Владимир ПРОНСКИЙ. Кое-что о журавлях
Читаем рассказ И.А. Бунина «Руся»
Очарование от рассказов Ивана Бунина пришло ко мне в молодости и осталось навсегда. Особенно, помнится, очаровал рассказ «Антоновские яблоки», оказавшийся весьма созвучным моему тогдашнему охотничьему романтизму, хотя и не был я мелкопоместным дворянским отпрыском. Понятно, что с годами неоднократно перечитывал другие произведения этого автора, находя всё новые краски и будто вдыхая аромат его произведений, богатых цветастыми и благоухающими описаниями быта и портретов героев.
Позже прочитал рассказы из цикла «Тёмные аллеи», добавившие восхищения. Правда, со временем так и не привык к многословным описаниям, почти не успевал проникаться ими, следя за сюжетом, а потом понял, что насыщенность повествования подробностями начинает мешать восприятию целостности того или иного произведения, даже у такого значительного автора как Бунин. Это всё равно, что купаться в роскоши – в одном случае, и жить в бедности – в другом, и при этом не замечать ни того, ни другого. Поэтому всё чаще начинало казаться, что вместо семи-десяти эпитетов – автору достаточно бы и двух-трёх, вместо затянутого описания природы на полстраницы – нужна парочка ёмких предложений, которые бы мощно играли на раскрытие характеров героев.
Все эти внутренние брюзжания рождались из-за непрестанно развивающейся сущности литератора, от желания найти свой стиль и быть ни на кого не похожим, даже на классиков русской литературы, у которых всю жизнь учился и продолжаю учиться. С годами всё более становился въедливым по отношению к себе и другим. Когда же набрался писательского опыта, то превратил прочтение любого произведения в исследование, невольно прослеживая сюжет, соразмерность композиции, оценивая портретные характеристики героев, развитие характеров, построение диалогов, описание природы и многое другое, что делает литературный текст художественным произведением. Прошло то время, когда частенько битый на литературных обсуждениях, сам страдал, если приходила очередь «обсуждать» иного записного сочинителя, зачастую ничего не понимая в его произведении и отделываясь общими словами, чтобы не ранить самолюбие автора. «Значит, он или такой гениальный, что простому смертному недоступно разумению его сочинение, или…» – думал я, терзаясь. Но подобное смущение бесконечно продолжаться не могло. И тогда принял для себя простое правило: что непонятно, то и читать не обязательно, чтобы не портить зрение и не засорять душу, и не надо пытаться искать в тексте то, чего там нет.
И если с подобными «литераторами» всё стало ясно, то как быть с признанными мастерами литературы. Взять для примера рассказ «Руся», который читал неоднократно, и ничего особенно крамольного до поры до времени в нём не замечал – рассказ как рассказ. Только с накоплением литературного опыта стал более критичным и к себе, и к другим, если интонация, то или иное неверное или неточное слово, выводили на путь размышлений. Поэтому, однажды заражённый дотошностью, понял: жизненная ситуация в рассказе нелогична, а значит фальшива. И эта мысль стала занозой, которую не знал, как выдернуть из своего раненого сердца.
Прежде частенько приходилось обижаться на редакторов, если они отзывались о каком-нибудь моём рассказе, как о надуманном. Но когда с годами понял, что всё в литературе надумано-придумано, то обид на редакторов не стало, но сочувствие к ним, несчастным, осталось. В ситуации «надуманности» правильнее бы сказать, оценивая тот или иной рассказ: логичен он или нет, есть мотивация или отсутствует? Так чем же нелогичен этот бунинский рассказ? А тем, на мой взгляд, что автор, пытаясь соединить два пласта времени, забыл о героях, и допустил это, видимо, движимый лишь желанием живописать похождения юности одного из них. А как это сделать, если минуло два десятка лет, и нет чрезвычайного повода? Задача? Но автор находит самый простой способ, как ему кажется: отправляет их в поезд, следующий по маршруту Москва–Севастополь. Недалеко от Москвы поезд вынужденно останавливается, пропуская встречный курьерский на какой-то маленькой станции, герои наши – он и она – стоят у окна, за которым затухает поздняя подмосковная заря.
«– Однажды я жил в этой местности на каникулах, – сказал он. – Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы… за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега.
– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту.
– Да, всё, как полагается. Только девица была совсем не скучающая…»
Он сообщил об этом с нескрываемым вызовом, и спутница, оказавшаяся в конце рассказа женой господина, начала выспрашивать у него об этой девице, а он принялся… рассказывать, да с шаловливыми подробностями! Разрази гром, непонятно зачем он это рассказывал, хотя, конечно, не всё. Есть ли в этом логика? По-моему, ни капельки! Никогда любящий супруг (а он – любящий, если вместе с женой едет к морю отдыхать) не будет бахвалиться прежними амурными похождениями в столь неподходящий момент, если, конечно, не хочет досадить жене, которая, например, насильно везёт его с собой. Какой в этом смысл? Это всё равно, что если бы она начала вслух вспоминать о ком-то из своих поклонников, вдаваясь в пикантные подробности. Вот если бы он ехал, что называется, из-под палки, жена оторвала его от какого-то любимого дела или любовницы, тогда, быть может, он мог бы её понервировать, потом резко поссориться и сойти на следующей крупной станции, вернуться в Москву якобы обиженным! Но этого ничего нет. Они мирно улеглись спать, а он отдался воспоминаниям, из которых, собственно и состоит рассказ, где в тексте собраны и ужи, и дырявая лодка, с кляпом из куги (попробовал бы кто-нибудь на такой лодке покататься, пусть и по «болоту»?), сама Руся, живописно раздевающаяся перед героем… И не только это.
Эпизодами любовных встреч её магические способности не исчерпались. В конце рассказа девушка показана, беседующая с журавлями, и «журавлиной» теме отдана почти страница. Спросите любого охотника или орнитолога о том, насколько близко могут подпустить к себе журавли в дикой природе? Конечно, скажут, что и на сто шагов не подпустят, а Руся «с детским задором заглядывала в их прекрасные и грозные чёрные зрачки…» В общем, нестыковок и натяжек много, но всё-таки не в них скрывается главная закавыка.
Утром, за Курском, муж и жена мирно завтракали в вагоне-ресторане. Они вели необязательный разговор, из которого можно сделать окончательный вывод, что особой любви между ними нет, но и вражды тоже. Но это бывает, и это не повод, чтобы откровенничать, как откровенничал он накануне. И, тем не менее, она продолжала теребить его, видимо, не в состоянии простить вчерашнюю легкомысленность:
«– Что это ты столько пьёшь? Это уже, кажется, пятая рюмка. Всё ещё грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми ступнями?
– Грущу, грущу, ответил он, неприятно усмехаясь. – Дачная девица… Amata nobis quantum amabitur nulla! (Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет!)
– Как ты груб, – сказала она, небрежно вздохнув, и стала смотреть в солнечное окно».
Этой фразой рассказ завершается. Что же дама увидела или могла увидеть в окне после фразы, сказанной мужем на-латыни и ею не понятой? Что-то подобное тому, что рассказал муж накануне? Что-то личное? Может, она ему тоже собралась в отместку рассказать до приезда в Севастополь какую-то свою историю? А после он ей свою, новую? Что ж, этим можно заниматься ровно столько, насколько позволит жизненный опыт. Но об этом желательнее совсем не рассказывать женщинам, особенно жёнам, как и им не обязательно делиться сомнительным опытом с мужьями, – всё равно жизнь от этого слаще не станет, а рассказ не выиграет. Представьте, что если бы они решились и далее бахвалиться своими похождениями?! Впрочем, продолжений и окончаний может быть сколь угодно много, и у каждого из читателей своё, но мы всё-таки говорим о том, какое оно у автора. Так что не будем разжигать собственные блёклые фантазии.
Тем не менее, в рассказе было бы логично сделать упор на недосказанности. Ведь не расскажи наш герой жене о Русе-Марусе, а лишь в мыслях вспомни её и всё то, что происходило между ними, – это более походило бы на литературную правду. Тогда взгляд жены в окно в последней фразе, сказал бы читателям гораздо больше, чем её дежурные слова о грубости супруга, пьющего рюмку за рюмкой. Ей было бы понятно, что пьёт муж неспроста, накануне он думал о чём-то запретном, о том, о чём не мог рассказать ей, поделиться какими-то откровенными воспоминаниями… И она разгадала его тайные желания. Тогда, быть может, окончание рассказа было бы иным, без надрыва, что более логично и понятно взрослым читателям, потому что многие из них далеко не святоши, ко многим с годами приходят подобные воспоминания, как и к автору, работавшему над этим рассказом в 1940 году, на излёте жизни. И может, этим объясняется не свойственная ему в других произведениях подобная смысловая небрежность.
Впрочем, эта небрежность – бунинская, и многое бы отдал каждый из современных литераторов, чтобы сплоховать так, как сплоховал Иван Алексеевич.
На илл.: Геннадий Новожилов. Иллюстрации к произведениям И.А. Бунина. Источник: Бунин И.А. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 3—4. М.: «Правда», 1988 г. (Библиотека журнала «Огонек»). Илл. к рассказу «Руся». Том 4, с. 35—44.
