Виктор НИКИТИН. Ад и Рай Андрея Михайлова.
Иван Евсеенко, “Отшельник”, журнал “Подъём”, №№ 4,5, 2004.
Известно, что война калечит души людей. Это в равной степени относится и к победителям, и к побеждённым. Всегда внутри остаётся какой-то осадок, горечь причастности и потери. Не всем после её окончания удаётся войти в мирную жизнь без трудностей, заново вернуться к налаженному, продолжающемуся быту, к прежнему ритму, принять изменившиеся условия за нормальность, обыденность, то, что было, есть и будет всегда. Изменился уже сам человек, и на всё он смотрит другими глазами.
Герой повести Ивана Евсеенко “Отшельник”, десантник Андрей Михайлов, “всего лишь майор” в свои 42 года, – и это потому, что старался оставаться честным, не идти против совести, – возвращается после двухлетней отлучки домой. Возвращается после тяжёлого ранения в очередной своей командировки в Чечню. Домашнего тепла и уюта он не находит, а вдруг обнаруживает, что “он здесь теперь лишь пришелец, жалкий приживальщик”. Он видит, что он лишний человек для когда-то бывших ему близкими жены и дочери. Жена целиком погружена в успешную работу в банковской сфере, дочь выросла и уже почти не помнит своего отца, постоянно пропадавшего в различных горячих точках, выполнявшего то интернациональный долг, то долг перед Родиной. Отчуждение между ним и его женой и дочерью не случайно. Андрей понимает, что отчасти он сам виноват, даже потому уже, что не мог обеспечить им нормальную жизнь своим присутствием. А теперь в нём нет необходимости: “обе женщины, жена и дочь, почти демонстративно не замечали его, как будто он был всего лишь каким-то неодушевлённым предметом, столом или кухонной табуреткой, которые давно бы пора за ненадобностью и бесполезностью выбросить из дома...”
С одной войны Андрей вернулся на другую, только более изощрённую, возможно, не такую открытую, но одинаково безнадёжную для простых людей, которых преуспевшие в этой обыденной, бесстыдно практичной жизни считают “быдлом, существами низшего рабского толка”. Война афганская, война чеченская, война за право жить и наслаждаться. Смерть навечно поселилась в душе Андрея, её картины никак не стереть из его памяти. Вот даже и по телевизору, замечает Андрей, “разговор только о смерти”, либо криминал, стихийные бедствия, катастрофы, либо “бесконечные презентации, юбилеи, съезды и сборища мифических каких-то партий и союзов, шоу и бизнес-шоу, поистине уж напоминающие пир во время чумы”.
Жена Андрея на пир попала, она готовит к нему дочь, и только Андрею в том месте, где “пахнет воровством”, никак не ужиться. Он не вписался, как сказали бы, не адаптировался к новой жизни. Как не вписался в неё Павел Иванович, начальник тарного цеха, вместе с которым какое-то время работал Андрей: “и кому он нужен такой советско-брошенный, не сумевший умереть вовремя, ещё при советской власти”. Боролся Павел Иванович вместе с другими рабочими против намерений отнять у них цех, лишить их возможности зарабатывать себе на самое незамысловатое существование, устраивал акции протеста, потому что не знал главного: “Нынче же главная сила – деньги, за ними и правда, и неправда, и жизнь, и смерть. Андрей к тому времени уже хорошо понял подлый этот закон новой гражданской жизни. А вот сослуживцы его, несмотря на то, что многие с серьёзным образованием и умом, похоже, не поняли или поняли, но по советскому своему воспитанию не хотели смириться”.
Впрочем, при новой власти этот вопрос для Павла Ивановича решится таким образом, что возникает параллель со зверствами душманов в Афгане. Только те убивали чужих, неверных, пришедших на их землю с оружием. А теперь убивают на своей земле, свои же, всего лишь за право работать, сколачивать ящики. Но и это для Андрея не явилось новостью, он уже сталкивался с проявлением ненависти своих к своим же, когда служил в Афгане. Та военная кампания вообще обошлась ему очень дорого, она открыла ему то, чего он не мог знать прежде, – “человек не венец творения!”
Мучительной смертью погибают его друг Саша Хрипко, а потом повар Лаврик, на глазах у афганской матери убивают её сына, а потом возникает образ Климова, студента-филолога из Ленинграда, почитателя Толстого и Достоевского, убившего афганскую семью безо всякой необходимости. И когда потрясённый Андрей спрашивает его “зачем?!”, тот отвечает: “Не знаю”.
Война ожесточает, заставляет совершать необъяснимые никакой логикой поступки. А ведь было время, когда Андрей “по наивности своей, по своему советскому воспитанию и относительной молодости решил, что подобные восточные жестокости могут быть только у душманов, людей грубых и тёмных, а уж у нас, на нашей советской стороне ничего похоже никогда не произойдёт – люди-то совсем другие...”
Андрей теряет веру в людей – вообще, как в род, как в смысл, как в оправдание жизни. Основания для пессимизма, как мы видим, у Андрея имеются – это его жизнь, его негативный опыт. Ему тяжело жить с приобретённым грузом, хранить чужую тайну – того же Климова, который, наверное, “по-прежнему любит Тургенева, Толстого, Достоевского, увлекательно рассказывает на уроках русской литературы... о “Детстве”, о том, как два мальчика искали в саду заветную зелёную палочку, которая должна была принести им счастье...”
Андрей пытался понять самое низкое и высокое в человеке, как-то совместить эти начала для хотя бы приблизительного объяснения, но у него ничего не получилось. В нём нет веры, надежды, он сам уже наполовину мёртвый человек, отказавшийся от той жизни, что его окружает. Человек с чувством вины. И потому его бегство, его уход в отшельники приравнивается к спасению. С его бывшей женой и дочерью всё нормально, он безболезненно от них отделён, отрезан, они теперь могут вздохнуть с облегчением в новой семье. Он решает вернуться в своё родное село, к могилам своих родителей, оставленных в Чернобыльской зоне, – но “не ради жизни, а ради смерти”.
Это бегство было бы сродни эскапизму, уходу в себя, если бы у него было продолжение, имелась длительность, но Андрей твёрдо решил закончить свою жизнь именно в таком, оставленном людьми, месте. В этом безлюдье, ненарушаемой глухоте ещё одной разновидности смерти – радиации, – ему будет легче вспомнить себя без ужасов войны, таким, каким он был в окружении отца и матери, утонувшей сестры Тани, многочисленной родни. Он приходит в пустое село Кувшинки, чтобы восстановить себя и свой дом в том счастливом, прежнем виде, и потому в нём нет ни капли сожаления, когда он расстаётся с городом и людьми.
Путь, который выбрал для себя Андрей, это дорога искупления. На этом пути он встречает убогого, просящего милостыню на улице, Васю Горбуна: “Бог тебя не оставит!” Эти слова “запали Андрею глубоко в душу каким-то странным неземным пророчеством. Можно было подумать, что Вася наперёд знает всю дальнейшую судьбу Андрея и вот загодя просит Бога не оставить его один на один со смертью в последние дни и минуты этой жизни”.
Странным образом, мёртвое село, пронизанное невидимыми лучами смерти, говорит о жизни Андрею больше, чем любой населённый пункт, заполненный говорливой толпой. Это Рай без людей, каким только и может быть Рай, мир предметов, оживлённых прикосновением и памятью, – калитка, щеколда, ключ, топор, родительские иконы, колодец, детский велосипед, старинные часы, церковь, кладбище, баня, библия с пометками отца, его дневник, охотничье ружьё, патефон... Андрей возвращается в душевно тёплую мирную жизнь, жизнь без ненависти и насилия, без греха: “Из сеней, а потом и из горницы дохнуло на него родными до сих пор, оказывается, не выветрившимися запахами: русская громадная печь, на которой Андрей когда-то так любил греться, вдоволь набегавшись за день по сугробам и заметям на лыжах, а по речке на скользких коньках-снегурках, встретила его чуть приторным запахом пепла и хранящихся в загнетке березовых углей”. Внешнее молчание этого брошенного людьми не по своей воле мира полно прежде высказанных слов и сокровенных образов, и таящихся, ждущих своего часа: “Одного только брёвна не понимают: почему это дом вдруг опустел, почему в нём уже столько лет не слышно ни мужских, ни женских, ни детских голосов, ведь действительно не сиротская же он могила для пришедшего сюда умирать изувеченного и измученного войнами и послевоенной беспутной жизнью последнего своего хозяина, потомка кузнецов и горшечников”.
В этот Рай прилетают аисты, но также, напоминанием о смерти, в нём стоит и Партизанский дуб, на суку которого повесили ещё в другую войну, Отечественную, полицая Васю Горшкова; его последними словами, обращёнными к партизанам и односельчанам, было: “Перестрелять бы вас всех!” А родители предателя сожгли себя в бане, повторив все муки выданных им фашистам односельчан. Снова драма, ожесточение, ненависть, горе... Появляется убивец-старик, лишивший жизни любимую женщину и её сестру. Он рассказывает Андрею: “... сотворив страшное своё убийство, лишь возрадовался ему и даже возгордился, что не дрогнула у меня рука, что выше я теперь всех живущих, смертных людей”. Во искупление своей вины старика тоже тянет к дубу.
Обретённый было Рай оказывается с изъяном, лишь только Ад напоминает о себе. Последним утешением для Андрея оказывается приход Наташи, его давней, ещё курсантской любви. Её образ – как надежда на счастливое, вопреки принятому решению, развитие событий, ещё один возврат в прошлое, в юность, у которой всё впереди. Но нелепый случай лишает их этой возможности: вторжение в зону беглого солдата с автоматом отнимает у Андрея его доброго Ангела.
Жизнь догнала его и здесь, достала в этом живом для него и мёртвом для всех остальных месте. Смерть догнала его и здесь, достала... Они напомнили ему о себе. Круг замыкается для Андрея в новом горе. Жизнь и смерть, смерть и жизнь. И он бежит от неё или за ней, чтобы спасти и себя, и затравленного дезертира...
