Руслан КОШКИН. Против течения

 В БОРУ

Ходит ветер в сосновом бору

и качает стволы вековые,

словно гривой в степи, на юру,

помавает ковыльей.

И от этой раскачки в бору

ощущенье такое,

словно ты на сосновом пиру

или сосенном тайном токовье.

У могучих приткнуться корней,

навалиться спиною на комель,

словно беглый невольник, верней,

непокорник – в укроме.

И не хуже тогда ужака

ощутится закожьем,

что не видит сосняк чужака

в бедолаге приблудном, захожем.

Как бы ветер в бору ни бузил,

хорошо притулиться, где корни,

беглецу, что остался без сил,

но ушёл от погони.

От удушья гордынной узды

и лукавства мирского,

от подложной за подданость мзды:

от обманных – довольства и крова.

И отверстое над головой

притягательнее, чем зазноба,

для усталой души горевой

беглеца крепостного.

Так бы выпустил вожжи из рук,

бору передоверив.

Ходит ветер в сосновом бору,

хороводят вершины деревьев.

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Душный июльский полдень

зноя и дум исполнен.

Как по песку каток,

мощный речной поток

катит неотвратимо

взора и думы мимо.

Этот готов снести

всё на своём пути.

С берега наблюдаю

то за заречной далью,

то за речною близью.

Полдень наполнен жизнью.

Вон примелькался мне

прямо на быстрине

бойкий такой мальчишка.

Явно хватая лишка –

лиха? – на свой хребёт,

яростно так гребёт

встречного супротив.

Не по хребту ретив.

Плыть вопреки потоку –

может, и мало толку:

сносит пловца поток.

Но не пасуй, браток!

Пылче греби, мятежней,

сколько достанет сил,

как бы поток на стрежне

к чёрту ни уносил!

Как бы ни накрывала

встречной волной река,

не сторонись навала,

не ослабляй гребка.

И не страшись нимало,

как бы ни донимало,

что навредит тебе

тяга к такой борьбе.

Радость неотреченна –

против идти теченья,

быть вопреки струе,

века на острие.

До горлового кома

это и мне знакомо

чувство. Какой восторг –

грудью принять поток,

словно лихую долю,

силу себя сильней!

И насладиться вволю

противоборством с ней.

БАЛЛАДА О ГОСТЯХ

Валерию Фокину

- Батюшка, слышишь? У наших ворот

странный какой-то собрался народ:

ровно голодные звери,

воет и ломится в двери.

- Дети! к столам придвигайте скамьи:

всё это званые гости мои.

Вы их скорее впустите

и за столы усадите.

- Батюшка, дверь уже отворена.

Гости ввалились. Желают вина

и, осыпая нас бранью,

требуют тушу баранью.

- Дети, на что же вам руки даны?!

Дайте гостям всё, что просят они.

В подполе снедь, там же бражка.

И не забудьте барашка.

- Батюшка, поданы яства с вином.

Гости пируют. Весь дом – ходуном.

Снова ударились в ругань,

вздорят, дерутся друг с другом.

- Дети, потешьте отцовых гостей.

Мало ль вы знаете разных затей.

Что-нибудь спойте, сыграйте,

блюда почаще меняйте.

- Батюшка, гости сыты и пьяны.

По столу ходят ногами они,

на пол швыряют посуду.

Матушку ищут повсюду…

Вот появилась – и стаей ворон

в миг к ней со всех налетели сторон.

Клочьями рвут на ней платье,

поволокли на полати…

Батюшка, гости, хваля наш приём,

сладко почили на ложе твоём.

И, от скорбей не страдая,

наши не слышат рыданья.

- Дети, всё кончено! Чаша пуста.

Спящих уже не отнимешь у сна,

вечного сна гробового –

их вожделенного крова.

ПРОПЕЛЛЕР

Не то над палёным афганским нагорьем,

не то над кавказским хребтом

своим – на спасенье, бандитам – на горе

Ми-8 лопатил винтом.

Не зря пред ним и вершины робели.

Но есть всему срок и черёд.

Разрывом снаряда сорвало пропеллер –

и рухнул в провал вертолёт.

Но странное дело: в лепёшку вертуха,

огонь по ущелью и дым,

а винт, к изумленью пальнувшего «духа»,

продолжил полёт невредим.

Проходят года. Но доносится глухо

пропеллера гул маховой

порою до всякого чуткого уха,

пыль вихрится над головой.

И садит порой по винту батарея,

не видящая наперёд,

что без толку это: ни стингер, ни время –

ничто летуна не берёт.

Над кручами реет он призраком, тенью,

на горних парит сквозняках.

По чейному только веленью-хотенью –

внизу не сойдутся никак.

Кивают на правую сторону эти, 

иные налево плюют;

одни салютуют ему, словно дети,

другие поносят салют.

А грозный пропеллер, архангела вроде,

решает задачу свою:

лопатит себе на нетутошнем фронте,

в неявленном бьётся бою.

ИЗНЕСЕНИЕ

Это что за облако над нами?

Извыси спустилось и весит

пологом у нас над головами,

как бы проча знаковый визит.            

Это что за молодец с дозором

к нам из облака того сошёл?

Ликом светел, но тревожен взором,

облачён в сиянье, словно в шёлк.

Это что за пламенные крылья

полыхают за его спиной,

создавая ощущенье гриля

на сырой поверхности земной?

Это что за горн (труба, фанфара)

серебрится в шуйце у него?

А в его деснице – горну пара –

что за меч сверкает огневой?

И к чему пытаясь нас привлечь,

он оставил нам и горн, и меч?

АНТИУТОПИЯ

Антиутопия на плазменном экране.

Картина мира, ужасающая крайне:

почти безлюдная земля, в людской пустыне

пустые трассы, города, глаза пустые

у выживающих в грызне антропофагов.

Сплошной кошмар, и он повсюду одинаков –

от побережья, от Атлантики, и дальше

вглубь континента, в прошлом разное видавшей

страны, но не переживавшей вот такого

крушения, как будто мир был атакован

не то заразою какой, чумной бациллой,

науку сделавшей перед собой бессильной,

не то свирепою алчбой обогащенья,

легко любого превращающей в кощея…

Художникам я доверяю, как пророкам.

И ясно мне, что, даже если «ненароком»,

то не спроста явилось, не из неоткуда,

сие «пророчество» шальное Голливуда.       

Смотрю я скорбно на него, но без укора.

И думаю: когда-нибудь, возможно, скоро,

придём сюда мы – и не с гиканьем да с воем – 

и заново тебя, Америка, освоим.

И пусть такая вот «антиутопия»

страшней кому-то самого небытия.

ПОДВИГ ДЕДА

Алексею Полуботе

В руку ль этот сон, не в руку –

дед погибший снится внуку.

Дед, увязший в глине ржавой

в сорок пятом под Варшавой.

В этом сне он с поля боя,

снова жертвуя собою,

на себе без слов, без звука

тащит раненого внука.

С поля боя, под обстрелом,

на спине с родным пострелом.

И у деда, и у деда

скорбь в глазах, а не победа…

Просыпаясь среди ночи,

внук во тьму таращит очи.

До зари их не смыкает,

но намёка не смекает.

ДО НЭБА*

Сергею Михалку

Ласковые дяди, игривые дяди

подошли к мальчонке, наивность во взгляде,

угостили дяди мальчонку конфетой,

похвалили щедро за то и за это.

Не жалели дяди хвалебного слова,

интересовались, где дом у малого,

спрашивали дяди о папе, о маме

и о том, когда их «удома нэмае».

Спрашивали дяди ещё и такое:

есть ли у родителей то и другое,

кем ещё их «гарная хата богата».

Отвечал мальчонка про старшего брата.

Обещали дяденьки сказку малому,

если он братишку спровадит из дому,

если пригласит их на чай и на сушки,

поиграть без мамы и папы в игрушки…

Подходили взрослые, видные мэны

к молодому хлопцу, что топал со смены,

угощали «правдой», что вовсе не правда,

предлагали братство – без брата, но с «Прада».

Баяли, мол, можно всё сладить на славу,

«тилькы трэба» братцу устроить подставу.

А резон простой – во-вторых и во-первых:

потому что братец – по жизни «супэрнык».

Втолковали хлопцу про «славного дида»

и «яка вид дида» осталась обида.

Привязались и наущали подолгу,

сбили мальчугана наивного с толку.

Нашептали парубку, что тому «трэба»,

подбивали хлопца «скакаты до нэба».

Сведущие дяди, вожди-мозгокруты.

Бэз вэртання выйшло до нэба скакнуты…

________________________________________

* Здесь и далее по тексту украиноязычные слова

приводятся в русской транскрипции

ПРОПАГАНДА

Пропаганда добра и любви,

благовестие – миру о мире,

души страждущие улови,

не томи же – вещай. Ты – в эфире.

Эй, генштаба любви соловьи,

на все стороны света четыре

не летят ваши трели, увы.

Пропаганда любви и добра,

над обрывами тихого Дона,

над привольною ширью Днепра,

на позициях Армагеддона

будь напориста ты и храбра,

и грядущей победы достойна:

на повестке – извечная брань.

По сердцам пролегает на ней

сокровенная линия фронта.

Так вещай же слышней и бодрей,

пропаганда вражды укорота,

заграждая стволы батарей,

осаждая ура-патриота.

Вот – работа. И в ней – наторей.

А в любви всякий – лишь рядовой.

И на вечной войне мы – пехота.

Ну а со стороны бытовой –

просто хочется жить. Жить охота.

И любовью бы. А для того                               

пропаганда – излишнее что-то,

словно против бесов – ПВО.

ПО БЕЛУ СВЕТУ

Александру Казинцеву

Привычный к травле и к извету,

и к блиндажу, и к шалашу,

я русский дух по белу свету

благословением ношу.

И вижу то, что светлым душам

даёт он крылья и простор,

а душам падшим и потухшим

являет горечь и укор.

И потому одни радушно

его встречают там и тут,

другие ж злобно и натужно

о нём нелепицы плетут.

И если первые при этом

как бы душой воскрешены,

то тем, вторым, и их клевретам –

привет от первых с вышины.

Изветчики не рады правде,

и белый свет не в радость им.

И оттого в любом обряде

им русский дух невыносим.

Простите, у кого до рези

от русскости в глазах искрит:

такой натуры – хоть ты тресни –

внутри не удержать, не скрыть.

Взлететь, где не бывала птица,

и необъятное объять.

Всё воспринять, во всё влюбиться,

собрать и всё раздать опять…

А я и рад – и радость эту

не глушит оговорный шум,–

что русский дух по белу свету,

по свету белому ношу.

ПОЧВА

Уставши от политкорректности,

зову своими именами

и исповеданья, и этносы,

и пропасти, что между нами.

С обрыва на краю отечества

я в пропасть прокричу о вёрстах,

но в гулком эхе человечества

родное мне не отзовётся.

Бездонна, словно твердь небесная,

зияет пропасть пустотою,

и духи лжи и чужебесия

взвиваются над бездной тою.

От отвращенья – не от робости

(о ней не может быть и речи!)

я отшатнусь от края пропасти

и ухвачусь за почву крепче.

Корнями, нитями, наитьями –

держи, родная, взгляд мой острый.

Спасительны, когда пленительны

твои размашистые вёрсты.

Ты силой своего воздействия

возносишь сердце к поднебесью.

А почвенность – всегда естественна,

как дух, соединённый с перстью.

НАЛЕГКЕ

Ты прошёл по жизни налегке,

ничего не взяв и не нарушив,

от мирской мороки вдалеке,

за её пределами, снаружи.

Там, где ты устраивал привал,

приникал к земле душой и телом,

впечатлённая тобой трава

распрямляться долго не хотела.

Где – полынь тебе, где – зверобой

под ноги свои стелили мётлы,

и ветвями долго за тобой

придорожные тянулись вётлы.

Птицы развесёлой кутерьмой,

гомоном – приветными речами,

всюду, где лежал твой путь земной,

появление твоё встречали.

Даже звери, днём и под луной,

словно на предмет наиредчайший,

на тебя, на облик твой чудной

выбирались посмотреть из чащей.

Прожил ты свой незаметный век

и в виду у ангельского чина,

с виду – человек не человек,

из себя – мужчина не мужчина.

По безлюдной ты прошёл тропе,

лишь людьми не встречен и не понят.

И никто не знает о тебе.

И, конечно, никогда не вспомнит.

И кромешный мир, что было сил

пыжась, но сдаваясь понемногу,

не узрел тебя, не разгласил,

не поймал тебя. И слава Богу.

БОСЯКОМ

Над тобой смеются все вокруг.

Над тобой смеётся даже друг.

Потому что с некоторых пор

ты по жизни босяком попёр.

Потому что первым сапогом

угодил в мещанство прямиком.

А другим, сам этому дивясь,

по колено в суете увяз.

И дружок-зануда зря гундел,

будто лишь мещанство – твой удел.

Слава Богу! Боже, помоги.

Слава – Богу, чёрту – сапоги.

Дастся ли свобода без потерь?

Ты свободен, ибо бос, теперь.

И смеёшься сам над той бедой,

что смеётся кто-то над тобой.

ОБЩИНА

Занимается зорька над станами спальных районов.

Поднимается солнце на общее правое дело.

Будет славным денёк. Будут светлыми встречные лица.

Здравствуй, день. Здравствуй, солнце, земля, земляки и землячки!

Что замялся, земляк? Не припомнишь никак моё имя?

Назовёшь меня просто – «товарищ» – и не ошибёшься.

Эй, товарищ! И как же мы жили без этого слова?

Сколько в нём правоты и не купленного благородства!

Ведь товарищи все мы по общему правому делу –

реконструкции мироустройства посредством Общины.

Без наганов и нар. Никаких воронков и расстрелов.

Ни бахвальства, ни скверноприбытчества, ни мшелоимства.

Только братство и радость от общего правого дела,

от всеобщей любви и от неподдельной свободы.

Здравствуй, день. Будешь славным ты милостью Отчей.

Становись, поднимайся, Община! Тебе – мирозданье.

НАХОДКА

Братья и сёстры! Вот ведь, порадуйтесь за меня,

не сороковник – полтинник почти разменял,

а не уймусь, не брошу никак я стишки кропать.

Даже увечный к арене тянется акробат.

Братья и сёстры! Это – плохо ли, хорошо ль?

Вот, полюбуйтесь, что я в себе нашёл.

Вы посмеётесь, может быть, кумовья.

Вот она – нежность, нежная, к вам, моя.

Спросите: чем живу я? То есть – зачем я жив?

Что я отвечу, руку на сердце положив?

Нежностью той неловкой. И для неё одной.

Можете посмеяться, кумушки, надо мной.

Прочего и не нужно. Прочее гнёт в дугу.

И не хочу – о прочем. Больше и не могу.

Нежность, и только нежность. Или гореть в огне.

Братья! Прошу: не помните прочего обо мне.