет Софье Андреевне письмо, в котором заявляет: «Уже давно меня мучает несоответствие моей жизни и их религиозных верований!» Это о религии, которая шла не от сердца, в тот момент, безусловно, опустошенного, а от гордости великого ума, предпочитающие судорогу «парадоксов».

И явится эта судорога! Вырастет дочь Саша. И когда отец в тайне покинет свой дом, она стиснет зубы и не выдаст убивающейся матери место пребывания отца.

Говорят, ветхозаветный Бог Саваоф обещал древним евреем за отступничество от Него наказывать родителей через их любимых детей. Не есть ли смерть бедных Маши и Ванечки этим Божьим наказанием церковного раскольника Льва Николаевича Толстого? Он отказался от мира в собственной семье. Подвёл супругу к горькой мысли, что он никогда не любил её с такой силой, как она его. Но теоретически именно в Ванечке мыслил увидеть «осуществление» любимых им «принципов христианской любви и добра». И был лишён самой возможности «конструировать» больше на человеческом материале.

На него, гения, словно находило временами какое-то тёмное затмение…