Евгений МОСКВИН. Литературный диспут

Рассказ

 Это были субботние занятия в литературной студии. Народу человек десять, собирались как обычно читать свои новые вещи по очереди, а потом обсуждение – ничто не предвещало напряженного спора между маэстро и Костей Турыгиным (одним из молодых дарований).

 Впрочем, спор начался довольно-таки скоро. И буквально на пустом месте! Просто Ранецкий (маэстро) был не в духе? Но он всегда был так спокоен и закрыт. Для него существовала только литература. Он и сейчас почти не изменял своему спокойствию. Просто, видно, так случайно вышло, что Ранецкий и Костя вспомнили свои давние расхождения в литературных взглядах… 

 Когда Леша Береговой, один из новых студийцев, прочитал свои стихи, а Костя, всегда стоявший на позициях, что классика превыше всего, сказал, что это «отвратительное изобретательство» и «жалкий закос в верлибристику», маэстро, не смотря на то, что сам всегда объявлял себя «идейным противником верлибра» вдруг произнес со скрытым раздражением:

 -Жалкий закос? Н-да… Ладно, я вам скажу, почему это Костино утверждение лишено всякого веса… а впрочем, говорить что-либо… я веду этот семинар уже много лет… иногда он заходил в какую-то такую бессмысленную точку, - Ранецкий вдруг дернул головой – будто ударился о стену. – Ну хорошо, я вам скажу… Я знаю, что вы поймете, Леша… с вами-то Костя, - Ранецкий осторожно повел глазами на Турыгина и махнул рукой, - я уже давно там всякую надежду потерял. Так вот, - продолжал маэстро. – Я говорю вам, что любое стихотворение… в том числе и только что прочитанное… если оно имеет хоть какую-то толику живого вещества… Это вещество всегда можно вытянуть. И следующее стихотворение… если автор жив и здоров… в отличие от классиков. Следующее стихотворение получится с бОльшим количеством живого… Ну, условно говоря. А если ничего живого нет… и это, конечно, совершенно не про ваше стихотворение, Леша. Если ничего живого нет, тогда цели нашего семинара…

 -Писать лучше, - тотчас произнес Костя с улыбкой. Он знал, что Ранецкий всегда это провозглашал.

 -Писать лучше, - утвердительно повторил тот. Посмотрел на Костю и вдруг прищурился, - вот Костя три года назад это вызубрил… и теперь издева-ается.

 Поэтесса Вика Яровая весело рассмеялась. От того, как внезапно Ранецкий повернул.

 -Кто еще над кем издевается, - неумолимо спокойно парировал Костя.

 Маэстро втянул шею и хихикнул. Его небольшое тело как будто разом немножко съежилось.

 Но тотчас снова посерьезнел.

 Костя настойчиво произнес. С таким видом, что он прекрасно знает свои установки и других ему не нужно:

 -Вся классика – это хорошо.

 -Вся классика – хорошо? – глаза Ранецкого лукаво блеснули, он скривил губы; теперь он смотрел уже прямо на Турыгина и заговорил тонким, мягким, унизительным голоском, - ну что вы, Костя, нам хотите сказать, что какой-нибудь Писемский там написял когда-то, и мы сейчас каждый раз, когда слушаем современные произведения, должны это вспоминать – что он написял?

 -Мы должны стремиться к классике, - настойчиво произнес Костя уже не улыбаясь.

 Внутри он весь похолодел. Будто от испуга.

 -Вот, - Ранецкий поджал губы и повернулся к Леше. – Это уровень, к которому вы придете через три года.

 -Вся классика – это хорошо, - опять повторил Турыгин с расстановкой. – И мы должны стремиться к ней.

 -Вот. Я говорю, - Ранецкий подавленно покраснел. Он косился на Костю, казалось даже, его щеки чуть дрожат. Вид у маэстро был такой, будто Костя абсолютно безнадежен и оскорбил его до глубины души. Примитивными литературными позициями… – Это уровень, Леша, к которому вы придете через три года, - повторил маэстро мертвым голосом.

 Столько он вложил этими занятиями… столько лет!.. А Костя, ставший за это время номером один… такие талантливые произведения в такие годы! Рассказы, романы!.. Но нисколечко не изменился как критик, оставшись на уровне средней школы.

 Между тем, все вокруг слушали только с азартом и веселостью. Костя не появлялся в студии весь прошлый год, а в этом вернулся и снова ходил каждую неделю. Ведь он – главное дарование. И вдруг – столкновение позиций. Давно уже не было диспута.

 Костя попытался выйти из тупика. Вот сейчас он обстоятельно объяснит Ранецкому, что дело здесь не столько в классике-неклассике, сколько…

 Но его как всегда смущало – он прекрасно знал позицию Ранецкого…

 Но все же Костя совершил могучее усилие над собой.

 -Понимаете, мы просто по-разному смотрим на литературу – вот и все. Я смотрю на нее как на данность, по-читательски… понимаете? – заговорил он с трудом и трепетом… – Для меня все ценно, что осталось. Значит, это имеет смысл и вес. И мне с этой позицией вполне хорошо живется. Что здесь такого? Я чувствую огромное воодушевление от классики… От этого я и… развиваюсь (такую бессмысленную точку), - но руки Кости дрожали.

 Писемский на… писемский на… сколько писем написал Писемский?

 Он сделал маленький вдох…  

 -…Я все время работаю, от этого у меня и рождаются амбиции. И я очень многого… добился. А точность литературных отзывов… я ведь не критик, понимаете? Оценщик – это вы. Поэтому вы смотрите на литературу здесь и сейчас. Как бы моментно, в современном контексте…

 -Мощь классики – это, по-моему, и существует только для вас, Костя, - тотчас неколебимо обрубил Ранецкий. – И я совершенно не понимаю, что значит смотреть на литературу моментно. Что значит здесь и сейчас. Вот вы и занимаетесь изобретательством.

 Да уж, сегодня маэстро не пойдет ни на какие компромиссы. Не та ситуация, что называется. Но он и всегда весьма скептически относился к выдающимся писателям, считая, что у каждого из них есть по одному хорошему произведению максимум (у каждого великого поэта – по пять хороших стихотворений), а все остальное просто раздуто в государственных масштабах – для создания национальных и культурных ценностей.

 -Ну здесь и сейчас это означает… - Костя остановился, превозмогая… стараясь выразить поточнее. Но вдруг как-то спасовал внутри и брякнул зачем-то: - Но вы же который год работаете в премии «Большой орел». Должны понимать, о чем я говорю. Вы оцениваете текучку работ. То, что написано… только что. А для этого надо руководствоваться… конечно, более плавающими критериями.

 -Я стал экспертом «Большого орла» не просто так, Костя, - уверенно произнес Ранецкий. - Когда меня пригласили им работать, я прочитал литературы раз в двести больше, чем вы. И не только классики, но и современной и изданной и неизданной, о которой вы имеете очень мало представления, потому что просто ее не читали…

 После этого минут на пятнадцать наступила «передышка» - два обсуждения прошло без препираний… просто Турыгин ничего не говорил.

 Потом, однако, когда Влад Мижуев, один из тех, кого Костя любил «валить», прочитал очередную «пустую и бездарную миниатюрку»…

 Костя все же не смог молчать:  

 -Понимаешь, я…  Я еще раз говорю, что вот это вот, то, что ты прочитал… вот какую ты идею во все это вкладывал? То, что ты изобразил… смысл этого совершенно локален, понимаешь?

 -Ну а Достоевский? – тотчас вмешался Ранецкий, внимательно смотря на Турыгина. – Это классик, Костя. С самой большой буквы. Великий роман «Братья Карамазовы». Помещика там какого-то убили… То, что там случилось, это все локально и имеет исключительно губернское значение.

 Кое-кто опять стал смеяться.

 А Межуев невинно смотрел то на маэстро, то на Турыгина.

 Костя снова в ступоре. Как ловко его выставили дураком.

 Ну что поделаешь – никогда не умел он грамотно и дельно высказаться о литературном произведении. Но разве дело в этом?

 Ему было забавно и неприятно.

 -Послушайте, мне есть, что сказать на все на это, но я не буду, - произнес он. - Потому что мы давно уже об этом спорим и можем продолжать сколько угодно, но я знаю, что мы все-равно-с-вами-друг-друга-не-поймем. Так что давайте прекратим. Это абсолютно… бессмысленно.

 …заходил в какую-то такую  бессмысленную точку.

 Ранецкий как всегда прав.  

 И Костя опять чувствовал, что Ранецкий как бы подводит его к его собственным словам. Не оставляя выбора.

 Но как бы там ни было, за последнее время Турыгин уже поставил полную блокировку внутри себя. И ничем его не возьмут – ничего у Ранецкого не выйдет, может пытаться и подкапываться сколько угодно.  

 После этого спор ослаб и перетек в обсуждение группками. Что считать классикой? Что конкретно имеется в виду? Это же очень расплывчатое понятие.

 А Костя вдруг стал чувствовать этот протяжный, гложущий трепет внутри… ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…

 Тут Миша Велесов, подсев к Косте, так и сказал ему…

 Что считать классикой? – и они стали переговариваться полушепотом.

 -Ну если брать русскую литературу – то, что входит в школьную программу.

 -Ну знаешь, я знаю, кто ее составляет и как это делается, поэтому…

 -Ну это так и делается. Выдающихся писателей в нее и ставят…

 Костя отвечал спокойно, но тут не выдержал, сморщился и прибавил невыносимо сиплым голосом:

 -Слушай, я тебе вообще хотел сказать… не надо слушать то, что он говорит.

 Сколько всего Костя хотел выразить этим! Но вдруг почувствовал, что, в то же время, не может выразить ничего. «Я опять подобрал совершенно не те слова».

 -Ранецкий?

 -Конечно.

 Они продолжали переговариваться, но Костя прекрасно слышал, что объяснял сейчас Ранецкий студийцам. Все, что создали великие писатели, это гробы. Поэзия и проза имеет смысл только в том случае, “если какой-нибудь из покойников в этих гробах хоть чуть-чуть, хоть на долю секунды шевельнул частичкой тела. Тогда это шаг в литературе. Если этого не произошло…”

 Но это уже не поддавливало Турыгина. Наоборот, он вдруг оказался в некоей прострации. Слова долетали как через медленно движущийся воздух.

 Специально. Специально это говорит.

 А потом Ранецкий вдруг сказал:

 -Если бы я завтра узнал – совершенно точно… от кого-нибудь. От Бога. Что я никуда уже не двинусь в литературе и не буду прогрессировать, я сразу прекратил бы писать, поверьте мне.

 Он смотрел перед собой. Совсем не на Костю. И говорил абсолютно искренне. Как об очевидной смерти, за которой больше ничего нет.

 А Костя смотрел теперь прямо на него.

 Чувствуя это всегдашнее становление внутри себя. Стоицизм?.. Ведь он пишет прозу и не способен совмещать это с другой деятельностью. (Которая приносила бы хоть какие-то деньги).

 -Ну да, вы прекрасно знаете, что я пишу все время, - мягко произнес он.

 -Это очень плохо, Костя, - разом отреагировал Ранецкий. – Ваши рассказы становятся механистичными. А романы тем более. Я говорил вам, что вы только затупляете себя. И это видно по тому, как вы пишете – одно и то же построение фразы, - он стал водить рукой перед собой и по-музыкальному шевелить пальцами. - Один и тот же стиль и манера из рассказа в рассказ.

 -Но в регулярности и есть профессионализм.

 -Профессиональное письмо – это не наша студия… - сказал Ранецкий, мудро и философски приподняв подбородок. - Точнее, вы, Костя, называете это профессионализмом, - тотчас поправился, дергая головой. Но лицо его было непроницаемым. – Я сам не знаю, как это назвать.

 Объявили перерыв. Костя некоторое время стоял в нерешительности, возле своего кресла… но он уже хотел уходить.

 Вдруг… что-то всколыхнулось у него и заныло и повело. В нем будто разом собрались не только сегодняшние споры, но и все его отношения с Ранецким за долгие годы. Теперь он должен был… сказать ему. И премия «Большой орел», которая так случайно выскочила в разговоре.

 Ранецкий сидел на своем месте только теперь развернувшись и щелкал пультом стараясь включить настенный телевизор… Костя подошел к маэстро.

 Наклонился и приглушенным, сиплым голосом, произнес (почти виновато – откуда разом взялись эти чувства!):  

 -Павел Михайлович, но вы же понимаете, что это моя жизнь… И то, что я пишу все время… это действительно в каком-то смысле помогает мне уйти от реальности… но это не психотерапия, я уверен в этом.

 -Значит, психотерапия, - кивнул Ранецкий, смотря на темный экран; и продолжил нажимать кнопки на пульте.

 Это уже было абсолютной точкой. Это означало, что Ранецкий поставил  Костю ниже самого бездарного писателя – ведь когда пишут для психотерапии – это совершенно несовместимо с настоящим искусством; и с тем, чтобы писать лучше – Ранецкий всегда говорил это в студии. «Человек, пишущий для психотерапии, делает это просто, чтобы облегчить какие-то душевные тяготы, которые копятся у него по жизни. Он не писатель, и ему совершенно не нужно показывать свои творения кому-либо, кроме, может быть, близких друзей. Потому что и целей никаких творческих он по-хорошему не ставит».

 Костя и сам всегда презирал, когда несерьезно занимаются искусством, – а тут ему такое сказали.

 После этого он надел куртку и взял портфель. Чувствуя себя не слишком хорошо, но, в какой-то мере, освободившимся.

 Все, видимо, разошлись минут на десять – на улице он увидел только двоих: поэтесса Вера Малышева и еще один поэт курили, стоя на тротуаре.

 -Господи, Костя, - сказала Вера. - Ну что вы опять все поделить никак не можете. Вы как начнете спорить с Ранецким – классика, неклассика… какое вообще все это значение имеет?

 -Ну… - Костя как-то по-простецки пожал плечами. – Мне, на самом деле, все равно…

 -Ну и чего вы тогда опять начали?

 -Ладно, вы остаетесь?

 -Ну еще посидим полчаса.

 -Я пойду. Мне нужно сегодня пораньше домой, - Костя прощался и дивился про себя – как это все же до сих пор они ничего не поняли.  Это же видно, что не поняли – никто из семинаристов вообще. В чем его разногласия с Ранецким. Как не заметили – Косте даже смешно стало.

*  *  *

 Но может, это действительно было заметно только ему?

 Нет, все же ведь явно…

 И тем не менее.

 Этот диспут был финалом длинной истории. Началась она… как раз с того момента, как Костя, ходя в эту студию, стал писать лучше. Твердо встав на творческий путь… И Ранецкий до поры до времени только восхищался его успехами; да и тем, что Турыгин работает ежедневно. И как это хорошо – такая профессиональная проза, а он ведь еще совсем молод! Всячески поддерживал. А «примитивные литературные суждения»… все это было «прощено».

 Но теперь Ранецкий сказал, что Костя «затупляет себя». Тот, в конце концов, перестарался? Из-за чего обострились разногласия?

 Как только Ранецкий почувствовал, что Костей могут заинтересоваться центральные издательства, премии, журналы и т. п… то вместо того, чтобы рекомендовать его туда и помогать, потратил немереное количество сил, чтобы прицепиться к нему – заставить встречаться с сестрой поэта, которого Ранецкий уже давно продвигал, тоже из этой студии. (Поэта звали Роман Видулин, в этот вечер его не было на занятиях. А девушку – Кристина; она была не из литературных кругов. Видулина Ранецкий считал гениальным поэтом, но тому ведь сложно будет прославиться – ведь хорошая литература остается в тени, а прославляются чаще глубоко вторичные писатели, которые идут на поводу у государства).

 К каким только уловкам, намекам и ухищрениям Ранецкий ни прибег за несколько лет, всеми правдами и неправдами, – только чтобы прицепиться к Косте, - и весь извертелся и извилялся, и так и эдак, как гнида. В то же время, Ранецкий, довольно быстро поняв, что повлиять на Турыгина своим жизненным опытом, показать тому с высоты лет, что к этой девушке у него и должна быть настоящая любовь, ему никак не удается… вынужден был разом забыть все Костины достижения и начать только гадить, делая так, чтобы тот ни в коем случае не попал в большую литературу – пользуясь ее закрытостью.

 Он то и дело, при каждом удобном случае пытался его купить, суля солидные публикации, большие премии и продвижение… если только тот будет встречаться с Кристиной. (Причем не всегда было ясно, может ли он то, что сулит, – но пафоса и самомнения было так убедительно много…)

 Для Кости литература была главным делом, но он, конечно, встал стеной.

 (Ну почему? Почему даже не попробовать – Кристина такая хорошая девушка! – говорили большие глазки Ранецкого. И чуть оттянутая вниз сливовая губа. Он про-о-осит. Чтобы опекать. И оберегать. Как и все литературные ценители).

 (Нет. Ничего этого нет. «О чем вообще идет речь? Это обыкновенные занятия. Просто читают молодые перспективные писатели. Свои произведения. А я отзываюсь. И они отзываются друг о друге. И все»).

 (Не хочешь?? Получи! – и он тотчас делает Косте какую-нибудь гадость. – Вот тебе. Это за то, что ты не любишь людей. - Делает так ловко и втихую, что Турыгин только это чувствует. А сказать ничего не может.

 А потом все начинается заново – ну что ж, давай теперь еще раз попробуем).

 (И Ранецкий так старателен. Он всегда на литературной волне и ведет свои занятия – ты свободен, можешь влиться, когда хочешь. Маэстро всегда готов подхватить тебя).

 Турыгин и не ходил весь прошедший год, потому что было уже невмоготу, – так Ранецкий достал его. И оставшись на некоторое время в одиночестве, Костя вспоминал фотографии маэстро на сайтах литературных премий. Везде его нос приподнят, а глаза чуть прищурены. Везде он судит. Ты должен встречаться не с тем, с кем хочешь. А с кем он ска-а-а-ажет! Он ведь один из самых известных и авторитетных критиков. Он так рассудил. Его мнение очень уважаемо.

 Ты раскрылся у него. Значит, должен. По всему должен встречаться с Кристиной – все говорит за это.

 Главное!.. Что помогло Косте не поддаться, это то, что он любил другую. Это больше всего и укрепило его. По-настоящему! Ее звали Ася Теплакова, она была из студии. (Ее тоже не было в этот вечер). Ася не отвечала ему взаимностью и гуляла с другим литератором, посторонним, зато решила держать Костю на привязи и управляла им через свой интернет-журнал и влияла на него, чтобы тот вернулся к Ранецкому – Турыгин ведь на занятиях главное лицо! Очень по-женски – она и сама стала появляться у Ранецкого, чаще, чем раньше. Костя послушно вернулся к маэстро, но ходил теперь только ради Аси – это ведь было единственным местом, где он мог регулярно ее видеть. Но как только пытался идти на сближение, она сразу же выкладывала в интернет-журнале фотки своего возлюбленного Пети – и Косте приходилось замолкать и просто дальше ходить в студию. Ничего другого поделать он не мог, потому что боялся с ней поссориться.

 Собственно и не было никакого другого общения, кроме этих намеков. Раньше они были друзьями, но она сразу все обрубила, как только поняла, что Костя влюбился в нее.

 Он, конечно, очень страдал. Неимоверно – из-за всего этого. Этот поводок тянулся страшными нервами у него внутри. Она ему всю душу разорвала, но он терпел и слушался… А что оставалось?

 Ну а Ранецкий?.. Как только он пронюхал о любви-и-и-и!.. И обо всем остальном… то как будто стал очень покладистым и действовал теперь в интересах Кости, стараясь сблизить с Асей, всячески показывая ей литературные недостатки ее возлюбленного Пети, а Костя большой талант – вот с ним она и должна встречаться! Ранецкий тоже смотрел ее интернет-журнал и витиевато действовал в соответствии с тем, что она выкладывала. Но… он все время и мигал Косте, напирая на его самолюбие – кого, мол, предпочла Ася – какого-то бездаря! А стало быть, Косте надо… встречаться с Кристиной!

 Если честно… больше всего я хочу, чтобы ты от всего этого отказался и был с Кристиной! – большие глаза Ранецкого. - Я знаю, это именно то, что тебе нужно. Ведь Рома гениальный автор, и ты тоже и Кристина тебя любит – вам по всему нужно жить одной семьей! Это так всегда и предполагалось. Это по всему должно быть. И ты потом полюбишь – это ведь именно то, что ты всегда хотел: ты будешь только писать, а твоя жена будет содержать тебя.

 Да, теперь Кристина была даже согласна взять Костю на содержание. (Это была «новая уступка» от Ранецкого – Турыгин ведь не хотел работать и, не смотря на то, что ему было уже двадцать шесть, до сих пор сидел на шее у родителей). 

 Ранецкий теперь занял позицию ловкого наблюдателя (который опять умнее всех – и держит за пазухой такой козырь), - и чуть-чуть подвигал ниточки то в одну, то в другую сторону, стараясь подкопаться то к Косте, то к Асе, а те его «выравнивали» двумя бетонными стенами…

 И так ничего и не происходило – просто продолжались семинары.

*  *  *

 Неделю назад, когда Ася была в студии, Ранецкий в который уже раз попытался «повлиять на нее», чтобы она бросила Петю и ушла к Косте. Но после этого Ася опять выложила пост в лайфджорнале с фотографией Пети, улыбающегося во весь экран, – это уже действительно походило на издевательство. Сегодня, когда Ранецкий сказал, что «ведет семинар уже много лет и иногда он заходил в какую-то такую бессмысленную точку…» - имелась в виду именно эта очередная Асина выходка. Из этого же Ранецкий сказал Косте, что тот издевается – Турыгин ведь пришел и вел себя как ни в чем не бывало. (А ведь оба прекрасно знали друг о друге, что теперь регулярно просматривают Асин журнал). И еще Костя издевался потому, что ходил в студию теперь отнюдь не с литературными целями и какое лицемерие с его стороны, что он хочет развиваться в своем деле.  

 Когда Ранецкий сказал, что «с вами-то Костя я уже давно всякую надежду потерял» - убедить, что его взгляды на литературу не верны, а Турыгин ответил, что «вся классика – это хорошо» - это означало, что Ранецкий давно потерял надежду на Костины отношения с Кристиной. Ну а Костя опять как бы ответил ему, что ничего этого не будет. Этот «условный оборот» насчет классики сложился из событий полугодичной давности, когда Косте впервые дали понять, что Кристина теперь согласна содержать его. Это было сделано буквально сразу, как только он вернулся в студию: Рома Видулин подсел к Турыгину в перерыве и начал опять ластиться к нему и рассказывать про Кристину и что сам он, Рома, тоже, как и Костя, «всегда хотел бы заниматься только литературой и жить у жены на содержании»…

 А Ранецкий после этого все занятие смотрел на Костю серьезно прищурившись – может, это, мол, его проймет? Может быть так? – долго смотрел и вдумчиво; будто Костя ухватил самую суть литературного произведения. Мы уже, мол, и на это согласны.

 После этого Турыгин – как только вернулся домой – сразу же написал Ранецкому письмо: «Мне показалось, что вы опять обращаетесь к вопросам, которые мы давно закрыли. Надеюсь, и казаться не будет! Мои вкусы не изменятся. Только классика – вы же знаете! Ею я восхищаюсь и буду предан всегда». Так и написал. Безо всяких прелюдий.

 Слово «вкусы» было, конечно, главным в этом письме.

 Он не хотел ни во что играть, но… как он мог еще сказать? Если все было сделано, будто ему что-то… показалось.

 Ранецкий не прислал никакого ответа. Но на следующие занятия притих, а Рома Видулин вообще исчез надолго.

*  *  *

 Хочешь в большую литературу? Я все для тебя это сделаю.

 И Ранецкий как будто так очень по-деловому качает рукой в сторону Кости. Как бывает, когда он говорит на занятиях… рассказ написан абсолютно профессионально. Никаких проблем. Никакой правки не требуется.

 А потом еще резко: Согласен! Вот тебе девушка! Встречайся с ней! Люби! - и Костя представляет себе, как Ранецкий выставляет руки вперед – точно так, если высказывается о понравившемся ему стихотворении. – Ее ты и должен любить!

*  *  *

 Но все же сегодня они говорили о литературе. Их давние расхождения в приоритетах резко обострились. «Вот. Это уровень к которому вы придете через три года», «бессмысленная точка» - Ранецкий теперь как бы вынуждал и подводил Турыгина к тому, чтобы тот перестал ходить в студию. (Раз нет никаких надежд). Ведь по окончании литературного года он был обязан – внегласно – рекомендовать к премии «Большой орел». А Ася тоже «удерживала» Костю в студии для того, чтобы ему дали эту премию – отсюда сегодня и брякнулась реплика «но вы же который год работаете в премии «Большой орел» - когда у Турыгина все предательски и слабо заныло внутри. Отголосок того, что Ранецкий не раз пытался купить именно этой премией… но Костя должен обязательно встречаться с Кристиной.

 Ну почему же даже ни на толику не попробовать?! Я тебе уже все отдаю, все! И «Большого орла» и книги будут выходить и печататься будешь в самых солидных журналах – и в этом и в этом…

 Костя, между тем, хотел получить премию просто так, за литературный труд. Но в то же время, ему уже давно было наплевать – он думал только об Асе.

 Ну и по сему Ранецкому опять теперь надо было как-то выворачиваться, чтобы не дать Турыгину ничего. Маэстро в очередной раз не получил любви, а так не полагается – делать что-то без любви. (Да ведь Косте и не нужна премия – он ведь теперь ходит на занятия только ради Аси. Вообще он молод, неопытен и не знает жизни – как еще его перевоспитать? Он ведь иначе так ничему и не научится. Так и останется эгоистом).

 Маэстро же должен воспитывать молодых дарований. А иначе – кто из них вырастет?

 (Никуда не двинешься. Ни-ку-да! Пока-а-а-а-а… Ранецкий кивает Косте и мигает хитро-хитро).

 Теперь, конечно, уже было не до смеха. До выдачи рекомендаций осталось всего-навсего два месяца. И надо было все сворачивать. Как можно претендовать на премию с такими примитивными суждениями… После такой длительной обработки! Ася опять показала, что она с Петей…

 Теперь маэстро был очень оскорблен. Что к нему И В ЭТОТ РАЗ не прислушались. Правда в том, что он вывернулся бы в любом случае, но…

 Как Костя мог не обратить внимание, что теперь его согласны содержать! Он ведь взрослый человек, должен заботиться о будущем, и литература для него главное. И Рома Видулин – гениальный поэт, которому Ранецкий оказал столько протекции… организовал столько солидных публикаций!

 Маэстро был очень оскорблен.

 Ну а Костя? Ему так хотелось рассказать обо всем… Но как же сложно… Он чувствовал эту… зы-ы-ыбкость!.. Если он только начнет… о намеках так трудно говорить и… «я слишком эгоцентричен… ведь действительно это так!»

 Все подумают, что у него разыгралось воображение? Да, конечно, он давно перестал отличать вымысел от реальности.

 «И это слишком сложно и долго рассказывать. И ради чего?..»

 И еще: если он все же начнет… он как будто выпрашивает славу.

 Да нет, есть люди, друзья, которые поверят ему, почему… но они все равно не воспримут всерьез! И тотчас он вспоминает: Ранецкий хихикнул сегодня.

 «Все так и сделано. Чтобы я ничего не мог сказать. Он все рассчитал».

 Надо написать об этом! Вот где Костя чувствует свободу. Но ведь это только подтвердит, что… да нет, почему же, вполне достоверно. И хорошее произведение получится, жизненное!

 (А в чем критерий хорошего рассказа? – тотчас почему-то вспоминает Костя. Нет никаких критериев – это же искусство. Сегодня именно так провозглашается).

 «Все игра. Игра ради игры. Всем можно вертеть и все переворачивать?»