Алексей КАЗАКОВ. «Златая печать» Сергея Клычкова
Писатель Серебряного века, но особой стати – назовешь это имя и сразу возникают в памяти сказочные образы стародавних русских поверий. Образы леших, русалок, прочих анчуток и призрачных химер, столь обильно населявших подмосковное Полесье – окрестности провинциального Талдома и реки Дубны. «Огромные поймы образовались от застоя воды с такими зарослями, так во многих местах человеку пролезть невозможно», – писал об этом крае М. Пришвин.
…Вспоминаю свою давнюю встречу в Москве в октябре 1968 года со скульптором Сергеем Тимофеевичем Коненковым. Повод был один – поговорить о дружбе художника с поэтом Сергеем Есениным, с которым он был знаком с 1915 года. Рассказывая о Есенине, старый мастер с воодушевлением вспоминал и его старшего поэта-сотоварища Сергея Клычкова. «Два Сергея, два друга – метель да вьюга», – завершил свой рассказ Сергей Тимофеевич. И наизусть прочитал несколько строк из стихотворения Клычкова «Вечер», посвященного ему в 1911 году:
Над низким полем из болота
На пашню тянут кулики.
Уж камышами вдоль реки
Плывет с волною позолота…
Сергей Антонович Клычков (Лешенков, 1889 – 1937) – поэт, прозаик, переводчик, а по сути – добрый молодец русской литературы, писатель-пантеист, истый языческий Пан своей лесной Дубравны, виртуозно владевший народным слогом, «рождающим захватистые слова».
Это о нем поэт Сергей Городецкий напишет:
Иные в комнатах родятся,
А ты – в малиновых кустах.
Клычков создал свою сокровенную литературу житийного сказа, ставшую своеобразным эпосом природной России, звучащую единой загадочной поэмой в прозе. Во многом, и это будет вполне справедливо, Клычкова можно с полным правом назвать продолжателем гоголевского письма, если вспомнить содержательную линию «Вечеров на хуторе близ Диканьки». А в мировой литературе он родственен великому пантеисту, норвежскому классику Кнуту Гамсуну (интересно и такое биографическое сходство – как и Клычков, Гамсун в юности начинал подмастерьем у сапожника).
«У Клычкова все было особенное, все самобытное: от писательского почерка до манеры одеваться. <…> Черты лица его были крупны, резки, но правильны. Посмотришь на него да послушаешь окающий его говор – ну, ясное дело: русский мужик, смекалистый, толковый, речистый, грамотей, книгочей, с хитрецой, себе на уме, работающий, мужик, который ушел из деревни на заработки, давно уже на «чистой работе» и с течением времени приобрел городские замашки <…>. Но вот он задумался, мысли его сейчас далеко-далеко!.. В горделивой посадке головы и изяществе движений что-то почти барственное. Все лицо озарено изнутри. В больших синих-синих глазах, не глазах – очах, читается судьба русского таланта, всегда за кого-то страдающего», – рисовал его словесный портрет известный писатель-переводчик Николай Любимов.
«Русская Сафо» – Анна Ахматова, впервые увидев и услышав молодого Сергея Клычкова, вспоминала о нем, как о «своеобразном поэте» и «ослепительной красоты человеке». Он пленил ее магией смысла и окающим чтением вот этих незабываемых строк:
Впереди тревОжная дОрОга,
МнОгО гОря впереди,
О, пОбудь со мнОю, ради БОга,
Хоть немнОго пОсиди.
Вольный дух родной природы Сергей Антонович впитал с первых минут своего рождения, о том писал в автобиографических заметках, в стихах и прозе. Клычков-художник весь в стихии Дубенского царства, соседствующего с царством Сорочьим. В зачине романа «Чертухинский балакирь» он восторженно-поминально рассказывал своему читателю: «Сторона наша лесная, дремучая, темная!.. Век по заоколице ходит солнце за облаком, сощурившись на болота и гати, и редко выпадет час, когда, словно странники, упершись в дальние взгорья дождевым кривым подожком, уйдут облака в полуночи на самый край чертухинского всполья, где, огибая покатые груди холмов, вьется наша лесная шептуха – Дубна...».
Эта лирическая проза, а в стихах звучало исповедальное:
Из леса, где шумят березы,
Глядит пенек с речной косы, –
На нем в урочные часы
Горят аленушкины слезы
Светлее утренней росы.
Напомню основные штрихи творческой биографии С. А. Клычкова. Родился он в деревне Дубровки Калязинского уезда Тверской губернии. В старообрядческой семье Клычковых было тринадцать детей, но вырастить удалось только пятерых, остальные умерли в детстве. Родители – отец Антон Никитич и мать Фёкла Алексеевна занимались башмачным ремеслом. Испросив у общины 35 соток земли у болота, отец возвел поодаль от деревни дом в тринадцать комнат из кирпича местной глины, украсив его внутри арками и изразцовой печью. Несколько соток засадил фруктовым садом, завел поросят, коров, овец, лошадей, кур. Основал башмачную артель из тридцати рабочих, которые шили в основном женские башмачки (как о том с пушкинской легкостью сказано в стихах самого Клычкова: «У нас в округе все подряд,/Зубами расправляя кожу,/Цветные туфли мастерят/Для легких и лукавых ножек»).
После революции 1917 года это крепкое хозяйство было раскулачено…
Истоки своего творчества Клычков связывал с одаренностью близких родственников. «…Языком обязан лесной бабке Авдотье, речистой матке Фекле Алексеевне и нередко мудрому в своих косноязычных построениях отцу моему Антону Никитичу», – вспоминал поэт в автобиографии. С малых лет он был «дитя природы»: его понимали животные, не кусали пчелы. Проучившись в талдомской земской школе, Сергей поступает в 1900 году в Московское реальное училище И. И. Фидлера, окончив его в 1906 году. Одновременно с учебой он был и участником революционных событий 1905 года на Пресне вместе со своим другом С. Коненковым. Именно в эту пору у него стали появляться первые стихи «больше про домовых и про леших». Начинается полоса многочисленных публикаций в различных литературных альманахах («Сполохи», «Белый камень» и другие). В 1908 году при содействии Модеста Чайковского (брата композитора) уезжает ненадолго в Италию, где на Капри знакомится с М. Горьким и А. Луначарским. Поступает в Московский университет, закончить который, однако, не удалось. В 1911 году в Москве выходит его первый сборник «Песни», на который откликаются Н. Гумилев, В. Брюсов, М. Волошин, С. Городецкий. Доброе слово о его творчестве сказал И. Бунин.
Лирический герой первого сборника Клычкова – одинокий Лель, грустный инок, который бродит по роще, подпираясь батожком и собирая утренние росы:
Скатный жемчуг скромный инок
Красным девушкам собрал –
По родителям поминок –
Да дорогой растерял.
Вторая книга лирики «Потаенный сад» (1913), проникнутая ощущением гармонии между человеком и природой, была наполнена тем же пасторальным духом, как и первый сборник. В его поэзии критики отмечали «безупречную рифму, певучую легкость стиха, непринужденную песенность размеров…» (В. Полонский). В другой рецензии говорилось, что не только понимание природы, «но почти стихийное, первобытное слияние с ней» (В. Смельский) обнаруживает поэт.
Столичные журналы «Современный мир», «Северные записки», «Новое вино», «Ежемесячный журнал», «Заветы», «Аполлон» широко публикуют стихи Клычкова. В 1914 году он мобилизован в действующую армию. Война отзовется в его творчестве не в стихах, а в прозе (роман «Сахарный немец»). Заочно он уже знаком с Клюевым и Есениным и составляет вместе с ними ядро «новокрестьянской» поэзии.
Революцию 1917 года встречает в Петрограде вместе с другими поэтами «крестьянской купницы», с которыми его отныне будет связывать большая дружба и общая трагическая судьба. Переехав в 1918 году в Москву, Клычков поступает на службу в канцелярию московского Пролеткульта. В том же году вместе с С. Есениным, А. Белым, П. Орешиным он создает книгоиздательство «Московская трудовая артель художников слова», в котором выходят четыре сборника его стихов: «Потаенный сад» (переизд.), «Бова», «Дубравна», «Кольцо Лады» (1918-1919). Критик-марксист А. Воронский советовал в те годы современнику слушать и читать стихи Клычкова, дабы зримо ощутить «как говорит Русь шестнадцатого века». Стихи поэта этого периода действительно отличаются образным богатством календарно-обрядовой и игровой поэзии языческого прошлого Руси. В книге «Дубравна» Клычков прощался с очарованным миром крестьянского уклада перед вторжением в него урбанизации, – на ее страницах, задолго до Есенина, зазвучал мотив панихиды по русской деревне (1914):
Слушай, сердце, по вечере слушай
Похоронную песню берез!..
Неслучайно Есенин в своем трактате «Ключи Марии» (1918) назвал Сергея Клычкова «истинно прекрасным народным поэтом», использовав «прощальные» образы «Дубравны», более того, посвятил ему свой лирический шедевр «Не жалею, не зову, не плачу…» (1921).
«В русской поэзии Клычкову нет равных в умении внушать особого рода интимно-отшельнические настроения: не медитативно-созерцательные, от книжного источника, а какие-то первозданно-поэтические, очень цельные в своей бесхитростности», – отмечал критик Александр Михайлов.
В начале 1920-х годов Клычков работает в отделе прозы журнала «Красная новь». Год за годом выходят его новые книги поэтической лирики: «Гость чудесный» и «Домашние песни» (1923), «Талисман» (1927) и, наконец, последняя книга стихов «В гостях у журавлей» (1930). Но в силу сложившихся обстоятельств вокруг его личности и творчества, он вынужден работать «в стол», написав наиболее трагический цикл «Заклятие смерти» (1933), посвященный судьбе русского крестьянства и общему уделу человеческого существования. Этот цикл, как и другие поздние неопубликованные стихи, представляли собой вершину его философской поэзии, что давало право называть его прямым наследником классических строк Е. Баратынского, Ф. Тютчева, А. Фета.
Критик-современник назвал Клычкова «крестьянским Фетом». Отчасти это верно, но скорее здесь надо бы говорить о Тютчеве, чей поэтический завет был весьма близок мироощущению Клычкова:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
И еще. Я бы определил личность поэта-пантеиста в духе персонажей Ницше, образ, близкий герою-сверхчеловеку, этакому крестьянскому мужику-Антею.
И конечно же, Клычков своим творчеством был близок известным писателям-народоведам, собирателям великорусского этнографического фольклора XIX-XX веков – С.В. Максимову (автору книг «Бродячая Русь Христа Ради», «Куль хлеба и его похождения», «Крылатые слова», «Нечистая, неведомая и крестная сила») и В.И. Симакову (автору-составителю антологии русских песен и частушек в 24 томах общим числом более ста тысяч).
В те же 1920-е годы Клычков создает романы «Сахарный немец», «Чертухинский балакирь», «Князь мира» (1925-1928) – как отдельные части задуманного общего девятикнижия (трилогия трилогий) о «Животе и Смерти» русского народа. Эти произведения приносят автору большую известность и авторитет мастера сказовой прозы, идущей по линии Гоголя, Лескова, Мельникова-Печерского. Появившись в печати, эти книги спровоцировали настоящий вал травли Клычкова со стороны рапповской критики, узревшей в нем «классового врага». В вульгарных статьях того времени его называли, наряду с Клюевым и Есениным, «певцом кулацкой деревни». Само творчество Клычкова определялось «как диверсия реакционной (идеалистической, националистической, кулацкой и проч.) идеологии…» (О. Бескин).
В подобных злопыхательских печатных выпадах ему как бы предназначалась, по определению самого писателя, роль «литературного смертника» (мужественно отстаивая собственную творческую индивидуальность, Клычков просил: «Не толкайте в спину, литература – не хлебная очередь, а тем более не делайте из писателя прежде времени “литературного смертника”»).
И все же он предпринимал тщетные попытки защитить себя в опубликованных в «Литературной газете» статьях: «О зайце, зажигающем спички» и «Свирепый недуг» (1929-1930). В последней статье Клычков, в частности, писал: «Самым торжественным, самым прекрасным праздником при социализме будет праздник… древонасаждения! Праздник Любви и Труда! Любовь к зверю, птице и… человеку! Если мы разучились, так природа сама научит нас и беречь ее, и любить, ибо лгать в ней трудно, а разбойничать преступно, так же, как и в искусстве!»
В этих провидческих словах до сих пор слышится неистребимая вера в мировое Добро вопреки окружающему Злу!..
Несколько слов об Осипе Бескине – этом «прокуроре от литературы», по определению Луначарского, – который в 1926-27 гг. руководил сектором художественной литературы Госиздата, был членом Коммунистической академии и в 1929-31 гг. ответственным секретарем «Литературной энциклопедии» (он автор статей о Н. Гумилеве, В. Казине, о «кулацкой литературе», о С. Клычкове, Н. Клюеве). Об этом персонаже Клычков писал в своих «Неспешных записях»: «На Пушкина был Фадюха Булгарин… Я не Пушкин, но и на меня есть Бескин… Бальзак где-то говорит, что фамилия у людей не созря: она определяет или физическое уродство, или особенное духовное качество… По этой формуле Бескин – бес… черт… дьявол… Бес – моя основная философская тема: всё имеет, выходит, предреченную связь и зависимость».
А чего стоил генсек РАППА (Российская ассоциация пролетарских писателей) и редактор журнала «На литературном посту» Леопольд Авербах – этот, по словам Н. Асеева «литературный гангстер» и «юркое ничтожество» (по выражению Троцкого), утверждавший, что «Клюев и Клычков – не крестьянские писатели: они идеологи капиталистической верхушки деревни (1929).
Не менее отрицательную роль в творческой судьбе Клычкова и особенно Клюева сыграл «всесильный вождь литературной бюрократии» И.М. Гронский, занимавший в 1930-е годы посты редактора «Известий» и «Нового мира».
Удивительно, но чистое политиканство и демагогию по отношению к С. Клычкову развел поэт Павел Васильев, сам ставший жертвой необоснованных репрессий. На своем творческом вечере в редакции журнала «Новый мир» в апреле 1933 года Васильев заявил: «Клычков должен сказать, что он на самом деле служил по существу делу контрреволюции, потому что для художника молчать и не выступать с революцией – значит, выступать против революции». Более того, Васильев публично стал допытываться у Клычкова об отношении к… Гитлеру. И это говорил человек, некогда посвятивший Клычкову такие проникновенные строки (из стихотворения «Мы с тобой за все неправды биты…»):
Поверивши в слова простые,
В косых ветрах от птичьих крыл,
Ты, может, не один в России
Такую сказку полюбил.
Послушай, синеглазый, тихо.
Ты прошепчи, пропой во мглу,
Про то монашье злое лихо,
Что пригорюнилось в углу.
Так, «юноша с серебряной трубой, возвещающий со стены приход будущего» (таким романтическим взглядом Клычков воспринимал своего бывшего друга-поэта), сам превратился в «злое лихо», став циничным провокатором-доносчиком как для Клычкова, так позже и для Клюева. По пословице «Народ любит праведника, а прокурор – ябедника!»
Добавлю, что на этом же вечере Иван Гронский выступил с таким заявлением: «Говоря откровенно, эти «крестьянские» поэты не друзья, а враги народа или отошедшие в сторону сторонние наблюдатели».
В те же годы Клычков постоянно выступал на писательских собраниях, высказываясь против новой литературной олигархии (в лице А. Фадеева и других), при которой свобода творчества была урезана сильнее, чем прежде (1932). Каждое его страстное публичное выступление расценивалось многими собратьями по перу как реакционное…
Теперь Клычков печатается только как переводчик: выходят книги его переводов «Мадур-Ваза победитель» (вогульский эпос – вольная обработка поэмы М. Плотникова «Янгал-Маа» – «Тундра»), «Сараспан» (фольклорный сборник народов СССР) и «Алмамбет и Алтынай» – вольная обработка киргизского эпоса «Манас» (1933-1936).
В процессе подготовки последней книги («Манас») в секретно-политический отдел НКВД поступил донос от политредактора Госиздата Розы Бегак (еще один рогатый персонаж в драматической судьбе Клычкова вслед за Бескиным), в котором она указывала, что образная система книги исходит от «кулацкого самочувствия автора», что цель Клычкова – путем «сложного и злободневного контрреволюционного иносказания» поэмы замаскировать в ней крамольное имя Троцкого. Тем не менее после обращения Клычкова к Сталину книга «Алмамбет и Алтынай» вышла в свет (1936). Но особой радости она поэту не принесла, то была лишь временная передышка:
Не мечтай о светлом чуде:
Воскресения не будет!
Ночь пришла, погаснул свет…
Мир исчезнул… мира нет…
Только в поле из-за леса
За белесой серой мглой
То ли люди, то ли бесы
На земле и над землей…
Поистине бессмертна русская классика в лице Пушкина и Достоевского, гулким эхом отозвавшаяся из своего девятнадцатого века в веке двадцатом…
У Клычкова началась жизнь без литературных заработков, без надежды обрести читателя.
В июле 1937 года писатель был арестован по обвинению в принадлежности к несуществовавшей антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия» и 8 октября того же года (в день памяти преподобного Сергия Радонежского – своего духовного покровителя) расстрелян в Москве в тюремном подвале. Все произошло, как он и предсказывал в стихах: «Слезы, горечь и страданье смерть возьмет привычной данью…».
Так оборвалась недолгая жизнь чертухинского Бовы-королевича, последнего Леля русской мифологической литературы, который, несмотря на травлю и гонения, упрямо-справедливо настаивал, говоря о себе:
Я с даром ясной речи,
И чту я наш язык,
А не блеюн овечий
И не коровий мык!
Скажу я без досады,
Что, доживя свой век
Средь человечья стада,
Умру как человек!
Борясь верой и правдой за свое крестьянское начало в жизни и литературе, активно выступая против «раскрестьянивания» крестьянских писателей, Клычков не хотел жить, говоря словами К. Гамсуна, «в стране крика, пара и огромных стонущих чеканных машин… Стране с черным небом…».
А очередной «неистовый ревнитель» в лице плакатного графомана А. Безыменского истерично грохотал на VI съезде Советов СССР, призывая всех делегатов выступить «против Руси – за СССР, создающий мощную социалистическую индустрию и совхозными и колхозными потоками величайшую поэму переоборудования лица земли и сердец крестьянства». И далее кликушествовал: «Кулацкая Расеюшка-Русь не скоро сдастся, ибо успехи наши, успехи Союза ССР, будут измеряться степенью ликвидации образа того врага, которого заключает в себе понятие «Расеюшка-Русь»:
Расеюшка-Русь, повторяю я снова,
Чтоб слова такого не вымолвить ввек.
Расеюшка-Русь, растреклятое слово
Трехполья, болот и мертвеющих рек…»
Из подобной частной политической трескотни псевдолитераторов-ничтожеств и создавалась общая идеология государства, безжалостно уничтожавшего тысячелетние духовные основы России. И как следствие этой идеологии: репрессии против крупнейших писателей и художников «крестьянской купницы».
Вот и лесного витязя Клычкова сотоварищи постреволюционная нечисть сумела одолеть. Литературно-политическое ворье в лице мелких «князей тьмы» своим поганым помелом вырвали из рук «Сергей Онтоныча золотое пёрушко»…
По словам Надежды Мандельштам, хорошо его знавшей: «После смерти Клычкова люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны» («Воспоминания»).
В 1956 году С.А. Клычков был посмертно реабилитирован за полным отсутствием состава преступления…
Многое сделал для возвращения доброго имени писателя его младший брат Алексей Антонович Сечинский (Клычков). Он долго добивался переиздания книг брата: обращался к Брежневу, в Отдел культуры ЦК КПСС, к Шолохову, но – всегда безответно. Написал воспоминания «О родном крае, поэте-писателе-переводчике Сергее Антоновиче Клычкове» (1974).
В последующие годы, преодолевая время забвения, художественное наследие Сергея Клычкова пытались вернуть читателю его стародавний друг Петр Журов, дочь Евгения Сергеевна и сын Георгий Сергеевич, российские филологи: Николай Банников, Александр Михайлов, Сергей Субботин, Наталья Солнцева, Станислав Лесневский, Лидия Соболева, Татьяна Хлебянкина, Вячеслав Морозов и зарубежные исследователи: Мишель Никё (Франция), Гордон Маквей (Англия). Благодаря их трудам стали выходить сборники произведений Клычкова как в России, так и за рубежом.
Многое сделала для пропаганды творчества писателя местная талдомская газета «Заря» (включая тематическую вкладку-страницу «Клычковский вестник»). В 2000 году московское издательство «Эллис Лак» впервые выпустило собрание сочинений С.А. Клычкова в 2 томах, дав всестороннее представление о его творчестве. В 2016 году внук поэта Сергей Георгиевич Клычков издал за свой счет практически полное собрание произведений своего деда в одном томе (стихи и проза) под названием «Я прожил жизнь свою, колдуя…». Книга эта стала своеобразным литературным памятником большому русскому писателю-языкотворцу, реально подтверждая слова М. Горького, что такие «книги помогли понять и полюбить русский народ, русский язык».
Вот и Николай Клюев, с которым у Клычкова была давняя дружба, прочитав «Чертухинского балакиря» в журнале «Новый мир» (1926), восхищенно отозвался о романе (в записи Н. Архипова): «Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя. Получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Ратовище, белый стяг с избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого. В книге «Балакирь» вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков не досказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря, – все в «Балакире» сказалось, ажно терпкий пот прошибает. И радостно и жалостно смертельно».
В личном письме Клюев обращался к Клычкову: «Милый друг! Сердечно благодарю тебя за добрые слова и за твои хлопоты! Низко тебе кланяюсь за твою прекрасную книгу «Балакирь». После «Запечатленного ангела» это первое писание – и меч словесный за русскую литературу. Радуюсь и величаюсь тобой!» (1927, Ленинград).
И потом, позже, уже из нарымской ссылки, вновь страстное клюевское обращение к другу: «Дорогой Сереженька – прими мою благодарность и горячий поцелуй, мои слезы – за твои хлопоты и заботу обо мне. В моем великом несчастии только ты один и остался близ моего креста – пусть земля и небеса благословят тебя» (1934, Колпашево).
И еще один факт, говорящий о человеческих качествах Сергея Клычкова. Когда в 1935 году в Ленинграде начались гонения на сына Николая Гумилева – Льва, он приехал в Москву на квартиру Клычкова, чувствуя себя там как дома.
«Клычковы – и Сергей Антонович и Варвара Николаевна – полюбили Леву, еще когда он жил у Мандельштамов. В тот первый год знакомства Лева наивно мне признавался: «Вот я, который в Бежецке гонял по огородам, теперь сижу у известного поэта, он мне читает свои стихи, я их критикую, покачивая ногой. И он мне рассказывает, как его ругал Гумилев, когда он пришел к нему со своими первыми стихами». В свою очередь Лева читал Сергею Антоновичу свои стихи. Клычков мне потом говорил: “Поэта из Левы не выйдет, но профессором он будет”» (Герштейн Э. «Мемуары»).
По словам тем, так и сбылось – Лев Николаевич Гумилев, сын расстрелянного в 1921 году поэта, стал профессором госуниверситета в родном Питере, воплотив вьявь мысль отца – Николая Степановича: «…Что мы создали, то с нами посегодня».
После войны в 1945 году Лев Гумилев вновь побывал в московской квартире Клычковых. «Он еще взволнован воспоминаниями о Сергее Антоновиче. Десять лет не изгладили их. Вошел и крестится – как в церкви», – записала в дневнике жена поэта Варвара Горбачева.
Завершая свой разговор о Сергее Клычкове, я вновь возвращаюсь в мастерскую С.Т. Коненкова. Тогда, в 1968 году 94-летний ваятель показывал мне, 19-летнему юнцу, среди прочего, и модель памятника Степану Разину, который был установлен в центре Москвы в 1918 году. Много позже я прочитал у Клычкова небольшой очерк под названием «К скульптурам Коненкова» (1918), который начинался словами: «Великая Российская революция, перетряхнувшая старый буржуазный уклад, раздвигает и перед искусством неизмеримую ширь и даль». После такого размашистого зачина автор с энтузиазмом рассуждал о скульптурной композиции мастера «Стенька Разин с ватагой», воспринимая скульптора «как властного поэта!» Клычкову была близка та «великолепная стихия», которая вышла из-под резца художника. «Вся эта ватага, схваченная так разнообразно, с удивительным знанием и постижением русского исторического лица, сам Стенька, благородный, преображенный, как бы очистившийся от коросты обычного и преходящего, олицетворяющий мощный дух русского народа, эта царевна, как греза, раскинувшаяся у его ног (замысел художника), – ни есть ли певучая поэма, чудесный рассказ о Русском Народе!!!» – с восторгом восклицал поэт-критик.
Не таков ли творческий лик самого Сергея Клычкова, отмеченный вселенско-круговоротной «златой печатью» его заповедного поэтического самородного слова-сказания:
День и ночь златой печатью
Навсегда закреплены,
Знаком роста и зачатья,
Кругом солнца и луны!..
И поныне живут, а это радует, своей неторопливой провинциальной жизнью клычковские Дубровки, что в двух верстах полевой дорогой от станции, от старинного Талдома. Как о том было сказано у поэта:
Давно тому железную дорогу
Вели у нас среди лесных болот…
И на каждой придорожной версте встречаешь узнаваемый отрадный пейзаж, воспетый некогда поэтом:
Я не видал давно Дубравны,
Своих Дубровок и Дубны.
Померк ты, свете тихий славный,
От юности хранивший сны!..
Упали древние покровы,
И путь мой горек и суров…
Найду ли я, вернувшись снова,
В сохранности родимый кров?..
Что ж, он «в сохранности родимый кров», – так же отшельником, как жил сам Клычков (отсюда местное прозвище – Лешенков, Лошенков, Леший), по-прежнему стоит его родительский дом, хранимый иконным ликом «Неопалимой Купины», давно ставший мемориальным музеем, но тяжело выживающий сегодня. Некогда здесь, у самого князька-навершия зарождалось неповторимое «слово от вышины и глубины»:
Здесь на тебя былые предки
Глядят, склонивши седины,
И в думы их вплелися ветки,
И в быль несгаданные сны.
Одно греет, что не в сказочном сне, а наяву, как и в бытность поэта, по-прежнему вечным гулким звоном шумит зеленый купол чертухинского леса-храма и река Дубна «дымится и туман плывет, завиваясь на кончике кольцами, как тетеревиные хвосты на току…».
Вот он, русский природный лад, звучащий величаво и завлекательно! Да и то сказать: клычковская давняя сказка способна «слепому с глаз смертную пелену снять»…
Челябинск – Талдом – Дубровки
На фото: Слева направо: Николай Клюев, Анатолий Яр-Кравченко и Сергей Клычков. 1929 год
