Гарий НЕМЧЕНКО. Как я стал образцом скромности…
95-летию журнала «Сибирские огни» посвящается
1.
Об этом уже приходилось писать: Кузбасс – моя «историческая родина». Тут столько историй обо мне рассказывают, что давно уже сам не знаю, где в какой правда, где только намек на нее, а где – вообще чистый вымысел.
Но это давнее приключение…
Когда Сергей Донбай сказал, что хочет упомянуть о нем в Новосибирске, на праздновании юбилея «Сибирских огней», во мне заговорил не только первопроходец с Запсиба. Каким я и был тогда. В 1963-ем году… Не исключено, что проснулся уже застаревший, с хорошеньким стажем литературный жмот: зачем выстраданный (в самом прямом смысле – выстраданный!) сюжет отдавать похахатывающему коллеге?
… В телеграмме из Новосибирска сообщалось, что мой «Здравствуй, Галочкин!» принят и пойдет в одном из ближайших номеров. Я должен приехать, чтобы «снять вопросы» и подписать корректуру. Первый в жизни роман!..
Надо ли объяснять, что собирался я стремительно. Настолько, что не догадался прихватить. На всякий случай. Ее, проклятую…
А мой сосед по купе оказался старшим механиком большого рыбацкого судна, порт приписки Владивосток. Заезжал в Новокузнецк проведать земляков-белорусов. И у него с собой было. Мог ли я перед ним опростоволоситься?..
На первой же остановке, в Прокопьевске, я сбегал. В привокзальный буфет. Взял две.
И вышли мы в открытое море… Сорокалетний Дед, как обычно зовут на флоте «стармехов». И я – совсем молодой Старик с ударной стройки. Мечтавший когда-то о море, но не поступивший в училище по причине дефекта зрения: дальтоник.
Но тут-то! И хорошо видели, и понимали друг дружку с полуслова. Что нам был стремительно надвигавшийся шторм?!.. Я уже успел клятвенно заверить Деда, что на один сезон непременно схожу с ним «на краба». Он пообещал в следующий отпуск приехать на Кубань, в мою родную станицу. И заедем, уговорил я его, в Майкоп, где у тестя-отставника большой виноградник и маленький подвал со своим вином «изабелла».
И Дед расчувствовался. И оторвал от сердца «энзэ»: неприкосновенный, еще из «Владика», запас самогона.
Качка в нашем купе настолько усилилась, что он, как опытный мореман, хотел помочь мне взобраться на верхнюю полку. Но я ему сказал: обижаешь, Дед!.. Ты знаешь, кто мои лучшие друзья?.. Монтажники-верхолазы!
Как раз тут нас тайфун и настиг...
Меня бросило вниз, и я приземлился на столик, на один из тонких стаканов, при помощи которых мы только что крепили дружбу народов нашего большого Союза. Стакан хрустнул, и добрая его половина впилась в то место, на котором я только что сидел за братской беседой и слушал бесконечные морские истории…
Через пару десятков лет, когда стану профессиональным писателем и подружусь в Москве со знаменитой осетинской династией наездников Кантемировых, от старшего, от Ирбека узнаю что это деликатное место на цирковом жаргоне изящно зовется «мадам Сижу»…
Но тогда!
Как говаривали встарь, «какие нежности при нашей бедности?»
Дед велел мне распластаться на его нижней полке, немедля приступил к санитарным обязанностям, и от его морских матюгов даже у меня, чему только стройкой уже не наученного, вяли уши…
Конечно же, моя «мадам Сижу» нежданно очутилась в самой прискорбной ситуации!.. Но Дед оказался способным медбратом. Вынул осколки стекла, остатками дефицитнейшего самогона промыл рану и даже, когда я невольно вскрикнул, принялся, чертыхаясь, дуть на нее с такой силой, будто изображал шальной бриз…
Дальше он должен был лететь в Минск, но прежде чем утром укатить в аэропорт Толмачево, Дед проводил меня в медпункт на вокзале и даже попытался подавать советы, когда страдалицей-«Сижу» занялась уже медицинская сестра…
В редакции меня дожидался поэт Саша Кухно, литсотрудник отдела прозы, который занимался моим романом. Но в кабинет главного он почему-то не вошел: может быть, Виктор Владимирович Лаврентьев хотел придать беседе с начинающим автором значительность?..
Приподнялся из-за стола пожать руку и царским жестом указал на ближнее к своему столу кресло:
- Располагайтесь!.. Будьте как дома…
В другое бы время, а?!..
Мысленно возвращаясь к первому своему визиту в «Сибирские огни», я потом не раз думал, что не только себя – и главного редактора тоже лишил возможности проявить себя умным, достойным собеседником. Потому что все наше не столь краткое общение состояло из одних и тех же фраз: «Да присаживайтесь, ну что это вы?!» «Не-нет, спасибо, я постою…»
Он был не богатырского роста, но правильные черты лица, благородная седина и белый льняной костюм придавали ему не только респектабельности, но и явной вальяжности. Но и то, и другое быстренько шло на убыль. Вскоре в нем заговорил явный диктатор:
- Да сядете ли вы, наконец?!
- Нет-нет, ну что вы – большое-пребольшое спасибо!
Когда Лаврентьев привстал, я даже подумал, что он начнет усаживать меня силой… Несчастная «мадам Сижу» сжалась от ужасных предчувствий.
Но он только великодушно протянул руку и с чувством пожал мою пятерню:
- Ну, что же! Раз так – остальное вам скажет редактор.
Как быстро я потом соглашался с поправками Саши Кухно! Как доверчиво воспринимал его замечания. Как растроганно благодарил за понимание и редакторскую чуткость…
Уверен, что в творческой судьбе моей это возымело обратный эффект: и по сию пору считаюсь одним из самых несговорчивых авторов.
А тогда роман вышел, и на него тут же появилось несколько положительных рецензий: Владимира Монастырева в «Литературке». Владимира Турбина в «Молодой Гвардии». Виталия Василевского в журнале «Москва». Но что значат эти профессиональные похвалы по сравнению с восторгом относительно моих человеческих качеств?
Через несколько лет в Новосибирске мы с Сашей Кухно, дружили много лет, пришли в дом к поэтессе Елизавете Константиновне Стюарт: одалживать для меня тысячу рублей.
- Не сомневайтесь, пожалуйста, – верну во-время! – еще раз заверил я ее уже у порога.
И она всплеснула руками:
- Ах, что вы, что вы? Я тоже наслышана о вашей удивительной скромности!
А?!..
2.
Нынче бы, на празднике 90-летия журнала, не позволил себе присесть совсем по другой причине. Из давнего почтения к «Сибирским огням». Из искренней благодарности за все, что они в моей судьбе значили.
Не знаю, где мой «порт приписки» теперь, но в тяжкое, особенно по нашим временам, литературное плавание я вышел из Новосибирска-Новониколаевска. С опознавательными знаками дорогих душе «Сибирских огней». Всегда ощущая за спиной надежную гавань, в которую всякий раз потом возвращался. В любую погоду ведомый братскими проблесками немеркнущего в глухую ночь-полночь маяка. Свет которого не только сблизил друг с другом писателей моего поколения, но прошлое Матери-Сибири нераздельно соединил с ее настоящим и будущим.
Хорошо это знаю: жертвенными стараниями редакционных заботников и радетелей непрерывно создавалась могучая «Сибиросфера», из которой все мы нынче подпитываемся как из дарохранительницы Великого Духа. Это ими, в том числе, формировалось и особое, только сибирякам свойственное сознание, осиянное излученьем высоких звезд. И бесконечная вера в особую миссию безграничного сурового края.
Живший в коренных народах тысячелетний обычай довольствования малым, объединенный с правилами добровольного самоограничения у лучших из новых поселенцев, стал основой нравственного закона сибиряков, и он еще поддержит Россию, как поддержали ее сибирские полки под Москвой. Зимой жестокого 1941 года. Не сомневаюсь, что ради этого жили и работали самые достойные из редакции журнала и его ближайшего и дальнего окружения. .
Всегда помнится постоянная, но далекая от дежурной, приветливость «заведующего прозой» Бориса Рясенцева. Тут же возникает чувство уважительной благодарности, когда подумаешь о Николае Николаевиче Яновском, светлая ему память. Он первым, раньше Юрия Казакова, поддержал мои исповедальные, от «первого лица», рассказы, когда я обратился к ним после опыта грохочущих «производственных» романов.
А «король сибирского очерка» Геннадий Никитич Падерин! Чуть не походя начавший нас с Геннадием Емельяновым наставлять еще в нашем «Металлургстрое» на Антоновской площадке. По дороге в Горную Шорию.
А бывший его подручный, железный «профи» Виталий Зеленский?
Самые добрые отношения связывали нас и с общим шефом «молодой прозы Сибири» Анатолием Владимировичем Никульковым, и со старшиной поэтической роты Леонидом Васильевичем Решетниковым.
Но особь-статья, конечно же, – незабвенный Александр Иванович Смердов.
Тогда он только что вернулся из Китая, где был собственным корреспондентом «Литературной газеты», и нынче, вновь пытаясь отыскать его добрый след на нашем Запсибе, нашел слегка пожелтевшую визитку с иероглифами на обратной стороне и надписью под фамилий, по-русски: «Пекин. Дундань. Синзунбу хутун, 20». Но четко помню, как выглядела его небольшая статья и стих под ней в нашем «Металлургстрое». И то, и другое было потом напечатано в «Литературке». Но прежде – в нашей крошечной газетенке.
Он потом не раз и не два в Новокузнецк возвращался, – собственный корреспондент по Сибири! – радовался с нами счастливым изменениям и печалился над промахами. Но главное – он нас защищал от не в меру ретивого партийного начальства. Он нас, чем только мог, поддерживал. Мы были для него продолжателями «кузнецкой легенды» – великого Кузнецкстроя.
К концу шестидесятых-в самом начале семидесятых и на стройке, и во всем городе создалась неблагополучная, почти до предела, ситуация с жильем, бытом, экологией. Я написал исходящие болью очерк «Новый город на земле», в котором рассказывал, кроме прочего, что памятник воспевшему наш «город-сад» Владимиру Маяковскому теперь покрыт прочным слоем графита, а заяц, убитый охотниками далеко за городом, весь оказался в угольной пыли и с пятнами машинного масла на боку – ну, чисто пролетарий! Собрат по классу…
Московские газеты, которые до этого обрывали мне рукава – тянули с очередным духоподъемным репортажем на первую полосу, теперь уныло отмалчивались. Больше года я перекладывал свой «Новый город…» из одного издания в другое.
А тут как раз отец с мамой, у которых в станице подрастал наш старший сын, раздумали продавать дом и перебираться в Новокузнецк: поздно в такие годы, слишком поздно!.. И мы с женой вынуждены были вернуться на Кубань. Но не в станицу. В ее (все-таки город!) родной Майкоп. Как я посмеивался потом: в «черкесский плен».
Но тогда было не до смеха. Вадим Бакатин, секретарь Кемеровского обкома, собственной рукой разорил мой очерк «Кузнецкая легенда», оставил от него в общем кузбасском сборнике рожки да ножки. Автор – предатель! Уехал из Сибири...
И тут мой «крамольный» очерк увидел, наконец, свет. В «Сибирских огнях»!
Какие звонки пошли главному редактору!.. Смердову. Какие письма посыпались!
В Новокузнецке бригада монтажников Коли Тертышникова отказалась, спасибо ей, подписать подготовленные горкомом бумаги: о моем исключении из Союза писателей. И подать пример городские власти потребовали от Александра Ивановича: не я ли его подвел? Первого!..
Но не зря же он столько лет пробыл в Китае.
Как опытный дипломат, срочно командировал в Новокузнецк «двупрофильного» и легкого тогда на подъем Бориса Тучина. И тот со страстью даровитого поэта и опытом талантливого врача срочно сочинил хвалебную оду медицине «стального города» – конечно же, она того стоила!
Чуть позже, когда страсти понемногу утихли, Александр Иванович даже позволил себе дать мой небольшой, но емкий роман. Любимую «Долгую осень». О том же самом: об измученной душе в больном городе.
3.
Надо прямо сказать, что «тайным советником» Смердова к этому времени давно уже был его полный тезка. Некто Плитченко.
Тут я откровенно заплакал, Саша!.. И долго сидел, опустив голову…
С той поры, когда ты от нас ото всех ушел, у меня больше не было такого верного и надежного, такого талантливого, во всех отношениях, друга.
Посвящениями мы обменялись еще в первые годы нашего давнего знакомства. А после, когда тосковал на зеленом Юге, на теплом Северном Кавказе, или в каменной холодной Москве, писал о тебе уже в текстах лучших своих, ну, на моем уровне, рассказов: и в «Предчувствии журавлей», и в «Воспоминании о Красном Быке»…
Этот наш общий Бык, которого вместе, пусть в разных краях, столько лет мы пасли и в предгорьях Ала-Тау, и под Эльбрусом, нынче все продолжает напоминать о тебе… Так, по древнему преданию шорцев, на лосиных рогах путешествуют духи ушедших родственников. А мы были по духу родные братья…
Вольные жители и непокорные, яростные патриоты придуманной нами страны Сибирии.
Сколько собирался о Саше написать! Даст ли Бог?
Вот только одно из его писем: «Был я в командировке длительной по Северу Томской области. После этого лежал в гриппе.
Без меня твою «Гостиницу в центре» закатили в набор на №З (юбилейный) среди таких корифеев пера, как В.Астафьев, Г. Федосеев, М.Кубышкин, Л. Мартынов (проза), В. Щедрин, А. Борщаговский. До слез хочется видеть твое имя в юбилейном номере. Дорогого для нас журнала, в который я, несмотря ни на что – верю!
У нас тут д и к и е в е щ и: бюро Обкома за бюро. Есть решение уволить Н.Н. Яновского и вывести из редколлегии, но пока он – тут. Выступи у нас. Не обижайся!
И тебя, Старик, и твое многочисленное семейство крепко обнимаю в Новый год, пью за Вас, люблю, желаю здоровья и удач.
Твой верный хохол Александр».
И одна пророческая телеграмма, полученная двумя-тремя неделями позже: «Гостиница идет без правки плюнь современник ради будущего юбилейный номер прочтет планета воскл – Плитченко».
Перед этим рассказ «Гостиница в центре» я отправил в «Наш современник», в котором до этого еще не печатался. А Саше послал с дружеской просьбой прочитать. Но вот что из этого вышло...
Не с руки было начинать сотрудничество с уважаемым журналом с малопонятных «телодвижений»… И в «Нашем современнике» Сергея Васильевича Викулова я потом печатался много лет. Пока на смену ему, вологодскому собирателю, северянину, пришли не то что не свои, не сибиряки – пришла почти тут же на корню купленная, якобы с патриотическими намерениями, самовлюбленная московская школа.
4.
А я по-прежнему считаю за подарок судьбы благодатное для меня совпадение норова 400-летнего, без малого, Новокузнецка, насельником которого до сих пор себя ощущаю, и характера сибирской столицы. Сколько об этом было переговорено во время незабываемых дружеских застолий в Новосибирске, в Кузне, в Москве!.. Какой радостью бывали неожиданные встречи с новосибирцами в далеких от наших мест Домах творчества и сколько они придавали душевных сил. Разве все это не возвысило наши строки? Не сделало сокровеннее?
Плитченко словно отодвинул от меня линию сибирского литературного горизонта. Вернул, во-первых, земляков, ушедших с Кузнецкой земли в соседний Новониколаевск: поэта и переводчика Юрия Ключникова, прозаиков Василия Коньякова, Владимира Конькова, Николая Самохина. Талантливого и несчастного друга Колю, с которым вместе работали в «Голицыно» в тот роковой для него месяц…
Щедро и пылко Александр делился не только добытым знанием о былых исследователях нашей «страны Сибирии» – знакомил, как будто торопился успеть, с писателями-современниками Владимиром Сапожниковым, Аскольдом Якубовским, Евгением Городецким, Геннадием Карпуниным, Михаилом Черненком Виктором Суглобовым, Михаилом Щукиным, Владимиром Курносенком… О ком что-то знаю и нынче, о ком – совсем нет…
«Нас было много на челне…»
Сколько – сегодня?
Саша познакомил меня с Геннадием Заволокиным. Тоже – «особь-статья»?
Несколько лет назад, в бытность главным редактором Владимира Берязева, «Сибирские огни» напечатали мой большой очерк «Казаки и пигмеи, или Подвиг Геннадия Заволокина».
И, что будешь делать: снова кое-кому в славном граде Новокузнецке пришелся не по душе!.. Теперь даже не «владельцам заводов, газет, пароходов» – их верным прислужникам. Опровержения, правда, они не потребовали. Но ко мне пришло горькое понимание: не только тысячи заинтересованных глаз и нынче с благодарностью смотрят народную избранницу «Играй, гармонь любимая…»
Пристально следят за ней и злые глаза.
Не знаю, увидели или нет журнал с той моей публикацией продолжатели отцовского дела: Анастасия и Захар. Но я с тех пор смотрю их передачи с тревожной заинтересованностью: переживаю, как за родных детей.
Не оступитесь, милые!.. Не подведите нас: всех вместе.
Один из «крайних» выпусков встретил с особенным чувством: снимали его в Карачаево-Черкесии, по соседству с родными моим местами. У горских кунаков.
Увидел первые кадры, и тут же позвонил в Москве давнему другу Валерию Дзыбе. Боевому полковнику МВД. Абазину. Предки мои когда-то жили в ауле, который так теперь и зовется: Мало-Абазинка. А Валерий Алиевич нет-нет, да вспомнит, как в нашу Отрадную из своего Старо-Кувинского аула мальчишкой «гонял на велике».
Радостно откликнулся теперь: спасибо, мол, все бросаю, сажусь перед «ящиком»!
Сам по сути гляжу по «ящику» только новости, хоккей, кое-что из канала «Культура». И – Заволокиных. Так вышло.
На том давнем концерте в Новокузнецке, на нашем Запсибе, когда с Геннадием Дмитриевичем последний раз виделись, мне пришлось сказать речь о «приватизации народного духа» и присвоении фольклорных богатств. «А Заволокин едет из края в край, – это уже из описания концерта в «Казаках и пигмеях…», – и всем, кто пришел на встречу с ним, говорит: послушайте-ка внимательно друг друга! Один на одного посмотрите-ка – это все ваше, ваше! Вы видите, как вы талантливы, как щедры душой, как по-прежнему добры, несмотря ни на что! Как духом народным сильны. Берегите его, он – наше общее достояние, берегите!
В то время, когда столь многие Россию растаскивают на куски, безжалостно раздирают, Заволокин ее самоотверженно соединяет, и все его поездки по дальним краям – это стежки, которыми он накрепко сшивает Родину: их не разорвать! Никому!..»
Не тем же все последнее время занимался и сам я?
Составил четыре сборника северо-кавказской прозы: «Война длиной в жизнь», «Цепи снеговых гор», «Лес одиночества», «Дорога домой». Написал к ним предисловия. Друг с другом объединял горцев и всех их – с русскими… Но я-то родом из тех краев, я – казак!.. А как сибирячок Захар, чистый чалдон, с этим же, считай, справится?!
И с какой радостью, с какой благодарностью я бы его после умной, дельной передачи обнял!
Точно также, как когда-то его отца. В нашем Новокузнецке.
5.
Вот потому-то я и стоял бы сейчас перед 95-летним журналом.
Как стоят перед уважаемым старшим.
И, как на Северном Кавказе, ждал бы, когда мне перепадет традиционный «бокал для младшего» – из рук почтенного именинника.
Поднял бы его, хоть нынче не пью, в память наших ушедших: вечная им память!
И за здоровье ныне здравствующих: многая им лета!
