Капитолина КОКШЕНЕВА. О русском типе критики.
Нет никакого резона обсуждать в “Российском писателе” (газета Союза писателей России) проблемы либеральной критики – какое дело нам до чужого дома, когда в своем растранжирено в последние годы многое из того ценного, что составляло смысл русской критики.
Н.Н.Страхов писал, что современный ему критик часто напоминает повара, который на вопрос: “Сумеет ли он хорошо приготовить обед?” говорит: “Горячо будет, а за вкус не отвечаю”. Нынешнюю “горячую” критику, безусловно, представляют газеты “Завтра” и “День литературы” с их принципом “вызова” (любому правящему режиму, глобалистам, новым и старым русским, “угрюмым и малозначимым ортодоксам”, то биш православным, и пр.), с их “ударами”, “протестностью”, комфортной “окопностью”, “окаянством” и “упырством”. В общем, все дело заключается в “жаре”, а не в качестве и доказательности критики. Если бы в статьях В.Г. Бондаренко не было жара, то они давно просто бы не читались. Как заядлому парильщику ему приходится все время поддавать, поддавать, поддавать... И если у главного критика “Дня литературы” “упырь на время становится в центр спасения Святой Руси”, то у нас, грешных, прочитавших сие, вполне закономерно возникает мысль о генетически измененной критике по аналогии с вводимой Минздравом маркировкой “генетически измененные продукты”. Статьи Бондаренко следовало бы и печатать под такой рубрикой. Иначе чем можно объяснить, что сегодня критик с пеной у рта и в красном полувере защищает одно, а завтра в желтой кофте – прямо противоположное. Вова, ты где есть-то?
Два брата-акробата из “Московского литератора” (из давно известного стана свистунов) вообще не имеют ни малейшего представления о литературной художественной критике, подменяя ее публицистическими сальто-мортале с кукишами в карманах и стойками “чего изволите”.
Конечно, приличный ряд нашей критики составляют иные – те, кто пытается осмыслить литературу всерьез, чьи имена не блещут самоварным золотом, кто не ошпаривает читателей кипятком.
Полемика в критике совершенно естественна и необходима. Но сегодня в критике нет настоящей полемики. Нет потому, что полемика требует понимания другого мнения, взгляда. Принцип понимания всегда выдвигался в русской критике как основной. Следовательно, чтобы победить в полемике, необходима убедительная аргументация, требуется увидеть более глубоко и тонко то, что тебе представляется недостаточным у оппонента. Нынешняя критика как раз к этому категорически не способна: в лучшем случае произойдет то, что продемонстрировала “Литературная газета” дискуссией о современной литературе: были высказаны разные (и часто интересные) точки зрения, но каждый (за редким исключением) выступил “сам за себя”, не слыша другого и не утруждая себя пониманием иных точек зрения.
Мой собственный опыт критика в этом смысле тоже весьма показателен: я пишу о современной прозе, а отвечают мне в изданиях любого толка по одному и тому же шаблону – рассуждая обо мне (“Кокшенева такая-то и такая-то”). Впрочем, это все та же старая “детская болезнь левизны”, когда силенок нет ответить, и нужно быстрее приклеить ярлык.
Русский тип критики опирается на органический взгляд. Этот взгляд был характерен для творчества Аполлона Григорьева и упомянутого уже мной Н. Н. Страхова. Он, и только он, мне представляется верным. “Этот взгляд, – писал Страхов, — имеет именно то достоинство, что труднее всех других”. Он требует от критика исторической широты и глубинного отношения к традиции (традиция для критика не есть нечто “объективно данное”, но всегда личностно-завоеванное). Этот взгляд избегает любой партийной односторонности, поскольку поверяется прежде всего жизнью. Слово “жизнь” было главенствующим в мировоззрении и Григорьева, и Страхова. “Но и сама-то жизнь, по Григорьеву, “есть нечто таинственное и неисчерпаемое”, – пишет современный писатель Н. Калягин. Жизнь в русской критике не противоположна ни творчеству, ни художественному вымыслу, ни “цветной истине”(А.Григорьев), а литература является большим, народным, земским делом. Только презрение нынешней критики к живой жизни ведет ее к жалкому “умению” по своей личной (часто корыстной) прихоти выстраивать литературные списки “великолепных десяток” и вводить под белы рученьки в русскую литературу писателей, к “творчеству” которых без пинцета и без санобработки и прикасаться-то физически и нравственно опасно.
Вместе с тем для русского типа критики есть только одно условие – понимание своего народа; и эта способность понимания вылилась в принцип почвенничества с его боязнью “солгать на народ”. Сегодня все иначе: критик потому и “ошибается”, что ошибиться рад, ибо свои оценки выдает совершенно в отрыве от народности, подлинности и правдивости литературы, в пылу якобы защиты “общего дела”, вся “общность” которого не простирается дальше московской кольцевой дороги. Сегодня нет не только боязни “солгать на народ” или солгать на русского человека, но и собственную ложь можно выдать за “радикальную критику”. Настолько радикальную, что гаденькие тексты Вл. Сорокина и Э. Лимонова пытаться печатно утвердить в качество новой “благой вести”.
Русская традиционная критика (для меня – консервативное ее направление) никогда не была критикой фразы, никогда не превращала предмет своей речи в риторически-многозначительный эпатаж, типа: “ У меня самого родной дядя ... – настоящий русский шахид”. Бедный дядя! Совершив подвиг в Великой Отечественной войне, думал ли он, что станет только сиюминутным “аргументом” для эффектного восклицания потомка?!
Нынешний патриотический критик не просто выдает фразы, но свистит — вещает патриотическим сленгом, не видя, не чувствуя (а впечатлительность русского критика всегда была сильна, позволяя сохранять чувство меры), что “метафизическая насыщенность” критических текстов может быть и абсолютно пустой: ну, не сделать “нового мстителя” из Владимира Сорокина, даже если критик цинично уверен, что читатель “не заметит матерных слов” этого непревзойденного авторитета сквернословия, а оценит и запомнит только “метафизические усилия” писателя Сорокина, направленные “против рыжего вице-премьера”.
Увы, скорее всего все произойдет с точностью наоборот. Не может быть в русской критике двойной бухгалтерии – черного нала и белого отката. Безбрежный, допускающий нравственный компромисс, патриотизм критики с двойным дном (“пусть пишут хоть матом”, пусть пишут о любых извращениях, лишь бы выражали протест против рыжих вице-премьеров и продажных чиновников) ничем не отличается от безбрежного либерализма с его волчьим воем о свободе (даже если ради нее, голубушки, и вымрут миллионы). Впрочем, и тут нет ничего нового: в прежние времена “сапоги” были “выше Шекспира”, а в нынешние – Сорокин “патриотичнее” постдеревенщиков.
Русской критике был всегда присущ идеализм. В консервативном ее направлении это был христианский идеал, в раздраженной ненависти против которого столь дружно объединились нынешние либералы вкупе с патриотическими фразерами. Анти-идеалисты как правило в качестве главного тезиса используют “бедственное положение народа”, которому нужно выживать, так что, мол, не до идеализма. Новейший кризис оппозиции – это убедительнейшее свидетельство того, что социальная идея и духовный идеал могут далеко расходиться. Христианский же идеализм есть самая крепкая сила из сил человеческой жизни.
Классическая русская литература и классическая критика обладали замечательным свойством – искренностью. Прежний читатель мог быть уверен, что с ним говорят в чистоте сердца (даже заблуждения, нравственные метания были искренни, открыты). В наши же дни критика, понимая себя как орудие и силу, направлена не столько на то, чтобы излагать мысли и выражать чувства, возникшие от сопереживания творчеству писателю, сколько на то, чтобы воздействовать на читателя в нужном направлении и с заранее заготовленной тенденцией.. Следовательно не только возможны, но и желательны подделки под настоящую мысль и искренее чувство. Под видом пламенного служения принципам справедливости кроется холодный расчет, под прикрытием “опальности” прячется коммерческий проект, под флером “служения идее патриотизма” скрывается отсутствие знания об этой самой идее, похороненной под ворохом невежественных слов. Критик больше не хочет быть только критиком, но непременно наровит стать “известным общественным деятелем нашего века”, а значит намерен служить не истине, а жить сиюминутным интересом.
Ясно, что национальная критика сегодня не может победить – ни тиражами, ни востребованностью своих идей, ни составить конкуренции внедренной сегодня “новейшей эстетике”. Но в долгой истории русской литературы, как мы уже знаем из прошедшего, остается всегда современной именно она – до наших классиков мы, всякое новое поколение, вновь и вновь дорастаем (или, скажем так, желательно было бы дорастать).
Я, пожалуй, снова покажусь коллегам “слишком ортодоксальной”, и мне напомнят об отдыхе, приятных эмоциях, “удовольствии” (так заботятся у нас о читателе, уставшем от трудной жизни). На это я отвечу словами Николая Калягина: “Утилитарный принцип “удовольствия”, еще Кантом внесенный в основание эстетики, – принцип вообще обоюдоострый. Безусловно, удовольствие Канта или Аполлона Григорьева вернее всякой теории свидетельствует о высочайшем качестве читаемой ими книги. Но о чем свидетельствует удовольствие, которое испытывает ваш сосед в электричке, читающий Стивена Кинга?” Впрочем, нынешний критик старое эстетическое удовольствие предлагает заменить на “блевотину от экстремальной прозы”. И просто. И круто. Что, между тем, не замарает чистоты принципов лучших русских критиков.
сентябрь 2002
