Сергей ЧЕРНОВ. Другая жизнь

Рассказ

Бывают моменты – осенью – когда всё замирает. Замирают стрелки часов, перевалившись за цифру «шесть». Замирает солнце, попав в прутья тополей у дороги. И даже синее, тёплое ещё небо будто стекленеет, подпираемое у горизонта серыми тучами, что каждый вечер являются, пугая: «Уже не лето!  Будут вам – и дожди и грозы!»

Ехали за цементом. Дома по сторонам дороги пропадали как фотографии. Пахло по́том. И было сегодня как-то особенно глухо – то ли от вечера этого, то ли от усталости. Хотелось только смотреть и смотреть сквозь стекло, как за побеленными стволами мелькают дома. Мелькают, а какие-то – самые серые, самые старые и кривые – цепляются в памяти, возникая снова и снова, – хотя на самом деле остаются далеко позади…

Перебрались через «железку» – машина порыкивала, давя на рельсы. Спустились, и направо – к «Сахзаводу». Здесь таился другой мир, врезанный в тело села. Гулливеры-пятиэтажки были обмотаны бельевыми нитками, приколоты иголками антенн. Другая жизнь – толкливая, резкая – бурлила внутри. Всё шевелилось, не знало покоя даже в этот замерший вечер. Шумели люди у синего ларька. Что-то кричали дети, перебегая дорогу. Здесь были обычные люди – как и везде они смотрели телевизор, жарили картошку. Торговались у «ЗИЛа» с арбузами, держали кошек. Так же мыли они свои авто и так же ругались, когда не могли разъехаться… Здесь было счастье и горе, смех и радость – ни больше, ни меньше, чем всюду. Однако что-то постоянно пружинило и пружинило, какое-то движенье – на воздухе, в квартирках и комнатах общежития – то ослабевая, то вздрагивая, как пляска на свадьбе.

Лишь одно оставалось бесстрастным – недостроенный дом. С мудростью смотрел он пустыми глазницами на своих соседей. Весь он был чудовищно серым и холодным, как сумерки мира. Здесь же рядом и школа – двухэтажное зданьице с розовыми стенами, тёплыми как детские щёки; и площадка для игр – с футбольными воротами, баскетбольным кольцом. Но тень от пустого дома ложилась на них большой серой ладонью.

Мы ехали сейчас в этой тени. По левую руку – школа; по правую ­– пустая, будто брошенная площадка…

 А на площадке мальчик играл в мяч.

Он сразу врезался в память. Возможно, потому что был один. Я видел отчётливо, ярко: тёмную курточку, спортивные штанишки, и всю его какую-то ухоженность, зализанность – в зачёсанных прямых волосах, светлом, точно только что умытом лице. От него тянуло свежестью, увлечённым детским азартом. Ему было лет девять. Но из-за пустоты вокруг он казался особенно маленьким, брошенным. И если бы не лицо – сосредоточенное и напряжённое – сердце бы съёжилось, как от вида ребёнка, заблудившегося в лесу. Он гнал и гнал мяч – глядел на него так (я знал по себе), как глядят те, у кого его никогда не было. Весь мир – мяч. Вселенная вертелась и подпрыгивала, белые и чёрные пятиугольники превращались в сплошные полосы. А мальчик мчался и мчался. Нагнав, пинал дальше. И снова мчался, и снова – не останавливаясь ни на секунду. В груди уже жгло, а всё чудилось: не поспевает! Но, нагнав, бил сильнее, бежал на коротких ногах, которые казались лёгкими и тяжёлыми одновременно. А мяч всё летел и подпрыгивал, летел и подпрыгивал, всё вперёд и вперёд. Лицо светилось чем-то естественным и далёким. Должно быть, счастьем – наивным и простым – тем самым, которое ощущаешь не сейчас, а через долгие-долгие годы.

Нет, не упрямый куст он огибал, не мимо вкопанных покрышек пробрасывал мяч – противник пластался в ноги, и кто-то падал, купившись на финт. Самому себе он давал пас через всё поле, ловил на лету, обрабатывал, лупил в дальний угол, а на самом деле – лишь нагонял, пинал и мчался. Вселенная всё кружилась, подпрыгивала, всё убегала и убегала – пятиугольники превращались в сплошные полосы…

Мы уже ехали дальше, а мальчик всё ещё стоял перед моими глазами.

И лишь потом, подъезжая к магазину, я понял – а ведь он был не один! Там, в голубой раме ворот…

Заглушили двигатель – тишина придавила уши. Стены пятиэтажек пригревал водянистый вечерний свет. Маленький пруд – а на том берегу серебрились бока элеватора, точно обшивка космических кораблей. Но чей-то призрак напоминал о здешних подъездах – скупых и холодных, как после войны, пропахших псиной.

Сердце никак не могло успокоиться. Я старался не думать, но что-то тянуло – вернуться!

Когда расплачивались с продавцом в магазинчике, всё мерещился тусклый лиловый платок… Тащили вдвоём тяжёлый мешок из грубой бумаги – а перед глазами: старое осеннее пальто до колен – слишком тёплое для этих пор, синее как дождевая туча. Мешок цемента грузно лёг в кузов. Глухо скрипнули рессоры…  Там, в синей раме ворот, стояла женщина… Стояла, склонив повязанную платком голову набок. Опустив руки, будто в тяжёлом полусне.

Машина завелась. Мы развернулись, поехали назад тем же путём. А это видение всё пульсировало и пульсировало перед взглядом. Я закрывал глаза – но оно было и там. Женщина в лиловом платке и синем пальто, стянутом у пояса. Женщина, склонившая голову набок, ссутулившаяся, опустившая руки…

Они появились впереди, за утёсом пустого дома – две маленькие фигурки в квадрате игровой площадки, уходили с площадки, пробираясь через бурьян у асфальта. Шли, держась за руки, – мальчик в новенькой курточке (лицо его было красным, волосы на лбу взмокли от пота, он часто дышал – и всё же был счастлив, да так, что глаза буквально сверкали) и женщина в пальто – теперь видно: болоньевом, с краской потрескавшейся как весенний лёд. Они оказались так неожиданно близко. И, наконец, я увидел тёмную, постаревшую раньше времени кожу. Морщины. А в морщинах – залегшие, будто в окопах, тусклые вечера, дни, пропитанные тяжёлым кухонным дымом, ночи беспокойных снов, лишённых сновидений, – из-за усталости. Седой волос выбивался из-под платка. А глаза глядели в тебя и – в полузабытье – куда-то мимо.

Где-то у школы ребятня визжала, швыряясь друг в друга чёрными ягодками кизильника.  А через бурьян к асфальту шли, взявшись за руки, мама и сын. Мяча при них уже не было.