Канат КАНАКА. Прощание с Дон Кихотом

Гоголь

Садятся люди в электрички,

не зная чем занять досуг.

Весь век летит по черевички

кузнец Вакула в Петербург.

Чёрт дёрнул чёрта выкрасть месяц.

И, как покойница, легла,

из «Вия», на глухую местность

досель невиданная мгла.

На керосиновую лампу

надежды не держу уже.

Мерещатся, куда не гляну,

герои Гоголя везде.

Пишу, рифмую бестолково.

Но где-то за моим умом

Манилов вместе с Хлестаковым

в ночи плутают под окном.

Гуляет вьюга в подворотнях,

где совершает своё зло.

Пусть наконец-то скажет кто-то

из них: – К нам едет ревизор!

Когда, свои дела окончив

на службе, выйдет на крыльцо,

почудится в беззвёздной ночи

Башмачкину моё лицо.

Перекрестятся два Ивана,

подастся Чичиков в бега…

В степях бескрайних Казахстана

навряд ли сыщут беглеца.

Лишь Вий посмотрит отрешенно

и удалится с глаз долой.

Обиженный и оскорбленный,

Иван Никифорович мой,

Иван Ивановичу разве,

смешно подумать, не простит

обиду?! Гоголь в казнокрадстве

не станет никого винить!

………………………………….

Останется навеки втайне:

кто он, что по дороге дальней

на санках устремляя взор

в село, свой держит путь, опальный

и нежеланный ревизор?

Как растолкуешь человеку,

не ехать в ушлое село,

покуда ныне много снега,

чем в прошлый месяц, намело?

Доедет ли в метель такую

и ночь, по снегу января,

собой, извозчиком рискуя,

покамест не взойдет заря?!

………………………………….

Кому-то в эту ночь не спится.

Пусть к басурманам устремится,

чтоб побороть в себе тоску.

Не дело с бабами бабиться –

Тарасу Бульбе – казаку.

Исподтишка войной ударит,

хоть старый, но еще удалый,

так не сумев, никак, заснуть.

В лице изменятся бульвары

и всполошится Петербург.

Такая ночь бывает только

раз в жизни и под Рождество?

Так выстрелит в меня с двустволки

казак и выбросит ружьё.

И пуля душу мне остудит,

моей руки коснётся смерть.

По мне – поэту – затоскует

казак, и упадет на снег.

Метель отступит, стихнет вьюга,

на небе выглянет луна,

и длинный луч луны упругий

коснется моего лица.

Не тронет грусть коня в загоне.

Покинет чёрт с зарей село.

Казак проснется и уронит

в ладони сонное лицо.

Пущай сельчане колядуют

всю ночь. Хома испустит дух,

когда стращая силу злую,

прокукарекает петух.

Возьми Солоха на поруки

меня, за тридевять земель,

на гору, где старуха вьюга,

в пещеру, где живёт метель.

Нет у Солохи дилижанса:

нет ни коляски, ни коня.

Как долго будет продолжаться

всё это, знаю только я.

Неси по матушке России

меня – Солоха! – на метле.

Пойдет покойница из «Вия»

стращать село в кромешной мгле.

Роза на столе

Алие Кадыровой

В ларьке, где торговал цветами

узбек, а не болгар-ботаник,

купил я розу, как два дня.

Пройдя немало испытаний,

могла уйти бы на свиданье,

но оказалась у меня.

Я выбрал из сестер страдалиц,

что отстрадали, отскитались

и за сестер, и за себя,

одну, на что нашлось в кармане,

в ларьке, где торговал цветами

узбек, похожий на раба

претерпевающий утрату.

Он брат мне. И продал, как брату,

одну из лучших алых роз.

Но как зовут того узбека

в ларьке с цветами? – без ответа

остался навсегда вопрос.

Теперь принадлежит хрустальной –

коль сравнивать, то с усыпальней –

старинной вазе на столе.

Любуюсь стройной розой алой,

изнеможенной и усталой,

и равнодушной к похвале…

У алой розы нрав высокий

(такие розы на востоке

растут, наверное, в садах)

и что-то есть в ее осанке

от северянки и южанки,

что не опишешь в двух словах.

Но голос розы разве запах,

что эхом отдается в Альпах?

Я этот запах розы пью.

И роза оперной артисткой

горланит голосом лучистым.

Как розу алую люблю!

Я не скажу тебе, останься

Берёзы жёлтый, одинокий лист

случайно с веточки сорвался

и полетел листочек вниз.

Я не скажу тебе, останься…

Уйди с окна! сгинь лунный диск!

Что ты нашёл в окне страдальца,

как одинокий жёлтый лист?

Я не скажу тебе, останься…

Лети! Твой не оправдан риск

листок. Судьба сулит расстаться.

Дождь подле сядет на карниз.

Я не скажу тебе, останься…

Твой образ бесконечно чист,

что и листку не догадаться

и в мыслях, что стремится вниз.

Я не скажу тебе, останься…

У перехода гармонист

мне пел, как он всю жизнь скитался,

как жёлтый одинокий лист…

Я не скажу тебе, останься…

Прощание с Дон Кихотом

Расстанемся когда-нибудь

под одинокою горою?

У каждого из нас свой путь,

не зарастающий травою?

Храни тебя моя звезда

от бед. Перед дорогой дальней,

присядь. Тебя ругают зря

и осуждают, мой идальго!

Так бросить камень норовит –

на Дон Кихота –

каждый встречный

за неказистый внешний вид

и за высокопарность речи!

Быть может, не имея зла

на сердце, те же дети тоже

бранят, и принимает за

умалишенного прохожий,

идальго. Но он мной любим,

и я его не дам в обиду.

Пусть каждый следует за ним

от Азии до Антарктиды.

– Как я люблю, когда задрав

высоко голову на кляче

сидишь спокойно, как удав,

претерпевая неудачу.

Не ждёшь ответа на вопрос:

«В чём смысл нашей жизни бренной?»

А только задираешь нос

пред публикой высокомерной.

Как я люблю за нрав, за речь

высокопарную, за доблесть…

Уйдешь любить, страдать, стареть

и умирать один на воле…

Не оставляй меня во тьме

ума, беды, души и рока,

возьми меня, возьми к себе,

возьми куда-нибудь за скобку.

В твое лицо уйду навек, –

отбыв, отпев, – в твои морщины!

Возьми меня с собой наверх

туда, где Анна и Марина

сохранны. Полыхнёт восток

однажды, благородный рыцарь,

когда – не приведи Господь! –

с тобою что-нибудь случится!

Уйдешь, ни слово не сказав,

на кляче, старой Росинанте,

с зарёй, с собою только взяв

оружие и томик Данте.

На счастье или на беду

я встречу днями буду клянчить?

Иди, верши свою судьбу

на старой захудалой кляче!

«И что, что голова седа?»

«И что, что помутнен рассудок?»

Пусть путеводная звезда

хранит тебя везде и всюду.

Прощай,

                   мой друг!

Прощай,

                  мой брат!

Настанет день,

                       я в это верю,

когда воротишься назад,

и тихо постучишься

                          в двери…