Евгений МОСКВИН. Диалоги с самим собой

Иронический триптих

Аптечный киоск

От автора

Вот некое продолжение романа «Профили», написанного мною более двух лет назад, - по сути дела, все же продолжение условное, потому что я давно забыл детали той истории. Я быстро выкидываю из головы законченные произведения. Так что если кто-то обвинит меня, что этот маленький рассказ связан с тем большим романом лишь именем «Павел Гордеев», я не выскажу ни одного аргумента в свою защиту… кроме одного-единственного: Павел Гордеев из романа «Профили» также занимался живописью.

* * *

Аптечный киоск располагается внутри высоченного двухэтажного здания, на первом этаже, возле самого входа. Ранее здание было обширным торговым комплексом, но теперь от магазинов остались только железные каркасные секции 3х4х5 метров с облупившейся краской, которая кое-где приобрела коричнево-черный цвет, - пятна и «потеки» сгущаются от краев к середине. С немногочисленных остатков пластиковых перекрытий свисают оплавленные ошметки, похожие на оборванную паутину. На полу в одной из секций первого этажа виднеется наполовину сгоревшая картонная коробка, по всей видимости, из-под обуви; на потемневшей крышке, кажется, еще можно прочесть название обувной фирмы.

Аптечный киоск перед входом – настоящий оазис в этой каркасной пустыне, - удивительно, как он уцелел при пожаре. Через огромное во всю стену окно на другом конце первого этажа в помещение проникает алеющий свет закатного солнца. Этот свет, распространяющийся по всему помещению, словно старается вдохнуть в эти железные каркасы новую жизнь, - это тоже пожар, но медленно распаляющийся к созиданию.

Возле аптечного киоска нет ни одного покупателя, и молодая аптекарша, выйдя в зал, неторопливо прохаживается взад-вперед перед окошком; иногда она преодолевает полпути по направлению к далекому окну, в котором горит закат, и тогда ее халат напитывается алым.

Дверь отворяется, входит Павел Гордеев.

-О! Это вы… здравствуйте! – аптекарша краснеет от удивления; Гордеев понравился ей сразу – когда он еще только появился в этом маленьком городе.

-Здравствуйте, - Гордеев кивает и улыбается.

-Знаете, здесь чертовски скучно. Хорошо, что вы появились.

-Я, к сожалению, ненадолго.

-А-а, понимаю. Вы же все время пишете, ни одной свободной минуты нет.

-Да, я как раз сейчас работаю над одним эскизом… скажите, есть ли у вас какие-нибудь капли для носа, чтобы остановить хронический насморк? Он меня уже, ей-богу, замучил. Я капаю себе в нос по десять раз на дню, но насморк все возвращается, тогда как я давно уже не простужен. Просто не знаю, что делать. Я просыпаюсь среди бела дня с забитым носом, потом закапываю очередную порцию капель, но заснуть уже после этого я совершенно не в состоянии. И работать тоже не могу.

Аптекарша игриво прищелкивает языком.

-Бедный вы, бедный… вы работаете по ночам? – она заходит в киоск.

-Да. Всегда только по ночам. Так что вы посоветуете?

-Сосудорасширяющими каплями можно капать хоть всю жизнь, я это по себе знаю… и насморк не пройдет.

-Ага, – Гордеев усмехается; его собственный голос, словно стараясь компенсировать приглушившийся стенами киоска голос аптекарши, повышается, – я это уже понял.

-Я дам вам масляный бальзам. Закапывайте его три-четыре раза в день. Он не пробивает носа, но устраняет зависимость – от сосудорасширяющих капель. Так что наберитесь терпения. Через пять-семь дней все пройдет.

-Я постараюсь.

Одна из темно-рыжих бутылочек на прилавке исчезает – стеклянный ряд, сиявший четырехконечными крестообразными отблесками, моментально погасает, - в цепочке света исчезло звено.

-Конечно, вам, наверное, трудно будет писать в таком состоянии. Как можно сосредоточиться, когда забит нос. Наверное, это даже искажает зрительные образы, возникающие в мозгу.

Гордеев усмехается. (Это усмешка знатока искусства – на неловкое суждение дилетанта).

-С чего вы взяли?

-Не знаю. Я, кажется, слышала, что для полноценных зрительных образов необходима идеальная работа всех пяти чувств. Это неверно?

-Нет, неверно.

Гордееву хочется отпустить остроумное замечание: «На самом деле, чаще всего достаточно только одного шестого», - однако он все же не привык шутить, когда слышит неверные рассуждения о творчестве.

Он так ничего и не прибавляет – стоит и ждет, пока аптекарша подаст ему бальзам через окошко. Потом расплачивается.

-Но разве забитый нос не мешает вам в вашей работе?

-Мешает, но дело не в этом.

Аптекарша снова выходит из киоска. Гордеев уже собирается уходить.

-А в чем же тогда?

-Что?.. А-а… главное для художника… да и для любого творческого человека вообще… выхватывать в обыденном течении жизни искры Бога.

-Интересно. Но как именно вы это делаете?

-Здесь нет никакого специального способа. Это получается само собой.

-Как это – само собой?

-А очень просто – глаза сами отыскивают эти искры. Взгляд сам набредает на них, - Гордеев останавливается на пару мгновений. Потом продолжает:

-Вот сейчас, например, я вижу искры на этом флаконе с бальзамом, - Гордеев поднимает рыжую бутылочку до уровня подбородка. Она ослепительно сияет в свете закатного солнца.

-Вы видите искры Бога в этом флаконе? Откуда они там взялись! – аптекарша говорит не удивленно, нет; почти восторженно.

-Не во флаконе, - поправляет Гордеев с предусмотрительной интонацией, - я сказал «на флаконе». А откуда они на нем взялись я понятия не имею.

Взгляд художника заворожен (что никак не сочетается с интонацией его реплик); Гордеева, по всей видимости, начинают обуревать затаенные страсти. Странные… отрешенные…

-Знаете что? – внезапно он будто бы спохватывается; пристально смотрит на аптекаршу. – Пожалуй, я уже сейчас закапаю, - он открывает бутылочку, запрокидывает голову и подносит ее к ноздре.

Бальзам через открытое горлышко льется не в ноздрю, но вниз, на губы, на подбородок, на шею и, в конце концов, затекает под рубаху.

-Эй, да что же вы такое делаете! Там же нет пипетки.

Гордеев немного сбит с толку своей ошибкой. А также резким масляным запахом, ударившим в ноздрю.

-Я совсем забыла продать вам пипетку, - аптекарша снова заходит в киоск, - нате вам салфетку, вытритесь. Вы весь перепачкались, - она протягивает ему через окошко, - ну как же это – капать бальзам без пипетки, - повторяет она; уже смешливо.

Гордеев обтирает лицо и шею.

-Скажите, я все хотел спросить… когда раньше заходил, все хотел спросить и забывал… как так получилось, что вас киоск уцелел при пожаре?

«Кабинет доктора Кэмпбелла»

Впервые этот персонаж – доктор Кэмпбелл – зародился как некая литературная идея еще лет пятнадцать назад, когда я был совсем ребенком и писал детективные романы – большие и неумелые. Этому рождению сопутствовала довольно странная вещь: мне почему-то казалось, что персонаж доктор Кэмпбелл уже существует, и я окажусь плагиатором, если напишу свое собственное произведение, в котором он станет главным действующим лицом. Более того, у меня было и еще одно неясное впечатление (сходное с первым) – что и название «Кабинет доктора Кэмпбелла», также придумано не мною.

Но:

Я, как ни старался, не мог припомнить – хотя бы мало-мальски – сюжета этого произведения (то, что я не читал его, не вызывало у меня никаких сомнений, однако я мог слышать от кого-то в пересказе, - но и такого эпизода также не всплывало в моей памяти);

Каждый раз, когда я придумывал хоть какой-то кусочек фабулы или сюжетный ход, у меня тотчас возникало ощущение, что это придумал не я, но где-то уже слышал об этом.

Шутка ли, я мог бы просто сочинить свой собственный сюжет и, таким образом, вспомнить сюжет произведения, который якобы когда-то слышал!

Однако для меня это, конечно, означало понапрасну терять время – сочинить «свое собственное» произведение для того, чтобы припомнить то, которое уже существует, - в результате каждый раз, когда доктор Кэмпбелл всплывал в моей голове, я испытывал чувство отрешенности и беспокойства, и «тупиковости», - я уже понимал подспудно, что так и не смогу приняться за дело, пока не попытаюсь выяснить, в чем причина моих странных впечатлений.

В то лето я отдыхал у себя на даче, те самые ежегодные два месяца, которые моя мать позволяла мне безраздельно посвятить творчеству (в остальное время это пошло бы в ущерб учебе), - два месяца, всего-навсего! – так что, разумеется, следовало как можно скорее, не теряя времени, пролить свет на волновавшую меня проблему.

Моя мать и стала первым человеком, у которого я спросил о докторе Кэмпбелле.

-Нет, я никогда ничего не слышала о нем, - был ответ, - я никогда не читала такого произведения – «Кабинет доктора Кэмпбелла».

Собственно, это было два равновесных ответа – вполне можно было бы ограничиться и одним, - но такова уж манера моей матери – давать по нескольку ответов на один и тот же вопрос, следовавших друг за другом, - и что их было на сей раз только два, явилось случаем положительно редким. И еще перед тем, как давать ответы, мать всегда задавала несколько совершенно необязательных вопросов, резко и удивленно, настороженно и будто от чего-то защищаясь. На сей раз, это могло бы выглядеть примерно так:

-О докторе Кэмпбелле?.. – интонация вверх; на лице – крайнее удивление (почему-то); глаза широко открыты, едва ли не вытаращены, - подожди-ка… я не понимаю… (интересно, чего?), - докторе Кэмпбелле? – снова тот же самый переспрос.

И только после этого должно было бы последовать что-то содержательное.

Но нет, теперь мать просто дала два равновесных ответа, ровно и уверенно. Я даже подивился, а потом в голове мелькнуло: «Тут что-то не то… может быть, это неспроста? Она же всегда, всегда реагирует одинаковым образом, а сейчас…»

Но не могло же это значить, что она слышала о докторе Кэмпбелле, но по неизвестной причине старается скрыть это? И зачем?

Следующая, однако, мысль меня более или менее успокоила: «Если бы она как всегда начала переспрашивать, тебе тоже показалось бы, что она могла слышать о докторе Кэмпбелле, но в чем-то не уверена – даже если бы после этого последовал уверенный отрицательный ответ. Успокойся, ты просто накручиваешь себя подозрительностью…»

В любом случае, если моя мать не слышала о докторе Кэмпбелле, это мало что проясняло – она хотя и много читала, но ее нельзя было назвать ходячей энциклопедией. Разумеется, я не успокоился, решил спросить еще кого-нибудь.

Вторым человеком, к которому я обратился, была моя ровесница, жившая по соседству. Ее звали Юля Токарева. Изо дня в день мы играли с ней в «бур-козла», сидя на канавной трубе, широкой и ржавой, - и сейчас, когда я вышел с участка на дорогу, я – как всегда в семнадцать часов - обнаружил ее на нашем постоянном месте тасующей пластиковую колоду.

(Помимо того, что мы каждый день проводили за картами, Юля еще один раз призналась мне в любви. Было это так: она спросила, «хочешь знать, кого я люблю?»

-Ну скажи, - ответил я, совершенно бесцветно.

Я и не подозревал, что речь может идти обо мне.

-Лучше напишу на дороге. А ты отвернись, хорошо?

Я согласился.

Юля вывела на земле деревянной веткой всего-навсего одно слово: «ТЕБЯ», - впрочем, буква «Я» была написана в зеркальном отражении, - то есть выглядело это: «ТЕБR»; из-за чего я не сразу сумел прочитать.

А потом тотчас обернулся – Юля уже стояла у меня за спиной, будто бы выжидая; но на самом деле, она ничего не выжидала, – и отпустил в ее адрес замечание, – что она неправильно пишет букву «Я».

-Я знаю, - ответила Юля, - но у меня по-другому почему-то не получается. Никогда не получалось.

Я посмотрел на нее. Я понял, что моя реакция на ее признание – а точнее, отсутствие реакции – кажется Юле абсолютно естественной; она продолжала держать себя как ни в чем не бывало.

Наверное, ей было все равно, испытываю я ответную любовь или нет.

Я не испытывал, и отсутствие энтузиазма – с моей стороны – ни в коей мере ее не обидело.

Спустя некоторое время мы как всегда принялись играть в «бур-козла»).

-Да, я где-то слышала о докторе Кэмпбелле, - сказала мне Юля.

-Где? Когда? – оживился я.

-Кажется, слышала… - тотчас же поправилась она, - а может быть, никогда на самом деле и не слышала. Может, это мне так сразу стало казаться, как только ты произнес это имя. Так ведь бывает, правда?

-Поразительно! У меня точно такие же ощущения – когда я сам его произношу, - признался я, - и это не дает мне покоя.

-Давай играть в «бур-козла», - предложила Юля.

-Хорошо. Только если ты еще что-нибудь вспомнишь, обязательно скажи мне.

Юля утвердительно кивнула.

-Конечно. Но лучше бы ты успел написать свое произведение до того, как доктор Кэмпбелл появится… если появится.

-Что? – встрепенулся я. - Что ты имеешь в виду? В каком смысле?

Но Юля никак не отреагировала на мои вопросы и уже обстоятельно раздавала карты; выражение лица у нее было точно такое, как и после того эпизода, когда она призналась мне в любви – абсолютно спокойное, непроницаемое; даже равнодушное…

Позже, часа через два, я снова вышел на дорогу и случайно услышал разговор на Юлином участке, возле дома, – она говорила своему дедушке, что я решил написать новое произведение - «Кабинет доктора Кэмпбелла».

-«Кабинет доктора Кэмпбелла»? Так ведь такое произведение уже есть!

-Неужели? – мигом спросила Юля. – Ты читал его?

-Нет. Слушал по радио. Давно. Несколько лет назад. Да, это была радиопостановка. Доктор Кэмпбелл убил свою жену.

-Убил жену?

-Да, - подтвердил Павел Михайлович – так звали Юлиного дедушку.

-А что еще там было? Расскажи поподробнее!

-О, нет, ничего больше я не помню. Говорю, это давно было. Возможно, даже десять лет назад, - он сделал ударение на увеличившийся срок давности.

Я слышал их голоса за живой изгородью из хмеля, освещенной вечереющим солнцем; постепенно у меня в груди крепло странное жжение – смесь разочарования и крайнего интереса к таинственности: доктор Кэмпбелл убил свою жену! – и это чувство интереса (я бы назвал его «читательским») брало верх.

В результате, мне хотя и было неприятно, что я не смогу написать «Кабинет доктора Кэмпбелла», я знал, что рано или поздно справлюсь со своей «творческой неудачей».

Поверх живой изгороди я видел верхнюю половину кухонного окна, в котором была отворена решетчатая форточка. Звуки кипящего на сковороде масла усиливались по мере продолжения разговора между Юлей и Павлом Михайловичем – усиливались, словно вторя жжению у меня в груди, ровно – не так, как если бы кто-то переворачивал еду на сковороде, – тогда это были бы шипучие всплески; напротив, у меня возникло впечатление, что за плитой никто не следит. Между тем, в самом начале их разговора – когда только вышел с участка – я отчетливо услышал шарканье ног в доме, на кухне.

Разговор на участке все продолжался.

-А Денис решил написать рассказ о докторе Кэмпбелле, - говорила Юля.

-Ну и пусть пишет.

Я двинулся по дороге, в сторону Юлиного участка.

-Как это? Раз ты говоришь, что…

-Ну и ничего особенного, - не дал договорить своей внучке Павел Михайлович, - будет еще одно произведение с таким названием, еще один доктор Кэмпбелл. Что здесь такого?

Я уже стоял возле калитки, которая вела на участок, и смотрел на разговаривавших. «Надо попросить его… - вертелось у меня в голове, - попросить, чтобы он постарался вспомнить – все-таки, - о чем была эта радиопостановка». Сам не знаю, почему, я был твердо убежден, что если я повторю Павлу Михайловичу тот же вопрос, что задала Юля, - полминуты назад, - он уже не отмахнется, не ответит наотрез, что ничего не помнит, но его реакция будет уже совершенно иной: он задумается и, в конце концов, сообщит весь сюжет услышанной им когда-то постановки, от и до, - так, словно прежнего его ответа вообще не было.

Юля иногда отмечала, что я чересчур самоуверен. Возможно и так, однако сейчас мною владела не простая самоуверенность, – я бы назвал ее «писательской» - когда ты, в какой-то мере, начинаешь относиться к живым людям, как к литературным персонажам, - ты надеешься, что сумеешь вычеркнуть их реплики из действительности подобно тому, как вычеркиваешь реплики персонажей – неудачные или, по какой-то причине, неприемлемые, негодные, - при работе над произведением.

Павел Михайлович заметил меня прежде, чем я окликнул их.

-Денис! – он улыбнулся.

Я поздоровался и прошел на участок.

-Ты представляешь, ты был прав, - произнесла Юля, - доктор Кэмпбелл действительно уже существует.

Я стоял близко к стене дома, стоял и смотрел на них; а нижняя оконная рама кухонного окна была в нескольких сантиметрах от моего уха. Звук кипящего на сковороде масла едва ли не оглушал меня – я с трудом расслышал Юлины слова.

И вдруг – неожиданно для самого себя; поддаваясь какому-то доля-секундному мановению, - я начал говорить совершенно не то, что собирался.

-Марья Даниловна… где она?

Павел Михайлович изменился в лице.

-Кто? – спросил он – так, будто эти имя и отчество были ему не знакомы.

Юля тоже изменилась в лице – при моем вопросе. Она и Павел Михайлович смотрели теперь на меня в упор.

Сверлящие взгляды.

Я не отступился – ни эти взгляды, ни мое удивление (своему собственному вопросу) не удержали меня от продолжения.

Напротив, все это подтолкнуло меня:

-Марья Даниловна, - повторил я, - Юлина бабушка… где она?

-Марья Даниловна сейчас занята, - ровно произнес Павел Михайлович.

-Но я хочу поговорить с ней. Это очень важно.

-Что такое? Если это так важно, то можешь сказать и мне.

-Нет, я должен поговорить с ней, - настаивал я; мое дыхание затаилось.

Павел Михайлович побагровел.

-Я же сказал, она сейчас занята, - упрямо повторил он, а Юля отвернулась, резко, всем телом, - так делают люди, старающиеся выставить напоказ свою обиду.

Смена палитры – с серой на зеленую

Сырая, затхлая комната, похожая на подвал. Полутьма – маленькое оконце отбрасывает свет на отсыревший пол. Когда смотришь на белесый квадрат окна, сразу хочется представить еще и решетку.

Повсюду на полу разбросаны белеющие листы бумаги; некоторые сильно искомканы, некоторые засалены или вываляны в грязи, иные же все-таки выглядят вполне себе пристойно и чисто, однако само их положение, так или иначе, производит не только впечатление крайней неряшливости – уныния и упадничества.

В комнате всего-навсего один предмет мебели – средних размеров табурет; возле табурета сидит на корточках человек в длинном темном плаще, похожим на магистерский, и в очках, едва посверкивающих из-под волосяных колечек, густых и маленьких. Туловище человека кренится то влево, то вправо, то на одну согнутую ногу, то на другую, достаточно плавно, - а вот руки так нервно и оживленно шуршат листами под ножками табурета, что кажется, будто существуют обособленно от человека; некая чужая нервничающая часть.

В стене, позади человека образовывается желтоватый проем, скрипят железные петли. Человек не обращает на это никакого внимания.

В комнату входит еще один; плотно прикрывает за собой дверь.

-У тебя не получается? – обратился вошедший к писателю.

Тот еще пуще зашелестел бумажками – словно хотел заглушить только что произнесенный вопрос, стереть его отпечаток в сознании; конечно, безрезультатно, - ясно изначально; поэтому шелест был таким затравленным и яростным.

-У тебя что-то не выходит? – неумолимо, но заботливо повторил вошедший; сразу за этим он присел рядом с писателем, - видно стараясь показать свое соучастие.

Тот резко обернулся.

-Что?.. – в нерешительности быстро поводил глазами из стороны в сторону – за стеклами очков; потом произнес (бесцветно):

-Все.

-Все?

Пауза. Писатель принялся нервно перекладывать листки, которые лежали перед ним: второй - на первый, третий – на второй… потом третий – на четвертый, второй – на третий…

-Да, - ответ глухой, низкий, невнятный… как будто безотчетный.

-Но постой-ка, - вошедший резко поднялся с корточек, - подожди… ты же написал все это, - он коротко обвел глазами каменный пол комнаты, по которому были разбросаны бумажные листы.

Писатель резко обернулся и докончил утвердительно:

-После романа.

-Да. После романа.

-Здесь нет ни одной оконченной вещи. Ни одного готового рассказа. Боже, как сложно написать хотя бы один рассказ после того, как закончил роман!

-Потому что отдал все силы? Но неужели ты их еще не подкопил – ни на один коротенький рассказ!

-Хэ… - писатель состроил презрительную мину, - вы ничего не понимаете. На роман я отдал все силы, всего себя – все образы, которые только таились во мне и о которых я даже не имел представления и вытягивал из себя по ходу письма – ручка, скользящая по бумаге, оставляет строку за строкой, но и чернильная нить вытягивает из тебя образы, словесные повороты, метафоры, даже сюжетные ходы, о которых ты и не подозревал до того, как взялся за работу… до работы у тебя в мозгу только какая-то неясная фабульность… аморфная, выпуклая фабульность - да-да, точнее определения и не подберешь. А как только садишься за работу – вся она под действием чернильной нити облекается в прозу – как по волшебству. И вы знаете, в романе было так много пространства, чернильная нить оказалась так длинна – она вытянула из меня столько разноликих образов, что теперь каждый новый – уже на нити рассказа, короткой нити – кажется мне вторичным; словно он уже был в романе. Или ничтожным – в сравнении с теми, что были в романе. И нить коротка; тоже ничтожна, по сути дела. Нет никаких сил браться за рассказ.

-То есть ты еще не вышел из романа – психологически.

-Можно и так сказать, да. Но и не только психологически. Психологическая составляющая являет собою ступор, только ступор; я не могу завершить ни одного рассказа, падаю вдохновением, опускаю руки на трети пути, на половине, на трех четвертях даже…

-Это пройдет… я думаю.

-Наверное, - писатель согласно кивнул.

Пауза.

-Ты когда-нибудь пытался описать вдохновение?

-Можно сказать, я это и делаю сейчас – вам. Но это не все, далеко не все!..

-Так опиши в рассказе.

-Бросьте! – писатель усмехнулся – в сторону.

-Неужели не сможешь?

-Думаю, смогу.

-Так в чем же дело?

-Зачем?

-Разве кто-нибудь уже делал до тебя нечто подобное? А если и делал – разве описания совпадут?

-Я не знаю.

-Кто еще это сделает, кроме тебя: опишет твое вдохновение? Твои биографы уж точно нет! Будь готов к тому, что все твои творческие метания, которые ты испытал, живя в этом месте, прозрения и упадки, вдохновенные возбуждения и апатии – все это в биографической справке о тебе будет обобщено всего-навсего одним сухим указанием: «С такого-то по такой-то год жил и работал там-то. Написал роман – такой-то; несколько рассказов – таких-то», - эти «несколько рассказов» – если еще напишешь. (Даст Бог, это случится).

Тут лицо писателя озарилось улыбкой – отрешенной и светлеющей; в полутьме.

-Это просто удивительно, да? По сути дела, когда я борюсь за настоящую славу, я борюсь и за эти вот составляющие – за какие-то сухие строки о себе в солидной энциклопедии или справочнике… ведь мне никогда не нужна была слава в том смысле, в каком она чаще всего нужна другим, - почестей, узнаваний в общественных местах и пр. То есть всего того, что относится к личности. Я хочу, чтобы люди читали и знали мое имя и все остальное, что с этим связано, - но значит, в какой-то мере борюсь именно за эти строки в энциклопедии. Если подумать – О Боже! – как это ничтожно. А ведь они, в каком-то смысле, идентифицируют настоящее величие.

-И об этом тоже следовало бы написать.

-Зачем? Это разве такое уж открытие?

-Не думаю. Но это, что называется, спорное наблюдение. Добавь к нему неявно выраженную идею - и вот, пожалуйста, ты уже на пути к созданию хорошего рассказа.

С иронией писатель поднял вверх указательный палец.

-И это тоже спорно.

-Разумеется.

Писатель вдруг ни с того ни с сего чихнул – сухо и как-то неестественно; не было никакого предзнаменования этого чиха – ни покраснения лица, ни даже характерной гримасы; за секунду до чиха у писателя просто резко открылся рот, - он вдохнул, - а затем с силой выдохнул через нос, - и все. (Или это был обман зрения? «Звуковое сопровождение», напротив, оказалось вполне себе характерным).

-Ты что, нездоров?

-Обстановка нездоровая.

-А-а… да, здесь немного темно.

-И сыро. Но если я заболею, буду терпеть лишения и муки – а впрочем, я уже их терплю – это также не будет отражено в тех самых строках энциклопедии. Да и в самой подробной биографии - тоже.

-Если это все же простуда, и она перейдет в воспаление легких, тогда об этом упомянут.

-Может быть, я и впрямь заболею чем-нибудь серьезным – у меня уже в горле першит. И язык красный.

-Откуда ты знаешь? Здесь же зеркал нет. Как ты сумел разглядеть свой язык?

-Я не видел его. Но чувствую, он воспален. Это действительно так? Я встану на свет, посмотри, - писатель встал под окно и высунул язык.

-Он не красный. Зеленый. Похож на лист дерева.

-Неужели! Франц Кафка сравнивает с листом дерева не язык, но свое ухо – в какой-то из самых ранних дневниковых записей. «Моя ушная раковина на ощупь свежа, шершава, прохладна, сочна – как лист». Так это звучит – я помню дословно. Я как прочел это в первый раз, сразу вообразил себе Кафку – таким, как на самой известной его фотографии, в анфас – ее знают все! – с тем же выражением лица и остановившимся взглядом – сразу видно, не только от того, что изображение на фото «остановилось» – у Кафки был такой взгляд всегда, по жизни, остановившийся... а внутри глазного дна – петляющие лабиринты Йозефа К., мысли-тропы, замутняющие зрачок, тропы волнистые и ломаные, по которым К. бесконечно приближается к Замку… так вот, я вообразил Кафку таким, как на фотографии, и он трогает, ощупывает свое ухо с остановившимся взглядом и лицом и прической и пиджаком и рубахой…… и галстуком……….трогает ухо, превращая его в зеленый лист дерева… мягкими подушечками пальцев, мягкими… фото черно-белое, а вместо уха – зеленый лист дерева... и рука Кафки – единственный объект, который находится в движении – поэтому она кажется чем-то инородным; инородная рука… каждый черенок на листе просвечивает более светлой, салатовой зеленью и как будто еще даже фосфоресцирует… каждый черенок-ответвление – это название вышедшей книги и дата (в перечне не указаны журнальные публикации писателя): «Моряк в седле». Роман. Прага, Просвещение+, 1833; «Железная пята». Повести и рассказы. Лондон, Черинг-кросское из-во, 1835; «Другой, тот же самый». Рассказы., Майнц, Франкфурт-на-майне, 1836; «Кролики и удавы». Роман. М.:, Просвещение+, 1837; «Луна и грош». Роман. С. – П., Объединенное русское слово, 1838; «Коллекционер». Рассказы. Зальцбург, Объединенное новороссийское из-во, 1839; «Повесть о господине Зоммере». Повесть. Урнтензее, Урнтензее-на-Майне,1849…………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………….

Писателю было плохо.

Позже все пошло на лад. У писателя вышло еще пять книг. Однако это был уже другой человек, другая литература.

Другое рождение.

А прошлое – печальная забытость.