Борис ЛУКИН. Сказал бы некто: «Ходит бедный нищий…»

Судьба и творчество А.Е. Суворова (1965-2016)

«Боже, возьми меня осторожно, как кроху-жучка, двумя пальцами за спинку и вынь из этого мутного и страшного потока мироздания!

Я тону, меня уносит всё дальше и дальше».

«Человек без паспорта», А.Е. Суворов

15 июля 2016 года поэт Александр Геннадьевич Кувакин прислал письмо: «Помолись. Александр Суворов умер». Позже на сайте газеты «Российский писатель» будет опубликовано: «Ночью 13 июля в сторожке храма Трех святителей скончался бездомный поэт, публицист, художник Александр Суворов».

НИША

Всяк поэт – человек. Банальность, скажут. Скорее – абсурд. Именно поэтому очень трудно выделить в толпе пишущих стихи человека с судьбой. Точнее его там почти никогда и не сыскать в этой толпе. Он редко толпится… Он – одиночка.

Одиночка - по разным причинам, но чаще вследствие не только своего особого таланта, но и непохожей судьбы. Такими были известные современные поэты – все, к сожалению, уже покойные: Александр Лужиков (Сыктывкар), Игорь Меламед (Москва), Денис Новиков (Израиль), Александр Ромахов (Лиски)…

Такими остаются здравствующие рядом с нами в разных краях страны: Фёдор Васильев (Устюжна) Вадим Дулепов (Екатеринбург), Нина Обрезкова (Сыктывкар), Юрий Перминов (Омск), Константин Смородин (Пенза) и многие-многие другие любимые мною писатели…

Принадлежал к ним и Александр Евстиславович Суворов, написавший однажды:

***

Что-то рано нас старит –

Жизнь подчас всё больней,

В каждом новом ударе

Скрыта правда о ней.

В каждом свежем дыхании

И возникшей судьбе

Мы читаем то раннее,

Что убили в себе.

И в чуть слышном дыхании

Мы сумеем прочесть

И разрушить то знание,

Что дается как месть.

Мы колышемся в ветреном

Вездесущем миру

И надеемся: где-то там

Мы продолжим игру.

Игорь Меламед в одном из интервью высказал очень важные мысли, которые помогут нам лучше разобраться, как это ни покажется странно, в судьбе и жизненной позиции А. Суворова, совсем не случайно завершившего стихотворение словами «где-то там»:

«– Как сочетаются в Вашей жизни вера и творчество?

– Сочетание веры и творчества – вещь очень непростая. Существует опасность, что человек, уверовав, начнет писать стихи на специфически религиозные темы, и чаще всего это плохие стихи. Потому что это ложно понятая творческая задача. Эту тематику нельзя в себе культивировать специально.

Что же касается творчества и христианской жизни… Если все сгорит в пламени Апокалипсиса, то зачем вообще творчество? Ведь оно тоже должно сгореть.

– Но творческий дар – это же Божий дар.

– Да, дар. Но в пределах вот этого, земного существования… Господь говорит: «Оставь всё и следуй за Мною», – надо оставить всё, включая и творчество.

Поэтому это очень больной вопрос. Но я считаю, что можно все-таки найти какую-то нишу, в которой это противоречие не мешает писать…».

Вот про эту «какую-то нишу» и жившего в ней поэта А.Е. Суворова мне и хочется сегодня поговорить. Иные скажут, что выбрал я не самого достойного, а многие еще жестче вынесут вердикт свой: «самого недостойного». Отвечу не своими словами, а цитатой, как делает один из знакомых мне батюшек: «…если войдет в собрание ваше человек с золотым перстнем на руке, в богатой одежде, войдет же и нищий в худом платье; и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: тебе прилично стать здесь; а нищему скажете: ты стань там или садись здесь, при ногах моих; то не разрозниваетесь ли вы между собою и не представляете  ли в себе судей с злыми помышлениями? Послушайте, братия мои возлюбленные, не нищих ли мира сего Бог избрал быть богатыми верою и наследниками царствия, которое обещал Он любящим его? А вы презрели нищего!» (Послание апостола Иакова). 

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПАСПОРТА

Лютует толчея людская –

Без слов, без музыки, без сна.

Поэт мятется, неприкаян,

Как одинокая струна.

А.Суворов

Примерно за месяц до своей смерти Саша очередной раз звонил мне, интересуясь, не организую ли я какие поэтические чтения, где и ему можно почитать. Этот вопрос он задавал совсем не от желания послушать аплодисменты, показаться на виду, скорее от искусственного, вынужденного многодневного молчания и культурного, если так можно выразиться, одиночества. А ещё, возможно, от чувства вины от неуслышенности никем, невысказанности подаренного ему свыше нового стихотворения.

О таком одиночестве и «виновности» писал Н. Рубцов из «селения Никольского» в Москву Ст. Ю. Куняеву: «…опять пропадаю… в селении Никольском.... Это, как я тебе уже говорил, один из самых захолустных уголков Вологодской стороны… нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто мне всё время кто-то мешает, и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мной тоже… Я проклинаю этот божий уголок за то, что нигде здесь не подработаешь, но проклинаю молча, чтоб не слышали здешние люди и ничего обо мне своими мозгами не думали. Откуда им знать, что после нескольких (любых удачных и неудачных) написанных мною стихов мне необходима разрядка — выпить и побалагурить?» (Письмо от 18.11.1964 г.)

«Выпить и побалагурить»… вроде бы по контексту безобидные слова… Но надо помнить чем они в итоге обернутся для Рубцова, хотя и не был он сильно пьющим (Об этом смотрите эссе «Вечный почтальон» в моей книге гражданской лирики «Поединок»)… Честно говоря, в последние годы я с трудом перешагиваю через общественные привычки оправдывающие всяческие излишества (особенно в писательской среде), через своё собственное отношение к тяжело пьющим людям, к которым относился уже пару десятилетий и Саша. Но работа моя над изданием Антологии современной литературы России «Наше время», посвященной творчеству писателей, рожденных в 60-е годы, всё теснее и теснее сводила меня с Александром. Почти на каждом ежегодном фестивале современной литературы, театра и кино «Наше время» в числе многих писателей, приезжавших со всей страны, и Суворов читал новые и старые стихи.

На фестивале в 2015 году он передал мне почти весь свой архив. Оттуда и рассказ «Человек без паспорта», его я часто буду цитировать в этой статье.

За пять фестивальных лет Саша изменился до неузнаваемости. К осени 2015 г. из сильно побитого временем и жизненными трудностями мужчины он превратился в «останки» человека. Хотя, кажется, лично ему это почти не мешало. В тот раз попытка прочитать стихи по тетрадке, оказалась уже невозможна. Трясущиеся руки не давали ему не только держать рукописи, но и поставить автограф, который я у него взял специально для финального тома антологии «Наше время».

Если прежде он всегда читал на память, кстати, и сочинял чаще всего в голове, сохраняя до возможности перенести сочиненное на страницу, то к этому дню, судя по всему, он не мог не только записать, но и запомнить приходящие к нему строки. Часто забывал стихи. Отсюда – с осени 2015 года – и началось его стремительное продвижение к тому часу, когда 18 июля в 13.00 в церкви Косьмы и Дамиана в Шубине (Столешников пер., 2) его отпоют перед погребением.

«Поэзия – замкнутое, одинокое мироздание, и вход сюда доступен не каждому», - так Александр начал статью о моей книге «Долгота времени». Еще после выхода книги «Самое-самое. Пять поэтов», где кроме моих и Сашиных стихов были стихи А. Кувакина, Ф. Черепанова, А. Шорохова, Суворов при каждой встрече говорил, что за ним статья. В ответ и я всё ждал возможности написать статью о нём, но публиковавшихся в газетах и журналах подборок недоставало для понимания его творчества. Саша почти сразу после издания в 2013 году своей книги «Свет невечерний», подарил ее мне. Кстати, редактор её – Елена Устинова, долгое время сотрудник отдела поэзии журнала «Москва», относилась к тем немногим людям, которые не оставляли своей заботой поэта.

Читаю стихи и прозу Суворова и пишу эти строки в больнице, в тот самый час, когда Александра готовят к погребению (Допишу статью спустя несколько месяцев.).

Я видел его часто в последние годы, но не увижу последних его минут на земле. Я не только читал, но и слышал, печатал его произведения. Мы даже договорились со смоленским поэтом и редактором альманаха «Под часами» Владимиром Макаренковым о публикации большой подборки произведений Суворова в альманахе «Под часами» в 2016 году с моей обзорной статьёй. Подборка уходит в печать, статья пишется, но Саша умер...

***

Как странно это всё:

Потрогай снег – растает,

Поверив, обманись ещё хотя бы раз.

Как хрупко это всё,

Но кто бы мог представить,

Чтоб этот свет когда-нибудь погас.

Этот крупный, фактурный, чуть ниже среднего роста мужчина, с нерусской круглости, как головка сыра лицом обратил бы на себя внимание в столпище бездомных у метро. А вот в любой компании писателей – он выделялся. И там, и там он был тоже свой… Почти свой… Слишком долго принципиально бездомный, не желающий жить как все, не терпящий зависимость даже от монастырской братии, но не гнушающийся попросить сотенку на хлеб и пиво у коллег писателей в здание на Комсомольском, 13, где часто пережидал зимние морозы, прячась в каком-нибудь закутке или в нише у дверей редакции газеты «Российский писатель». Большего, казалось, ему не требовалось.

Один лишь я крадусь, как тать,

В расселинах людских

Я должен встречных испытать

В теснинах городских.

«Российский писатель» в некрологе опубликовал несколько уточняющих слов о Суворове, проясняя годы детства и молодости: «Александр много лет скитался по людной Москве, иногда жил у знакомых, иногда — в подъезде. Не имея прописки, не мог, по бесчеловечным российским законам, получить даже положенной ему пенсии по инвалидности. Александру выпало сиротское детство (он жил с бабушкой) и трудная жизнь. Глубокое чувство достоинства, попираемое обстоятельствами, отчаяние и потеря смысла жизни среди окружавших его благополучных людей приводили его к душевным срывам и потребности всей своей жизнью бросить вызов апокалиптичной бездушности мира, о которой он писал в своих статьях.

Еще в молодости у Александра были художественные выставки, одна из них — в Петербургской Духовной академии. Среди других там была выставлена картина «Распятый Христос на фоне воспаленного человеческого мозга»».

ТАК РОПЩЕТ РОЖЬ

Суворов – как бы это ни показалось странным, городской поэт, уточню: бездомный горожанин. И это вовсе не противоестественно. В нашем поколении после 90-х живых осталось немного, а сейчас тем более, а деревенских жителей и вовсе почти не осталось. Да и выжить в городе куда проще.

Культурный подтекст стихов Суворова поэтому именно городской, и может показаться сначала, что насквозь филологический (очень не люблю я этих филологов). Он не столь подробен в нюансах пейзажа, как крестьянские жители, выросшие на земле. Такие, например, как В. Шукшин, Н. Рубцов, В. Белов… деревенский человек видит, говорит и чувствует иначе, опыт жизни у него другой: «Матери уходили в поле чуть свет, работали допоздна, и мы засыпали прям на горке в ямках. Вырывали ямки и кто во что — в тулупы, в полушубки, в фуфайки — заворачивались и так засыпали. Матери приезжали ночью. И разбирали нас, как кульки уносили… Ну, такое дело, мы – ребятишки! Или на Бикет забирались, или в Кучугуры даже. Уходили, питались там саранками, чесноком диким — «слизун», трава такая есть. В общем, кормились...» (Из воспоминаний Ивана Попова, троюродного брата В.М. Шукшина).

Не найти нам у Суворова этих «саранок», «слизунов», не бывает их в городе. Но вопреки этим моим филологическим изысканиям, уверен, не однажды приходилось и ему питаться именно этими «безымянными» в тот момент растениями.

Самоирония Суворова по этому поводу более чем показательна.

***

Жаль, я родился не в деревне,

Меня б вскормили молоком,

И самым ветхим, самым древним

Я б слыл, в деревне стариком.

Жаль, не в деревне я родился –

Меня б коснулась благодать,

И я не стал бы словописцем,

А лучше умер со стыда.

Мне некуда ступить из бездны,

Такой лукавой и хмельной.

Я брежу жизнью деревенской

И деревенской стариной.

И ещё для иллюстрации одно из любимых мною стихотворений, где, как ни странно, не городская тема главенствует.

И это стихотворение абсолютное исключение.

ДЕРЕВНЯ

Пью жидкий изумруд

Из травянистых вен.

И жизнь – бессмертный труд,

И смерть – бессрочный плен.

Понятный всем напев –

Кузнечик струны жжет.

Я выйду по тропе

На солнечный лужок.

Клубится солнцепек

Дыханием ста трав.

Душа – как мотылёк –

Одуматься пора…

Мне жаль прощаться. Пусть

Над тихою рекой

Проляжет Млечный путь

До пристани людской.

Уеду. Поклонюсь.

Навеки. Насовсем.

Я прирасти боюсь

И отцвести, как все.

Прощай и будь мудра,

Живи, цвети тайком,

Земля, не мать – сестра,

С которой незнаком.

Может эта городская оторванность от земного тепла и не позволит ему стать ярче, богаче по словарю, наполниться природной энергетикой. Я по себе знаю эту беду. Помню, как приехал я с товарищем филологом-богословом в деревню под Нижним Новгородом. А он вдруг возьми и достань каталог-определитель растений средней полосы России. Целую неделю он бродил по окрестностям и собирал гербарий местных трав, определяя, что это такое. А я, грешный, так и не удосужился научиться отличать двудольных от однодольных (пшеница такова). Не в образованности суть, а в букете имен не только цветков в горшках на подоконнике (у Суворова и таких даже нет из-за его бесприютности), а в именах трав, которые мы с младых ногтей впитали. Помню с детства неотмываемую с рук горечь пижмы, пыль полыни, всплываемую в солнечные день над полем…

Это, конечно, важно, но что странно, для понимания творчества А. Суворова не окажется особенно к месту. Есть у поэта более глыбистые опоры, как любят сейчас говорить – «скрепы»: духовная сила русского языка и русской классической литературы и философии, много позже он обопрется на очень простой, самый вроде бы никчемный по человеческим меркам жизненный опыт.

ПОЭТ И ЧЕРНЬ

«Смотрите, вы — поэт, уклонный, лицемерный.

Вы нас морочите... — вам слава не нужна,

Смешной и суетной вам кажется она:

Зачем же пишете?..»

А. Пушкин

Может показаться, что Суворов даже никогда и не рассуждал о сущностной составляющей своей жизни, если бы не этот абзац в его рассказе «Человек без паспорта»: «Нельзя же человека дома лишать, дом ему по природе положен, как и всякому другому живому существу, это все равно, что храм разрушить. Пусть маленький, но Бог и в маленьком живет, ему метры жилплощади безразличны. Откуда знаю, спросите? Да я теперь все на свете знаю, потому что бомжи все знают, они ведь часть улично-каменной городской природы и живут по естественным законам, то есть вовсе без законов: в природе-то все позволено, оттого на ее лоне и дышится легко, и отдыхать все благоустроенные люди туда ездят и даже тратят на то священную свою деньгу. Но я еще настоящим бомжем не стал, потому как все себе позволить пока не могу. Я еще человек, правда, неполноценный - без паспорта…

Ночевал я на вокзале, точнее, просто сидел в зале ожидания и трясся, как осиновый лист, от сквозняков, которые там дули, и вообще от расшатанных нервов».

О нём можно повторить слова, сказанные много раньше об Аркадии Кутилове: «Начался бродяжий период: его домом и рабочим кабинетом стали чердаки, подвалы, узлы теплотрасс». Период этот у Суворова продолжался почти двадцать лет, разнообразились же места жительства только за счет размеров столичного мегаполиса да наличия множества цивилизационных усовершенствований в виде ночлежек и всяческого рода притонов.

И когда ему редакция журнала «Москва» присудила премию, на которую издали его единственную книгу стихов – это была не столько материальная, сколько творческая и, естественно, духовная помощь. Никакой другой поддержки, кроме публикации его произведений или предоставления возможности выступить, он не воспринимал в принципе. Так и не надо писателю ничего другого с творческой стороны жизни.

Это противостояние поэта и цивилизации одна из важнейших тем, когда мы говорим о Суворове. Но вспомним опять Игоря Меламеда и его работу «Поэт и Чернь»: «Даже мудрый Розанов постоянно пенял «сладчайшему Иисусу» за то, что христианство – религия страдания. Но он окончательно принял Христа… в нищете, голоде, предсмертной скорби. Либеральному сознанию и вовсе непонятно, отчего «блаженны плачущие». Поэты в этом отношении гораздо прозорливей: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…» Поэты интуитивно знают, что божественный свет лучше всего виден из черного туннеля».

С годами образ жизни Суворова снижает общепринятый романтический образ Поэта. По крайней мере, нам кажется, что Суворов так это понимал, приравнивая понятие «чернь» к «червям», и сознательно выбирая вовсе не путь стадионного кумира, перефразируя И. Меламеда «не оставляя Черни ни малейшего шанса почувствовать себя равной Поэту».

А может, это было своего рода «хождение в народ»?

«Я только один из людей,

Один из людей, да и только,

Душою тоскующий здесь,

На утлом земном неустройстве».

Суворов жил необычно, а точнее непривычно, и рассказывал в стихах о том, как это трудно иметь столь уникальный опыт:

***

Поэт должен быть гоним,

Лишь небом одним храним,

Жить впроголодь, водку пить,

Красивых женщин любить

И не унывать, греша,

Похожим быть на ежа -

Так, чтобы ничья рука

Не смела им помыкать.

И задумаешься о промысле Божием и собственном свободном выборе человека, если внимательно почитаешь публицистику Суворова. Не было ли в итоге трагических случайностей дальнейшее состояние его вне общества волевым решением, протестом?

Посмотрите, что он пишет в начале XXI века: «Грядущее по прогнозам футурологов глобальное «сетевое общество» станет финальной для человечества тоталитарной утопией, которая должна будет поработить человека, не оставив ему ничего личного; весь мир его души, со всеми тайными желаниями и помыслами, без остатка станет собственностью кибернетического «антибога» сети. Какое-либо вольнодумство или даже лукавое «двоемыслие» будет невозможно в киберутопии, обладающей абсолютной монополией как на знание, так и на коммуникацию и волеизъявление. Всякое своеобразие без остатка растворится в однородной массе сетевого социума, среди уподобленных друг другу индивидов-атомов, управляемых властью страха и наслаждения» («Люди антихриста», А. Суворов).

***

Душа на мир негодовала,

Душа от сердца отрывала

Ей опостылевшую плоть.

Ночь надо днём склонилась низко

И лунным серпом-обелиском

Повисла за окном.

И пустота луной зияла,

И, обезумевши, стонала

Душа средь пустоты,

Она казалась всем луною –

Тяжелой глыбой ледяною

Глядящей с высоты.

________________________________

Душа его из года в год пыталась оторвать себя от тела:

***

Так тени мечутся в грозу –

Нас небо пробует на зуб.

Идет война, ведь плоть больна

И к небу ластится она…

Тело его держалось удивительно стойко: и когда, попало под машину с переломами и тяжелейшей травмой головы оказалось в реанимации, и когда впитывало в себя те неимоверные количества алкоголя, сначала поглощавшиеся по юношеской молодцеватости студентом Литературного института и аспирантом… и потом – когда уже не могло жить без него.

Известно же, что некоторым людям совсем нельзя пить еще и потому, что алкоголь ими не усваивается, они дуреют и подсаживаются на него как на наркотики.

Еще любимый А. Суворовым Ф.М. Достоевский (называемый поэтом «последним пророком русской идеи») очень точно описал ситуацию, которая вдруг родилась в литературной среде с появлением в ней разночинцев-нигилистов: «Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецело в "новые идеи" и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко. Он до того маневрировал около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на всё их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя хорошо. Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые изящные отношения. Но к удивлению ее эти действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали». («Бесы».)

Похожая ситуация в литкружках, которыми после разрушения СССР стали Союзы писателей, есть и сегодня. Самое страшное, что в среде окололитературной шушеры оказываются и большие таланты. Именно эти таланты в итоге и гибнут, задушенные невыносимой неправдой среды.

И тут хочется повторить вслед за Н.Н. Страховым, который в письме Ф.М. Достоевскому писал: «Люди благороднейшие, рыцарски-честные иногда подвергаются в нашей поганой литературе упрекам в каком-то искании выгод, в неискренности, в подлости». Для меня здесь главная, ключевая фраза «поганой литературе». Именно эта поганая составляющая её так долго «помогала» Суворову погибнуть. Он в тот период еще мог работать в Литературном институте им. А.М. Горького и в различных редакциях, но «друзья», словно не зная его слабость, всё наливали и наливали. Мне скажут, они не при чём, нечего с больной головы на здоровую… Но суть-то как раз не в самом факте спаивания, как известно, кто-то крепче, кто-то слабее, а в возникшем позже с их стороны нежелании общаться с еще вчерашним товарищем, вскоре столь низко падшим по их мнению. Немногие смогли продолжать общаться с ним. Ему нужна была… поддержка, иной раз накормить, помочь напечататься. Все мы были просто обязаны это делать. Таких оставалось к концу Сашиной жизни единицы.

Странным образом подтверждение своих мыслей, я нашел позже в прозе Суворова:

«Другие, те, что прежде казались друзьями, услыхав о моих злоключениях, вежливо, но твердо отказывались войти в мое положение. «Извини, старик, - звучало в ответ, - у меня у самого проблемы». И это были те люди, с которыми я делился в лучшие времена самым сокровенным. Я уже не удивлялся ничему на этом черном белом свете. Я стал человеком с проблемами, изгоем, от которого надо сторониться. …как только я разживался какими-то деньжатами, я… покупал водку, а потом пьяный ночевал, где придется, потому что если трезвым меня бывало жалели, то под хмельком я внушал одно отвращение. Тогда меня ругали и гнали прочь». («Человек без паспорта», А. Суворов).

И в противовес его же смиренная не без самоиронии строфа (ирония в адрес других Суворову не свойственна вообще):

«Так не пой же грустных песен,

Не трави души.

Век наш тем и интересен –

Люди хороши».

(«Выпьем! Что осталось ныне…»)

Вообще, странно, что до сих пор культ пьянства и молодечества не изжит в творческой среде. Уж сколько талантов преждевременно сгорело, сколько сожалений прозвучало над их могилами, а новые и новые поколения срываются в пропасть, считая алкогольное море обязательным средством к попаданию на Эдем славы. Саша воспринимался не похожим на «эдемщиков». Хотя самолюбия ему было не занимать: «Трудно в жизни быть человеком –// Просто можно сойти с ума».

Посмотрев на последний вариант биографии Александра Суворова, который он передал нам с Макаренковым вместе со всеми своими рукописями, и не знать реальное бытовое положение автора, то вполне можно позавидовать его успехам:

«СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ЕСТИСЛАВОВИЧ – родился 27 августа 1965 г. в Казани. Закончил Литературный институт им. А.М. Горького (1997) и аспирантуру на кафедре зарубежной литературы; тема диссертации – «Ф.М. Достоевский и западный философский роман ХХ века».

В последние годы Суворов известен в писательских кругах как поэт, литературный критик, автор философских эссе и критических статей в центральных изданиях, а также книжных предисловий. Суворов – автор ряда публикаций по современному достоевсковедению, участвует в православных издательских проектах, работал в журнале «Наш современник», тесно и плодотворно сотрудничает с журналом «Москва».

Лауреат премии «Золотое перо России» (2005), по итогам 2007 года Александр Суворов стал лауреатом журнала «Москва» в номинации «Поэзия». Автор книги «Достоевский и Запад» (Таллин, 2004), коллективного сборника «Пять поэтов» (Москва, 2006), «Поэтические голоса России» (Якутск, 2009), антологии современной литературы России «Наше время» (Москва, 2009), поэтический сборник «Свет невечерний».

Печатался в журналах «Наш современник», «Москва», «Роман -журнал ХXI век», газетах «Завтра», «День литературы», «Русский вестник», «Российский писатель», «Московский литератор» и др.

Член Союза писателей России и МСПС, а также член Российского философского общества. Живет в Москве».

Неправда ли, достойно!

А начиналось его литературное творчество всё в той же Казани. Там в начале 1990-х Суворов работал на кафедре философии в Казанском государственном техническом университете. В 1993 г. его рассказ-мистерия «Белая цепь» и три стихотворения были изданы М.Н. Белгородским (Он – автор-составитель: «Андреевская энциклопедия. О Д.Л. Андрееве».) в составе книги «Красный дракон и воинство Небесной России». Вскоре после выхода этой книги Суворов уехал учиться в Москву.

В Татарстанском словаре в статье о А.Е. Суворове (сайт http://rozamira.nl) М.Н. Белгородский несколько лет назад оставил запись: «Стихи, которые теперь пишет Александр, подтвердили, что, издавая его в 1993 году, я в нем не ошибся и сделал благое дело. Ничто ему не застит полнейшую ясность зрения…».

ПЛЮНЬ МНЕ ВСЛЕД, ПРОХОЖИЙ, Я ДЛЯ ТЕБЯ НИКТО

«То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо…»

«В чём моя вера?», Л.Н. Толстой

В последние десятилетия жизни невозможно представить его работающим изо дня в день в своем кабинете с личной библиотекой, обременённым заботами семейного быта, запертым в границах бытовой дисциплины. Почти ничего этого и не было. Чаще он бывал в редакции журнала «Москва» или в гостях у А. Кувакина. Эти комнаты, столовые, спальни и становились его рабочими кабинетами.

Где только он не жил… Какие-то сердобольные женщины, пытавшиеся пригреть, одомить, одомашить его… Его зимние «лежания» в психиатрических больницах… В воспоминаниях о В.М. Шукшине можно прочитать: «В больнице хорошо думается…». Это о его нахождении в психиатрической клинике, где писатель-актер-режиссер лечился от алкоголизма. Если для обеспеченного Шукшина предоставление самому «времени на раздумье» способствовало творческой работе и многим размышлениям, то Суворову, бездомному и отягощенному постоянными думами «где пристроиться» – было куда уютнее в таких местах.

Я, человек домашний, всего несколько раз оказывался в состоянии бездомности. И каждый раз очень болезненно это переживал, хотя понимал всю временность этого положения, как бы далеко или близко я не был от дома: на Сахалине, в аэропорту Парижа без быстрых варианта вылета… или ночью в Макарьеве на Волге в заброшенном доме, из которого под утро нас с приятелем только чудом не выгнали местные бездомные… Представить себе жизнь Суворова в постоянном отсутствие места, где голову преклонить – ни мне, ни большинству читателей невозможно. А следует, чтобы лучше понимать истоки его творчества.

Читаю рассказы Саши и понимаю, что он думает на те же темы, что и я, хотя живет совсем иначе: «Я-то не охвачен телевидением, и в этом главная моя опасность для общества. Меня всегда раздражало это бессмысленное мельтешение кадров перед глазами. Какая-то белая горячка наяву. Я хочу теперь одного - светлого и доброго покоя, а вместо этого из всех нас просто тянут душу по поводу и без оного, и это вечное дерганье за кровоточащую жилку называется властью над умами. Хотите знать современное обличье чёрта? Это телеведущий. Будь на то воля генерального мирового диктора, меня бы силком усадили за экран и сказали: «Расслабься и считай слонов. Один слон, два слона, три слона, четыре... И так далее. А в остальном будь паинькой и слушайся тетю с микрофоном». Вот вам полное пророчество дня завтрашнего. Точка.

Скажете, я просто валю с больной головы на здоровую? Может, вы и правы. Тогда замолкаю себе в тёмном чулане бытия. Меня заперли, ключ торчит снаружи. Пауки хозяйничают здесь. Только ровный, монотонный голос за дверью считает вслух: «Один слон, два слона, три...» Ненавижу «джипы», «Дирол» и шампуни от перхоти. Плюнь мне вслед, прохожий, я для тебя никто…»

И понимаю, что я, вполне устроено живущий писатель (печатающийся, издающийся) для прохожего – «никто».

Это только начало разговора о творчестве Суворова. И важно в самом начале обозначить максимально полно все «засечки» судьбы, все волевые его решения. Посмотрите, как он формулирует свою цивилизационную составляющую современности: «Дегуманизация развенчала массового человека до уровня земного червя, удовлетворяющего в культе потребления похоти своего чрева». Отсюда явствует, что он сам, «человек без паспорта», по мнению этого общества – «червь», сознательно идет путем юродства, извращая все посылы общества, становясь «червяком», но только – мыслящим!

О, мое беспокойное Я,

Я избавиться ныне пытался

От земной тошноты бытия –

Я, конечно, напрасно старался.

Получается, что нам остается сегодня чуть ли не единственный вид протеста против хищнического захвата личности обществом – отказ от социума. Но на это по свойственной человеку эгоистической слабости мало кто способен, к сожалению. А если бы такое движение обрело массовый миллионный характер, то опять бы начались концлагеря и принудительная обязанность трудиться не на себя, а на богатых вырожденцев. Путь «отказа» А. Суворова всё же малопочтенен, куда притягательнее вариант монастырского уединения, совсем недавно объемно более чем семьюстами монастырями вернувшийся в Россию.

Суворов пишет и об этом варианте выбора:

***

Есть в грозной бархатной тиши

Предгрозовых тревог

Одна опора для души –

Могучий русский Бог.

Он нас всегда считал детьми

До самых смертных мук –

Рожденных русскими людьми,

Гораздых ко всему.

Нас Бог без устали берег

От всех житейских зол –

И всех Настён, и всех Серёг,

И всех, кто рядом шел.

Нас Бог для Царствия хранил –

Тот спасся, этот – спал…

А тех, кто спился – Михаил-

Архангел подобрал.

В миру и в игрище огня,

Среди злодейских лиц –

Храни, Господь, храни меня,

Всех братьев и сестриц.

Вспоминаю рассказы о его «житие» в Мценске при местном, видимо, и до сих пор не действующем Петропавловском мужском монастыре. С каким удовольствием рассказывали про это товарищи-поэты: А. Шорохов и А. Кувакин, привозя тамошнего благочиния газеты, кажется, где были какие-то суворовские материалы. Я тогда еще не понимал, что для Саши и это пристанище лишь часть его вечного скитания. От этого периода останется глава в его книге стихов с названием «Мценская тетрадь». Казалось бы, время и место наведет его на иные стихи. Но он прежний, даже с большей злобой, а может сокрушительной энергией, обрушивается на искаженный человеком мир: «В этом мире священного нет», «вместо бога – кружит вороньё…». Он, противник всяческого человеческого умствования, призывает:

Затянем лучше песнь о громовых раскатах,

О грязи неистоптанных дорог,

О том, что жизнь дана, чтоб умереть когда-то –

И будешь в этой смерти одинок.

Этакая натурфилософия торжества человека перед всеми стихиями и богами… если не знать, что Суворов - человек верующий и его выпады относятся только к земному существованию, к отсутствию святости в созданном человеком.

Может показаться по стихам, что Суворов и без монастырского существования весь пронизан светом, но живёт он вынужденно «до света», накануне Света:

ДО СВЕТА

Земля была безвидна и пуста,

И не узреть распятого Христа.

Еще до времени, скитаясь год за годом,

Он проходил, как будто мимоходом,

По пыльным переулкам Иудеи

Меж змеевидных, чванных фарисеев.

Земля была безвидна и пуста -

Но кедр ливанский вызрел для Креста.

Он силу набирал и, зеленея,

Впитал земные соки Иудеи.

Вот в центр Земли корнями жадно впился

И не отпрянул от ее ядра.

Померкло Солнце. Бог изрек: «Пора!

Спаситель здесь, Он к трапезе явился».

И потекли евангельские строки

Одной тяжелой огненной струей

Последних дней. Но в горнице высокой

Зажглось окно над сумрачной землей.

Святость выше земного бытия. Но какая может быть у нынешних героев «святость», если выпячиваема она миром «во тьме», да в такой густой и непроглядной, что «даже тени нет».

Поэтому и выбирает поэт с годами сознательный отказ от земной житейской привязанности. Но он не космополитичен, хотя это до сих пор модно. Он – здешний с привязанностью своей к душе русской земли, ее истории, ее пейзажу, ее людям, ее судьбе и вере.

Суворов словно наследует путь, о котором игриво мечтал С. Есенин: «Нет любви ни к деревне, ни к городу,// Как же смог я ее донести?// Брошу все. Отпущу себе бороду// И бродягой пойду по Руси».

ЦЕНЗУРА СВЕТА

Часто можно слышать, как бы между прочим, что поэт – существо ранимое. Несомненно. Он всем существом своим жизнь ощущает, не только глазами, ушами, обонянием, кожей, нервами, а всей сущностью своей – которая у каждого вроде бы есть, но как-то разъединена по составляющим, не получается обычному человеку все свои ощущения собрать в один букет, «смотать» в один клубок. Луч света, по-моему мнению, поэт видит сразу и белым и во всём семицветии, а обычный глаз – или так, или эдак.

Но разве нужен поэт нынешней «эпохе разложения»? Поэт – нужен! Для целостного взгляда со стороны. Но эпоха не понимает или не принимает этого, оглушенная, завороженная спецэффектами прогресса. В рецензии на первый том Антологии современной литературы России «Наше время» Суворов пишет: «Мир вне поэзии – пёс смердящий. Всяческие крикливые и хрипатые тусовки-биеннале, шизофренические инсталляции и прочие перфомансы – это не поэзия, а кабак в сумасшедшем доме. Резиновая кукла заменила в стихах Незнакомку. Реальное будущее русской – да и всяческой! – словесности – её переход в сетевой формат. Уединение над томиком стихов – отныне идеал немногих избранных. Их найдут и вытопчут, как редкие беззащитные цветы, толпы нового глобализованного масскульта, а книги сожгут все до единой, ибо так повелит первым делом Всемирная Сеть, будущий монополист всякой информации. «Сетевой» же формат поэзии – это формат доски объявлений или ученической записки, брошенной на уроке; следующий шаг – только надпись на заборе. Истинные поэты всегда будут гонимы в миру».

Но кроме констатации существования гонений в виде замалчивания, есть и ещё важные вопросы существования и выживания писателя. Об одном из них пишет тот же И. Меламед. По его мнению, «текст»… утопил «слово в помоях циничного «стеба». Несмотря на ужасающее многоголосие, кругом царит невероятная глухота. Слово, чтобы быть услышанным, должно снова стать подцензурным («Ценсура есть установление благодетельное, а не притеснительное», – А. Пушкин), а государство – иерархическим, не предоставляющим слово «всякому человеку»».

На международных яснополянских чтениях 2016 года В.Я. Курбатов говорил о том же, но со слабой, хотя и появившейся уже, по его мнению, надеждой на перелом: «Ещё в прошлом году я сетовал, что «слова» расстаются со своими значениями, теряют плоть, выветриваясь до оболочки. И пишут-то все хорошо, но словно прячутся за словарём, пересиживают время, обманывая себя и прельщая читателя щегольством покроя… И форма еще в драматических отношениях с содержанием, но Слово впервые на моих глазах перевешивает в борьбе за смыслы. Слово начинает возвращаться из изгнания…»

Может поэтому, следуя к Свету «по дороге Слова» (повторю за Курбатовым), Суворов весь вывернут наизнанку, выражая, таким образом, протест искусственной искаженности жизни. Словно мир в своей неподцензурности странным образом отвергавший его, после протеста увидит этакого, вывернутого, сможет воспринять поэтическое слово с душевной открытостью и даже жадностью...

***

Я только один из людей,

Один из людей, да и только,

Душою тоскующий здесь,

На утлом земном неустройстве.

Да что там, лишь мысли длинны,

Лишь сердце иззяблось. Лишь стены

Молчат. Мне нужны

Иные просторы Вселенной.

Уж лучше стихи не писать

И в утлой хибаре родиться,

Чем мчаться на всех парусах

К обрыву. А после разбиться.

Продлись, ожидание дня,

Скажи мне, случайный прохожий,

Что в жизни постигнет меня,

Поэта без плоти и кожи?

Я – весь ожиданье. Мой час -

Безмерный, бессрочный – настанет.

Мы вечность несём на плечах,

Как быстро года мои тают.

Я только один из людей,

Но я не один в Поднебесной,

Отчизна, откликнись, я здесь,

Я твой человек неизвестный.

А. Блок в письме А. Белому говорит о своих стихах 1908 года, как о «трилогии вочеловечения». Это творческое нисхождение поэта до человека в стихах поможет пониманию поэтики А. Суворова. Он, в отличие от своих предшественников, скорее «расчеловечивается» доводя героя, особенно в прозе, почти до полного совпадения с автором. Его «я» с годами сливается с обобщенным «мы», не творя карнавальной культуры, а выступая без маски «лишнего человека», постепенно сживаясь с самим собой – «лишним» человеком-творцом.

СИСТЕМА КООРДИНАТ

Из декларации футуристов известно: «Председателем Земного Шара становится каждый, кто стремится не только мыслить, но и жить в неклассической системе координат Лобачевского и Эйнштейна».

Не случайно в данном контексе появление личности Велимира Хлебникова, который всей жизнью доказывал, что человек — не заложник своей эпохи, социального положения, географии проживания, культурного горизонта. Хотя без осмеяния толпы в адрес поэта обойтись никак нельзя. Почти по Лермонтову:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Общество, пространство и время – не ограничительные рамки для поэта. Пространство/время — это сам поэт. Он, перемещаясь, отвергаемый обществом в неприглядную для социума среду обитания, возвращает человеку слух к его подлинной сущности, к истине бытия.

Отсюда идея движения, жажда странствия, добровольность отказа от какой бы то ни было укоренённости, вера в бесконечность пути и выбор непроторенной дороги. Писатель Василий Голованов последние годы создавал новую гипер-авторско-текстуальную географию России. По его теории пространство и время формируется и творческими людьми.

Продолжу его мысль: Александр Суворов, как и когда-то В. Хлебников, создавал своё энергетическое поле пространства и времени, которое у Хлебникова хоть частично осмыслено, а у Суворова и других поэтов «Нашего времени» (и не только этого поколения) не только не выставлялось для филологов как рабочая задача, но и принципиально отторгалось ими, сознательно исключая не только в период их жизни и творчества из общей картины пространства и времени современности, но и после их смерти. В этом случае возникает ситуация несоответствия истинной живой картины и прочитываемой, осмысляемой современниками.

Нам предлагается фиктивная реальность, которая обладает скорее всего отрицательной пространственно-временной энергией, это похоже на ситуацию с выгоревшим лесом или деревней. Люди и звери долго обходят эти места стороной из-за фиктивной возможности жизни.

Не значит ли это, что мы должны всеми силами воссоединять общую картину литературного процесса, максимально воссоздавать её; помогать сами себе, подпитываясь «светом» из единого пространственно-временного континиума. Что-то подобное случилось в 90-е годы, когда на Россию выплеснулась вся прежде замалчиваемая культура русского зарубежья.

Только б ноги влачить по свету,

Только б злую не клясть судьбу,

А судьба твоя — быть поэтом,

Даже если лежишь в гробу.

Поэтому было бы логично изучать творчество А. Суворова, Д. Новикова, И. Меламеда, А. Лужикова, А. Ромахова как связный гипертекст, организующим принципом которого выступают темы и метафоры движенья и странствия (в случае с Меламедом – антистранствия фактического).

***

Минут вешние воды,

Останутся вещие строки –

Будто взгляд исподлобья

Обиженных деток-сирот,

Чья-то женская доля,

Застывшая возле дороги,

Да мужицкие байки,

Да праздный, нарядный народ.

ПРЕЛЕСТЬ ВРЕМЕНИ

Его жизнь нельзя назвать падением, как это принято считать, если рассматривать жизнь глазами обывателя. С его стороны, со временем, это станет сознательным отказом от всего общепринятых благ. Герой его рассказа «Человек без паспорта» объясняет это: «Никто не знает, как жить. Вот с тех самых пор я и скитаюсь по чужим углам, перебиваясь случайным заработком или просто выпрашиваю деньги у тех немногих добрых людей, с кем знаком. Нечем мне отблагодарить их, кроме доброго слова».

Хотя бы потому это сознательный выбор, что Последние времена, о которых так часто слышатся суетные речи в писательской патриотическо-христианской среде, Суворовым ощущались всем существом (как бы мистически не звучало). И когда одни оправдывали порок из толерантности и смирения, самовольно возводя себя в статус «святых», Суворов, оглядываясь вокруг, констатировал факт – святости нет, везде порок, и порок – «прелестен». Потому что значение слова этого сокрыто в смысле словосочетания «Духовная прелесть», что по словарю значит: «в соответствии с православным вероучением, «обманчивая святость», сопровождающаяся высшей и очень тонкой формой лести самому себе, самообманом, мечтательностью, гордыней, мнением о своём достоинстве и совершенстве…»

Та самая «прелесть», с которой чаще всего идут получать премии, которые в названиях не только с именами классиков и святых в названии, думая всем сердцем, что это и есть доказательство правильности выбранного пути и несомненной успешности.

* * *

Есть тонкая прелесть в пороке,

Ты черным его не зови,

Ведь выцвели древние строки,

Истрачена память любви.

И даже угасший воспрянет,

Когда повлечет его страсть

И бывшее с грустью помянет,

Так звавшее сладко упасть.

Взгляните на падшие лики,

Они безнадежно бледны,

Но бездна безмолвно окликнет

Тебя из своей глубины.

Суворов четко слышал этот страшный «оклик из бездны», который нам в привычной обыденности не дают расслышать овации, хвалебные речи или просто взвизги суеты. Именно поэтому, как и Велимир Хлебников (я сравниваю только творческую сущность) Суворов вокруг себя «создавал атмосферу некоторой неестественности» и вполне понятного напряжения. Все чуравшиеся или изгонявшие его художники, поэты, товарищи-граждане-господа чувствовали себя скованно и неуютно рядом с умотанным, сильно побитым жизнью поэтом. А что он поэт – никто из них не сомневался.

Был ли это протест против самой жизни? Ни в скрытой, ни в явной форме Суворова нельзя назвать противником жизни. Ведь он жил по собственной воле на всю катушку, жил так, как хотел, там где хотел, делал то, что хотел… Но он в отличие от нас, его современников, всегда и сам отвечал за все эти своевольные «хотения». Не скрываясь, не вымаливая ни высшие, ни человеческие власти, чтобы «чашу мимо пронесли».

«Почему так плохо на душе, хотел бы я знать. И сам же отвечу сквозь зубы: да потому, что она есть, она жива... С детства терпеть не мог манной каши, которой меня обкормили на заре жизни, а теперь готов есть ее пригоршнями, как манну небесную. До исступления. Я ем теперь быстро и жадно, крупными кусками, почти не пережевывая пищу. И мне это нравится. Да! Только милостью небес жив я каждый день, и всякий кусок мне теперь – Божий дар. А ведь я не одинок – голодных и нищих миллионы. И ты презирай меня, чтущий эти строки, но все же оглянись на всякий случай - чья-то совиная тень мелькнула у тебя сейчас за левым плечом. Ты-то спокоен, ты-то доволен жизнью? И если да, то плохи твои делишки: если сердце не дрожит в груди, значит, кто-то выпотрошил тебя во сне. Повернись и вырви из совиной глотки свое сердце. Смеешься? Тогда – прощай».

Суворов словно пытался доказать, что жизнь больший соблазн, чем искусство. Больший в своей бессмысленности быта без насыщения, страсти без любви, всегдашней почти искусственности. Без духовной составляющей сознания живущему трудно понять – где верный ход, а где искус и пропасть.

Искусство поэзии же, которое веками считалось чуть ли не самым страшным грехом, на примере таких поэтов, как А. Суворов, обрело в наши дни даже некоторого рода целомудрие (надеюсь, что понят читателем правильно). Большее целомудрие по сравнению с самой жизнью, его питающей. Отсюда и опрокидывание творца в пучину отстраненности от привычного, бытового, человеческого, засасывающего.

Видимо поэт верил, что тем самым расчищает не только для себя, а для других –

территорию окаменевших культурных смыслов, а еще приводит в движение целый мир, в которое пробивается ростком его личная жизнь.

***

Так ропщет рожь,

Из зерен прорастая –

На ветер, дождь

И на вороньи стаи, -

Так ты живешь,

Не зная завершенья,

Лишь чуя дрожь

Планетного круженья.

Здесь следует посвятить несколько абзацев самим стихам Суворова. Читателю, к сожалению, мало известным. А зря. Такие шедевры, как «Я заведу себе зверька», «»

Суворова нельзя отнести к сторонникам стихотворных экспериментов.

Любимый размер Суворова – четырехстопный. Именно тот, о котором Пушкин писал: «Четырехстопный ямб мне надоел:// Им пишет всякий. Мальчикам в забаву// Пора б его оставить…» Хотя он пишет не только ямбом, но и хореем, амфибрахием… два последних встречаются у него реже ямба.

Но почему почти каждое пятое стихотворение у Суворова зарифмовано только мужскими рифмами? Это, несомненно – авторский выбор. Известно, что подобный способ рифмовки довольно редок в русском языке. Сквозная мужская рифма, впервые примененная М. Ломоносовым в стихотворении «Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого Северного сияния», применялась почти каждым поэтом с той или иной частотой. Так М.Ю. Лермонтов напишет так поэму «Мцыри».

Я не собирался проводить глубокие исследования русской современной метрики. Хотя не поленился и пролистал некоторые книги крупнейших поэтов последнего полувека. Например, у И. Бродского и А. Кушнера великое множество примеров такой рифмовки. Но почти только в коротких двустишиях встречается у Ю. Кублановского (в ранних стихах, поздние - с женскими рифмами) и Ю. Кузнецова (исключение – поэма «Золотая гора»). Николай Дмитриев и Алексей Решетов предпочитают обычную строфику с чередующейся рифмой, редко-редко изменяя себе. У Н. Рубцова этот тип применен лишь в нескольких стихотворениях, а также в стихах на случай, экспромтах.

Если исходить из принятого в литературоведении мнения, что сплошная мужская рифма внедряется авторами для придания повествованию «энергии, способствует раскрытию романтического и трагического внутреннего мира мужественного героя».

И с этой точки зрения частое применение сквозной мужской рифмы должно характеризовать больше не философскую, а психологическую задачу поэта. Задачу, которую он пытался разрешить, может быть подспудно, даже не помышляя о ней в творческом процессе.

Суворов уникальный поэт, его лейтмотив – жизнь сейчас и взгляд из этого сейчас на всё, что происходило и будет происходить не только с ним, а в первую очередь, со всем миром.

Учитывая, каким чаще всего являлось это настоящее поэта, особенно важно внимательно наблюдать над смыслами и содержанием его стихов. С появлением в стихах обобщающих образов-символов (Мамона, Титаник – но это много исторически позже, Каин, Лунный пёс), вроде бы оторванных от реальности образов-метафор, поэт создает их не как переносные значения известного, а в виде полноправных соучастников бытия.

________________________________________

***

Много пьяных людей на Москве,

Чаша смерти полна до краев.

Люди-люди, я тоже в тоске,

Мы из чаши забвения пьём.

Не излечишь себя без любви.

Под гортанные крики татар

Льются деньги, молчат соловьи –

Не театр этот мир, а базар.

Много пьяных людей на Москве

Мне встречается этой весной...

О туманный, властительный век,

О тупик человечий, чумной!

Думаю, что читатель увидел, как мастерски поэт использует словесные двусмысленности, подводя к пониманию истинного смысла стихотворения в самом финале; ставя знаки равенства: пьяные-влюбленные, Москва-чаша – чаша смерти – чаша забвения…

Не идеализирую жизнь Александра Суворова и не призываю писателей идти его путем. Я объясняю смысл его поэтического существования, исходя из его творчества, опираясь на свои встречи с ним…

Я уже перечислял в начале имена поэтов, чья судьба в некотором смысле сродни судьбе Суворова (разве что Меламед как бы в зеркале, да немного не на той тропе Денис Новиков). Если посмотреть на них с точки зрения системности, то получается – это некое направление в литературе. Даже больше – в литературной бытийности. Ведь делят в монастырях (как бы странно не звучало это сравнение) монахов по степени их затвора и принятых на себя трудов. Так и нам, мне кажется, пора определиться с разделением в среде писателей. Одни – громковещательно сообщают на всех перекрестках о своей «славе», успешности и принятости в мире, другие – творят в тишине и покое, тайно страдая от замалчивания, третьи – живут как Суворов и многие другие, уходя в настоящий внутренний затвор, где им «неведом жизни предел».

Сравнивать их, по крайней мере, в этой статье, не имеет никакого смысла. У них и задачи жизни и творческие посылы во многом различны.

А то, что они живут и творят в одно время, печатаются в одних журналах и издательствах, так это странное и необъяснимое совпадение с точки зрения первых, не требующее никаких объяснений с точки зрения вторых, добивает этаким всеяденьем, затворившихся в самих себе третьих.

ТАКОЙ УРОДЕЦ

В завершение еще одна цитата из рассказа:

«Видимо, жизнь скоро пройдет, век бездомного короток… Иногда я прохожу мимо окон собственного дома, где теперь живут неизвестные мне люди, и, подняв воротник, чтобы меня не узнали во дворе, смотрю, смотрю до слез, как светятся в наползающих сумерках огни чужого очага, где за чужими шторами идет обычная вечерняя кутерьма».

Так и кажется, что бродит по России Александр Суворов, как его герой под окнами украденной у него квартиры, и смотрит не в окна домов, а в наши души… и шепчет «живи, цвети тайком…». Потому что сегодня душа никак иначе выжить не сможет:

***

Как светел мир на грани сна –

Как малое дитя.

Прозрачны сумерки без дна,

Открыты всем путям.

Пусть воду осеняет крест

Над бьющим родником,

Пусть мимолетный лунный лес

Дрожит под сквозняком.

Я к вам когда-нибудь приду

И окна отворю –

Там звезды шепчутся в саду,

Предчувствую зарю.

Закольцовывая статью, сошлюсь на мнение главного нашего героя – Александра Суворова, рифмующееся с моими словами в зачине, кстати, абсолютно независимо друг от друга: «Все мы, поэты, – «товар штучный», и к каждому применимы только собственные, индивидуальные мерки и лекала».

Весь этот обширнейший материал создан мной не только в память умершего поэта, а даже скорее в защиту еще живущих, столь же одиноких, загнанных в угол бессердечием чиновничьего капитализма. Чтобы очнулись слепые и произнесли вслед за Л.Н. Толстым слова, приведенные мною в эпиграфе. Потому что каждый талант уникален (Банально! Может, поэтому кажется неправдой?!). Так и всякое живое существо неповторимо в своей великолепной необъяснимой уродливости (а поэты в современном мире – уроды, юроды, именно в церковном смысле этого слова).

Лед тела моего лежит на дне земли

И высохшей рукой с листа открытой книги

Он вам швырнет в глаза горсть буквенной пыли, –

Так время вам в лицо швыряет миги.

Вы любите лишь мертвых - не живых,

Могильный холод вам яснее, ближе света,

И мертвые слова из мертвой головы

Всегда дороже вам живой души поэта.

И если бы теперь я вычурным крестом

Наложил руки и пошел кладбищем,

Сказал бы некто: "Ходит бедный нищий"

И руку изогнул за кошельком.

Хочется кричать вслед за Сашей Суворовым куда-то вверх, а может в самое нутро мироздания, пытаясь хотя бы эхо вплеснуть в него, в зыбкой надежде на спасение его души: «Думать не хочется, что станется потом. Спаси, умоляю, ведь другого такого уродца на свете у Тебя больше не будет никогда. Никогда, Господи!».

Поэт Александр Суворов похоронен на Спасо-Перепечинском кладбище (Солнечногорский район Московской области, 32 км Ленинградского шоссе, поселок Перепечино). Книгу его стихов сегодня найти почти невозможно. Но поэзия его явление не временное, а вечное.

Умирает не старший – созревший,

Да и сам я когда-то помру.

Был ведь вещий, да зоренькой вешней

Весь растаял, как сон поутру.

15 Июля, Бахрушинская больница, Москва – 15 сентября 2016, Ясная Поляна