Елена ТУЛУШЕВА: «Моим внутренним разломом была тоска по дому...»
Диалог Платона Беседина и Елены Тулушевой
Елена Тулушева — новое имя в русской литературе. Имя новое, а мастер сложившийся. Собственно, именно Тулушева наследует и продолжает традиции подлинной русской литературы, развивает темы ей свойственные — отзывчивость, милосердие, сострадание, борьба за человеческое достоинство. Вне писательской деятельности Елена — профессиональный психолог, получивший блестящее образование во Франции и США. Но она вернулась на Родину, в Россию, чтобы работать с трудными детьми в единственном на всю страну психологическом центре. Мы поговорили с Еленой о трагедии современных детей, сходстве и различии психологии и писательства, странных медицинских реформах, терапевтическом эффекте литературы, конфликтах внешних и внутренних, литературных лагерях и многом другом, трогающем и трогательном.
– Конец прошлого года — да и весь год — прошёл под знаком детских проблем. Мы видели, как российские дети, подростки оказывались в неприятных, а зачастую жутких ситуациях. Достаточно вспомнить псковских школьников. Твоя работа, помимо писательства — работа с трудными детьми, подростками. Ты психолог. Что происходит с нашими детьми, с нашими молодыми людьми? Откуда такая бездна?
– Массовый ажиотаж вокруг темы подростков связан исключительно с тем, что СМИ наконец начали об этом говорить. На самом деле, как ни цинично это звучит, ничего нового или более страшного конкретно за прошлый год не произошло. Об этом просто молчали. Страшная трагедия потери смыслов у детей начала зарождаться ещё лет двадцать назад, а особенно остро обозначилась лет десять как.
И проблема тут, прежде всего, во взрослых. Взять ситуацию с псковскими подростками. Не буду говорить о всех тех взрослых, которые допустили эту трагедию, помогали ей реализовываться в течение нескольких лет. Скажу лишь о подключившихся на последней стадии. Хоть бы одного профессионального психолога спросили. Всё, что нужно было сделать — поставить глушитель, блокирующий сеть. Без всяких переговоров, спецназов и прочего. Потеряв зрителей, детям быстро наскучило бы играть. Но и здесь взрослые, призывающие весь мир к толерантности, духовности, взаимопониманию, своим примером продемонстрировали обычное безразличие.
– Что терзает наших детей более всего? Вот в одном своём рассказе ты утверждаешь, что вредная, скажем так, привычка — это приобретённое, вызревавшее, это процесс. Так где начало и почему не встречаются те, кто остановил бы данный процесс?
– Не встречаются потому, что тех, кто действительно хочет что-то изменить, а не найти повод для очередной дискуссии в социальной сети, слишком мало, они просто не в состоянии помочь всем. Слишком мало тех, кто готов что-то менять. Каждый ждёт, что помощь окажет кто-то другой. Я уже давно стараюсь не читать новости под кричащими заголовками о детях. Ежедневно на работе слышу о точно таких же историях только из первоисточников. Думаю, что взрослые забыли простую истину: основа воспитания — собственный пример. Пример своего поведения, а не шаблоны и правила, которые взрослые озвучивают детям. Дети всё видят, впитывают, а затем просто возвращают в наш мир. И чаще всего терзает их это непонимание, несоответствие того, чего от них требуют и того, что им демонстрируют сами взрослые.
– Ты работаешь в единственном в России центре помощи трудным детям. На 145 миллионов — единственный центр. Как так? Странно было бы спрашивать, уделяет ли государство данной проблеме внимание. Спрошу иначе: государство хоть как-то озабочено данным вопросом?
– Озабочено, о, да! Ещё несколько лет назад мы принимали бесплатно детей из любых городов. После реформы, бесплатно у нас могут лечиться только прописанные в Москве. Озаботились, как видишь. Существуют несколько центров, занимающихся социальной помощью подросткам. Это бывшие приюты, куда попадают дети, чья судьба ещё решается. А медицинский государственный центр у нас один. При том, что наркоманов, которые впервые попробовали наркотик после 18-ти не так много. Все начинается гораздо раньше. В регионах таких детей отправляют во взрослую наркологическую больницу. А оттуда они быстро вылетают и возвращаются к употреблению. Подростки требуют особого подхода и программы, созданной именно для них.
– Ты уехала в Европу, в США. Тебя пригласили. Но в итоге ты вернулась домой, на тяжеленную работу. Этим поступком — а это поступок — ты как тот герой Данила Багров отвечаешь всем клеветникам России: «Зря вы так. Я Родину люблю»?
– Ты знаешь, я избегаю столь категоричных разделений. Мне кажется, что тысячи эмигрантов, и прошлого века и нынешнего, они могут любить свою страну, вне зависимости от того, где проживают. Слишком разные причины толкают людей уехать или вернуться. Это скорее вопрос душевного покоя. Некоторые всю жизнь обречены искать его, скитаться. А кому-то он был послан с рождения, вне зависимости от условий его страны. Мне был нужен такой опыт, чтобы найти своё равновесие.
– Елена, от психологии к твоей второй стезе — писательству. Начну, правда, с мостика между ними. И о психологах, и о писателях говорят, что они априори обязаны хорошо разбираться в людях, озвучивать пути решения. Так любой писатель — психолог? И если писатель — практикующий психолог, то выходит двойной эффект?
– Грамотный психолог не имеет права озвучивать конкретные пути выхода или давать советы. Задача — работать зеркалом, суметь обратить внимание пациента на то, что он делает, и как это влияет на его жизнь. При этом важно давать поддержку, обращая внимание и на сильные стороны, на достижения. Тогда пациент сам будет в состоянии найти выход. Иначе он обречён проживать жизнь своего психолога. В каком-то смысле, в творчестве мне тоже не хочется советовать, поучать или воспитывать. Выбор за читателем. Я уверена, он сам вполне может справиться и сделать соответствующие выводы.
– У тебя очень, скажем так, документальная проза. Кому-то это не близко с точки зрения стиля. Когда ты садишься за стол, ты изгоняешь из себя психолога? Представляешь ли читателя? И не предстаёт ли он кем-то вроде пациента, которого надо излечить?
– Нет, точно не пациента. Скорее друга, знакомого, которому хочется рассказать интересную историю. Просто поделиться. Вот, дескать, тут на днях увидела. И мне очень интересно, как этот знакомый отреагирует. Потому всегда с удовольствием отвечаю на вопросы читателей и в социальных сетях, и на литературных встречах.
– А литература должна производить терапевтический эффект? На читателя, да и на самого автора?
– Я считаю, что литература должна вызывать интерес. А уж какой он будет, зависит не только от автора, но и от зрителя. У кого-то мои герои вызывают сочувствие, а у кого-то чувство мести и злорадства. Вопрос к духовному миру читающего.
Для терапевтического же эффекта есть соответствующие направления творческой терапии. Там задача именно исцелять. Но это не искусство. Это творчество для исцеления. Если автор ставит своей целью написать «исцеляющее» произведение, то тут уместнее говорить о гордыне.
– Лена, недавно в «Литературной газете» вышла интересная статья. Там тебя вновь относят к молодым традиционалистам. На мой взгляд, это во многом логично. А как ты относишься к такой градации? И вообще к любым градациям в принципе? Оно же всегда существовало, это разделение на лагеря, и часто в акцентированной и даже агрессивной форме.
– Да, и сейчас существует. Я много слышу об этом от писателей разных поколений. Увы, кому-то это, наверное, выгодно. Но в любой классификации или градации меня настораживает наличие рамок. Человек творческий, загоняя себя в границы определённого метода, направления, группы, лишает себя права на свободу, неосознанно лишает. Разделение на лагеря — это не про творчество, это про побочный эффект того, что все мы люди.
– Разделение на лагеря часто рождает конфликт. А конфликт — разве это не идеальная среда для писателя? Великая литература рождается на разломах. Или у тебя для творчества иные опорные точки?
– Конфликт внутренний, духовный, экзистенциальный — безусловно, среда для развития. А конфликт внешний — это идеальная среда для отвлечения внимания от чего-то более существенного. Отвлекаясь на внешнее, человек бежит от себя. Погружаясь в войну лагерей, писатели не замечают того, что вся литература находится под угрозой вымирания. Моим внутренним разломом была тоска по дому, когда я в семнадцать лет оказалась очень далеко, и одиночество душило. Тогда я и не думала заниматься литературой, но папа всегда удивлялся, что я писала о-о-о-очень длинные письма. Это было неотъемлемым ритуалом каждого дня: два письма родителям и ещё четыре лучшим друзьям. Многое тогда переживалось, думалось, рассказать хотелось. И на сегодняшний день опорные точки творчества — это внутренние переживания, кризисы, открытия.
– Я затронул тему лагерей, но есть и тема поколений. Отдаёт архаикой, да, но как относишься к преемственности в литературе, к наставничеству, если уж совсем консервативно говорить?
– Мне кажется с преемственностью сейчас туго. Да и, может, не нужно это. Каждое следующее поколение должно создавать что-то своё. А вот поддержка, рекомендации, помощь — без этого, как я слышу, никуда. Когда начинаю ближе общаться с кем-то из молодых писателей, то у каждого, исключений пока не слышала, был человек, а обычно и не один, который вовремя заметил и дальше помогал, наставлял, знакомил. Меня очень поддержал заместитель главного редактора журнала "Наш современник" Александр Иванович Казинцев, который впервые опубликовал мои рассказы в журнале. В тот момент поддержка была необходима, скорее всего, без неё я бы продолжала писать просто для себя. Да и сейчас свежий рассказ всегда отсылаю Александру Ивановичу, готовясь к эмоциональному разговору, где наряду с похвалами почти наверняка будут звучать темпераментные инвективы: «что это?!», «никогда больше так не пишите!», и т. п. Бьюсь за каждое слово! Но понимаю: большая удача пользоваться советами профессионала, который редактировал последних классиков — Валентина Распутина, Василия Белова.
К сожалению, далеко не все писатели старшего поколения готовы так помогать и поддерживать, тратить своё время и нервы. Мне кажется, это редкость — встретить мэтра, заинтересованного в молодых авторах, как А. И. Казинцев или С. А. Филатов, взращивающий уже какое поколение молодых писателей на Форуме в Липках.
– Вот ты вспомнила о форуме в Липках. О тех, кто туда ездит, говорят молодая литература. А какая она сегодня? Мне вот всегда казалось, что она должна быть более зубастой, что ли. Где та молодая шпана, что сотрёт матёрых с лица земли, а?
– Мне кажется, зубастых как раз много. Вот сотрут ли они или просто зубы скалят — это время покажет. Да и нужно ли "стирать матёрых"? В литературе места хватит всем.
– Что ещё думаю. Раньше как было: писатели сбивались в банды. От Горького до «новых реалистов». Сейчас этого почти нет. Понятно, что писатели всегда настороженно относились к собратьям, но сейчас как-то совсем излишне дистанцировались друг от друга, каждый сам за себя. Это так или мне только кажется? А если так, то чем вызвана подобна писательская атомизация? Общей атомизацией общества? Меж тем, у поколения старше — наоборот: у них общество взаимного восхищения.
– Ты знаешь, а мне кажется, наособицу честнее. Не надо петь хвалебные речи тому, кого не любишь. Меня вот очень греет позиция «отшельничества». Мне хочется общаться со всеми писателями, не по военному принципу: «свой–чужой», а просто как с интересными творческими людьми.
– Ну, так необязательно петь хвалебные речи тому, о ком ты так не считаешь. Я говорю о единстве, а касательно отшельничества — не вымрем ли друг без друга, сами по себе?
– Вымрем без общения друг с другом, без семинаров и форумов, без возможностей дискутировать и обсуждать литературу за круглыми столами.
– О вечном — о роли писателя. Раньше как было: писатель — властелин дум, писатель — инженер душ. Сейчас как обстоят дела? Кто есть писатель? Важно ли его мнение для общества?
– Я не рассматриваю роль писателя как некоего проповедника. Скорее как фотографа. Читатель видит всё то же, что и писатель. Но задача последнего найти уникальный ракурс для фиксирования этой действительности. Не приукрасить, приврать, дорисовать, а где-то усилить, где-то растушевать.
И потом — своих героев я ищу не среди идеологов и бунтарей, не среди праведников или крупнокалиберных негодяев. Я стремлюсь показать человека обыкновенного. В эпоху, когда со всех сторон кричат "экшн", "шоу", "эксклюзив", — должен же кто-то говорить об обычном человеке. Помнишь Чехова: "Требуют, чтобы были герой, героиня сценически эффектны. Но ведь в жизни не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви... Пусть... всё будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как в жизни".
– Чувствуешь ли ты себя участником того, что принято называть литературным процессом? Он будет всё более замкнут на себе или наоборот — расширится? Мне бы вот очень этого хотелось. Есть ли надежда, что в том числе ты, Елена, дашь новый виток литературы?
– Мне кажется, что литература, безусловно, будет расширяться. Современные тенденции и Нобелевской премии, и Букера, и русских литературных премий сигнализируют о смещении фокуса. Выбор обращается к новым творческим формам. Всё чаще в литературных премиях появляется публицистика, всё чаще проводятся отдельные книжные ярмарки нон-фикшн.
Лично себя ощущать участником литературного процесса я начала не так давно. Хотя пока, как мне кажется, я еще в поиске своего стиля. Я часто встречаю острые критические замечания на тему того, что моя проза отдает публицистичностью. Но я не воспринимаю это как недостаток. Чем меньше рамок ставит себе автор, тем свободнее дышится его творчеству.
– Ну и заключая. Сейчас с удивлением узнаю: тот бросил писать вообще, тот стал сценаристом, тот музыкой занялся — будто исход из писательского дела. Себя представляешь больше не пишущей прозу, сосредоточившейся на более приятных занятиях? Или ждать всё более и более активную пишущую Елену Тулушеву?
– Не люблю пафоса. Поэтому скажу кратко: есть идеи нескольких рассказов. Буду работать.
