Игорь ПУЗЫРЕВ. Три рассказа
К чему привязаны концы
Небесной сети? И навес
На чем же держится?
И где Тот «стержень полюса небес»?
Цюй Юань
К волшебному острову
Стать бессмертным можно по-разному.
Можно хоть сейчас отведать персик с дерева Бессмертия, что растёт в саду Си-ван-му на горе Куньлунь и одаривает плодами один раз в три тысячи лет. Съесть его - сразу стихнет ветер, а душа встретится с покоем. Или прочитать волшебную формулу, написанную на бумаге, прочитал – и стал бессмертным. Лучше вслух, но губы плохо слушаются.
Тугой позёмок, приносимый дыханием Паньгу откуда-то с далёкого юга, взлетает над козырьком укрывшего его тороса. Любые ветра дуют здесь на юг. Идти дальше сил нет. И желания нет тоже. Чудесный покой, холод уже не просто забрался под куртку-пуховку, а живёт в душе, освоившись в ней новой леденящей истиной, вытеснив никчемное тело наружу. На апрельский мороз.
Вдаль гонят ветер и воды океана белый остров, в непредсказуемое уплывают яркие трепещущиеся птицы. Флаги. Хлопают, размахивая полотнищами, не стонут – радуются своему, пусть и низкому полёту на крепком древке. Всего-то в двадцати километрах отсюда. На Северном полюсе.
Можно поставить в этот ряд свой – красный пятизвёздный. И тогда, может быть, тоже стать бессмертным уже сегодня – в седьмой день пути. Если разрешит Нефритовый Император.
Стяг такого далёкого теперь Китая будет долго радоваться всем десяти ВОронам-солнцам, сидящим на дереве Фусан, и дрейфовать в сторону пролива между Шпицбергеном и Гренландией. Нескончаема череда людских символов: вот ближний – финский государственный флаг, который никогда не догонит норвежский, стремящийся вдаль за французским. Знамёна уползают извивающимся на тысячу тысяч ли драконом. А потом они тонут в пучине, у которой нет дна, но на их месте окажутся новые – неистребима вечная жажда достичь полюс славы. 90 градусов северной широты и без значения какой долготы. Полюс славы уходит – Северный всегда остаётся!
На месте уже второй день - метёт. Вчера разбудил сильный ветер, и сегодня он, но уже с другой стороны - пришлось переставлять палатку. Получилось кое-как, но она держится за торосом, присыпанная снегом. Пуховый спальник не греет – перья сковало уходящим из одежды последним влажным теплом. Всё колом, лишь руки можно погреть над лёгким примусом, теперь горящим постоянно, но на малую мощность. Руки покраснели, а ног почти не чувствуется, хотя бы пальцы и шевелятся под принуждением. В ожидании.
Может это начало превращения? Уход даос в небо, когда тело наполняется веществом небесной энергии и навечно обретает бессмертие?
Флаг – когда-то обязательно утонет. Тело даоса – нет!
Уже второй день ни шагу к цели. Северный полюс - всё дальше справа. Этого нельзя заметить. Это нельзя почувствовать, надо просто верить – Остров, поддерживаемый чёрными черепахами, уплывает со средней скоростью семь километров в сутки. За двое - четырнадцать – больше дня человеческого пути, но думать о расстояниях теперь не нужно. Сначала казалось можно дойти в один день. Даже с волокушей в сто десять килограммов. На второй день пришла сила. Третий – усталость. Четвёртый – немогота. Пятый – вера. Шестой - метель. Сегодня – полный покой и отсутствие мирских желаний. Наверное, уже началась спасательная операция, но на радиомаяк сверху поставлен вверх дном котелок, а для уверенности, что его сигнал заглушен и не смогут найти – всё обёрнуто поверх фольгой и завалено волокушей. Пока не нашли, значит работает! Или пока не ищут…
…Старенький самолет, оторвав лыжи от снега Хатанги, сразу заиндевел иллюминатором, оставив для просмотра лишь свои дряхлые внутренности. Чрево летящего дракона. В лагерь на льдине под 89 градусом - только на нём. Можно конечное прямо с материка: пешком, и на собаках, и на снегоходах, только Партия наказала до своего очередного XIII съезда установить флаг Китая на Северном полюсе. Вот он среди вещей упакован в непромокаемую «герму» - всегда готов! От 89 градуса до полюса – всего 110 километров…
Вернулось памятью, как в третий день вышел к широкой трещине - будто сам Паньгу своим огромным топором разбил здесь пополам яйцо земли! Душа погрузилась в печаль и захотелось прочитать об этом стихи. Шёл вдоль живой воды почти половину дня, пока не перебрался по смёрзшимся ледяным полям. Немного промочил правую ногу. Солнце тогда уже было в Большом Возвращении и достигло горы Матери Цзи. Настырно продолжал движение до темна, пока были силы.
Невдалеке от палатки в разводье постоянно гуляет шумом голубой лёд, встречаясь с другим таким же льдом. Неожиданно появилась чья-то огромная голова. Встретил её криком – Гунь! Главное успеть правильно назвать существо – тогда оно не сможет причинить вред. Сейчас рыба-дракон выйдет из воды, расправив все четыре крыла превратится в птицу, взмахнёт ими и отделит небо от воды. Но голова испуганно скрылась в ледяной каше. Появилась вновь уже дальше – морской заяц, хотя как он выглядит неизвестно доподлинно. Заяц и заяц – пусть будет любым, каким создали его боги. Хоть небесным.
Семь дней. Через семь дней пути условлено подать сигнал. Прилетит вертолёт и, не останавливая вращение лопастей в короткой посадке, унесёт его домой – на трибуну XIII съезда КПК, предварительно сделав фотографию для истории – «Очередной государственный флаг на Северном полюсе». Съезд будет стоя аплодировать. Нужно кланяться в ответ. Телом, но душа так и не попадёт на западную окраину четырёх пределов и девяти материков, туда, где возвышается гора Куньлунь. Вертолёт прилетит на седьмой день даже и без сигнала – на поиски. Сегодня седьмой день – День завершённости и совершенства.
Выключил примус – зачем ему в эту дорогу? Тьма, и солнце уже укладывается в Долину Мрака. Завтра самый важный день! День - Вперёд. Закрутит новое колесо жизни своими восемью спицами. Понесутся надо льдом ветра восьми направлений. Соберутся вместе все восемь бессмертных и решат – достоин-ли? Закоченевшая рука, выставленная из палатки на ветер, отпустила на свободу стяг. Тот сначала свернулся алым сгустком возле воткнутых в снег бесполезных теперь лыж, а потом, подхваченный, взметнулся широким крылом куда-то в темноту. В сторону Полюса, наверное. Да, ему туда…
Однако:
Приходят времена, в которые боги уже не могут спускаться на землю, а люди — подниматься к богам.
Последним движением ноги котелок перевернулся, и из-под него радиосигналы разлетелись быстрокрылыми ласточками над бездонной пропастью Гуйсюй – куда стекаются воды со всех восьми сторон света, девяти пустынь и Небесного свода…
Деньги, деньги, деньги…
Верка, полушепотом, чтобы не разбудить спящую за печкой суровую свекровь, несмело перечила ему, мол - деньги не главное. Хорошо ведь здесь дома, зачем уезжать! Даугаполле, Воското, Хобня – своё же всё кругом. Матери кто поможет её, Веркиной, на кого та останется? Братья – сёстры. На кого? Дом материн, земля.
Яков, приобняв молодую жену за хрупкое плечо, повторял в который раз одно и то же – Ленинград, работа, деньги. Не копейки, и не кусок сала в мену - а настоящие деньги! В темноте шептал в ухо, света в деревне не было. Не провели ещё. Крепкой, привыкшей к работе с железом рукой, он оглаживал разгоряченную тихим спором Верку.
- Надо ехать! Вон в районе агитаторы уже какой месяц уговаривают. Уже почти всех вкруг Витебска в Ленинград вывезли, скоро здравия пожелать не кому будет. Там всем работы хватает! Жилье дают. Мы что – хуже других? Жестяники всегда при заводах нужны, и тебя пристроим кем-нибудь. Родителей потом перевезём. Заживем, Вера! Денег заработаем, кино смотреть будем, мороженое есть! Любишь ведь? А? Знаю – любишь…
Веркину мать перевезти не успели – померла. Но Това Лейбовна, сухая и усатая свекровь, поселилась в их комнате уже через год. Все вместе на Тентелевке, с видом на завод «Красный треугольник». Тугие резиновые дымы его были заметны в уголке окна, если отдернуть занавеску, а Яков работал в механическом цехе. По своей профессии – жестянщиком. Верка там же, в транспортном - днём, а матерью маленького сына Германа - по вечерам. Това Лейбовна – трудилась мудрой женщиной, почти не выходящей на улицу. Пусть комната одна, зато больше чем весь их старый дом в деревне. И светло высокими рамами стёкол.
По выходным, когда свекровь милостиво соглашалась приглядеть за Германом, сразу отвернувшись в окно, Яков с Верой ездили трамваем на Невский, ели по одному мороженому, любовались Думой и Спасом на Крови. Больше всего Верке нравились Атланты. Якову не очень – ему было слишком далеко до их мощи. В кино, правда, ходили не часто – дорого. Домой брели пешком по набережной Фонтанки, экономя деньги за проезд и распугивая чаек, сидящих на загаженных решетках набережной. Только вдвоём…
- Если ты отпустишь её в эвакуацию – больше никогда не увидишь!
Сказала железом Това Лейбовна сыну. Яков не отпустил. «Красный треугольник» жестоко обстреливали и бомбили, поэтому завод закрылся. Рабочих вывезли из города или отправили на другие производства для фронта. Верка, не боящаяся автомобилей и понимающая в них, крутила баранку полуторки на «Дороге жизни». Очень страшно. Очень холодно. Очень темно. Но бросить Германа и Якова, оставшись однажды на Большой земле, она не могла…
Това Лейбовна оставила их на второй год после войны. Голод её не взял, а постигло воспаление легких весной, когда под окнами на газоне сеяли зелень. Так и умерла в больнице, мучительно стиснув усы, не сказав в горячке ни слова любимому сыну. После неё досталось: Верке - свежий ветер жизни; Якову - Тэйро в хорошем переплёте, непонятно как ею сохраненную; Герману – ничего.
Взялись за родной завод. Восстановили его – задымил снова! Стали возвращаться эвакуированные. Жили десятками за тряпочными перегородками в комнатах общежитий по всему Кировскому, и даже в цехах. Жильё. Не уехавшим в эвакуацию блокадникам, повезло больше. Как это ни странно звучит. Това Лейбовна при жизни успела освоить соседнюю опустевшую квартиру, которую Верка с Яковом теперь успешно сдавали за продукты и ценности. И за деньги, вкус и надёжное шуршание которых всё настойчивее начинали пульсировать кислородом в крови Верки …
Июнь. На паровике с дачи в Толмачево до Ленинграда в вагоне греметь больше трех часов. Вместе с глотком свежего воздуха в вагон влетают Вера Германовна и две корзины свежей ароматной клубники, прикрытой от глаз цветастым ситчиком старых платьев. На Нарвском рынке раскупили вмиг звонкой монетой. Июль – огурцы и зелень. Август полон астрами и гладиолусами. И сегодня, и на следующий год, и теперь всегда. Вера полюбила деньги так, как может и должна любить их женщина из-за бывшей черты оседлости. Эта черта, оказывается, есть и никуда не делась. Вот она - незаметно делит сердце ещё раз пополам: достаток и остальной мир. Деньги заиграли на было повисших струнах в её усталой, готовящейся к зрелости, душе. Ближе к выходу на пенсию начали расти усы – редкие, длинные, седые. Герман закончил Технологический институт и уехал в Канаду. Яков руками своими всегда настукивает халтурку: кому кастрюльку сложит, кому ковшик, а то и ведро склепает. Немного – но прибыток ручейком.
Вчера рассеяно проехала мимо своей станции до конечной – Луга.
На прошлой неделе вернулась на дачу уже от платформы – забыла все свои корзинки. Голова что-то слаба стала… Часто в неё приходит родная Воскота. Темным вечером, чуть подсвеченными лучиной квадратными окнами. В окнах только тени людей – изнутри запотели паром от чугунка с картохой, но говор слышится. Никого не узнать, но вот кажется она – Верка, не сегодняшняя, а та, что печёт пироги с зелёным луком для братьев. В легком простеньком платье, счастливо улыбается молодостью… Больная теперь голова и память.
Вера Германовна ненароком хлебнула карбофосу, того, которым гоняла вездесущих жуков-долгоносиков на своих бесконечных клубничных грядах в Толмачево. Испила, и стала умирать на диване в даче. Яков тряс её за плечо, крича слюней в лицо:
- Ве-ра! Где деньги! Де-ньги, Ве-ра где-е!!!
А она уходила на застиранной, никогда не бывшей новой наволочке, в которой сбившись клубками вековали полустрохшие не стиранные утиные перья. Лежала, и шевеля усами стонала тонкими посиневшими сухими губами в потолок, выкатив глаза:
- Деньги, Деньги, Деньги…
Где-то в середине цепи
Он ждал их – первой пороши и лося на ней.
Корзиночный лесной промысел наконец-то закончился: брусника замочена в бочонки, грибы засолены и высушены. Облитая морозом клюква уходила с болот последней. На вырубки, гривы и беломошники пришёл покой. Покой, который случается в лесу от осени и до весны. Лишь птица, молчаливая на ветру, нарастающий из ниоткуда гул в соснах и стволы, скрипящие ревматической старостью на холоде. Северо-запад дует уже второй день без умолку.
Деревня в семь столбов. Фонари на них, связанные вместе непостижимой электрической схемой, загорелись одновременно. Огонёк у его дома четвёртый – с какой стороны не считай. Лампа раскачивается на ветру, выхватывая светом спрятавшиеся в темноте предметы: угол соседского дома, ржавый остов УАЗика, старую смолу деревянного столба, на котором фонарь подвешен. В каком направлении бежит электричество в проводах он никогда не знал, но ток постоянно и неумолимо бил его, считая целью, всегда, когда бы не коснулся оголенных кончиков. Даже при выключенном рубильнике.
Оглядел двустволку – с весны лежит. Взводил, а потом мягко пальцем спускал курки. Вскидывал в плечо, откладывал. Снова вскидывал, целясь. Заскучал по ружью, запаху сгоревшей разом навеске пороха, толчку отдачи в тело, по уходящему звуку пули.
- Поутру погуляем. Продуем тебе стволы, - не убитая временем двустволка разобралась дожидаться обещанного в затасканный брезентовый чехол. Спать.
Ветер не ложился, носился всю ночь, пугая воем печную трубу. Хорошо это. Охота под ветром – верная удача. Чаю горячего большую эмалированную кружку на пол-литра у чёрного утреннего окна. Хлеба с розовым, без прожилок, сальцем и чесноком. Хорошее сало вышло в этот раз у соседки. Не толстое, всего-то пальца в три, зато само тает, жевать не надо. Лук сверху четвертинками. Ух-х-х какой забористый, слеза в глаз! Носки шерстяные натянул, в сапогах-то резиновых - не лето чай. Погрохотал в сенях вниз по ступеням, подхватив вязаную шапку и на ходу застегивая пуговицы фуфайки. Рюкзак старый, ружье, топор, закрыл калитку как всегда, когда уходил – на палочку вместо замка. Серым утро уже.
- Жаль, что пули только четыре, - колёса велосипеда уверенно резали молодой снег, - А может и одной хватить!
Патронов пулевых у него нашлось всего два. Пошёл к соседу – Мишке, попросил в долг. Тот дал ещё пару, а сколько же он их мог дать? Ему самому, может, надо.
Ветер дул в спину, а снег, подбрасываемый колесом, летел вперёд из-под крыла небольшими пластинками: с одной стороны - белыми, с другой – с налипшими песчинками и мокрыми, уже подгнившими чуть листьями. Сиденье скрипит пружинами, потрескивает перебором звеньев пропитанная старостью цепь - бежит нескончаемо по шестерням. Чехол с ружьём равномерно в спину то справа, то слева. Недалеко ехать, деревня - сама уже глушь и есть. Поэтому надо лишь сунуться немного в лес, и всё. Велосипед, конечное, можно было и не брать, но если повезёт – мясо тогда на себе тащить? Собрался, заложил пули, машинально заглянув в гладкие стволы курковой «горизонталки» – пустые. Подбросил сзади рюкзак, подпрыгнув – не гремит, не бряцает ничем.
Он всегда ждал первую порошу. Это верное время взять лося. Снег только что выпал. Любой след на нем свежий. Зверь начинает гулять по лесу, смело вылезая из своих тихих летних лежбищ в поисках пары. А вот он в лес идет один - без собаки и напарников. Напарников не осталось в деревне хороших - повывелись, да спились. Кобеля Аякса в прошлую осень пристрелил – тот не по зверю, по птице пошёл. Не чем ему кормить собаку по дичи, зверя держать должен. А так пёс был неплохой - крепкий. В Дуброво, вон говорят, появилась лайка зверовая рабочая, надо будет съездить, о щенке договориться.
Лось днём не бродит, как рассвело – на лёжку устраивается. Всю ночь осины гложет, да сосновую хвойку, а засветло ложится на краю болота или в редколесье – чтобы видно было подальше любую опасность. Одни спят, другие головой крутят на посту. Пяток осин молодых он свалил ещё недели три тому назад, да соли давно насыпал - с лета. Приготовил угощение! Туда и пошёл след ночной искать.
Давно уже один живет. Надежда только на лето приезжает. Сначала к дочке в город ездила с внуком посидеть на недельку-другую. Помочь. Потом на месячишко, а теперь только летом к нему возвращается – картошку посадить, да выкопать. Легче, видать, в городе жизнь-то. Так что поговорить дома особо и не с кем, а в лесу тоже лучше молча идти, не бубнить с пустотой - зверь все слышит! Вот и следы. Три штуки. Один маленький. Нагрызли коры осиновой - ветки голые, даже со стволов ободрали всё, что отдирается. Хорошо ушли - как раз против ветра. Поправил ружьё на руке. Глазом по нему провёл – мол, помню о тебе, и ты не подведи! Без рукавиц, на улице-то почти ноль.
Следы, затейливо перекрещиваясь и кружа, повели его к Сивому Горобу. Знает он это место – волнух с глодушками три недели назад набрал два ведра с места не сходя. Там и лягут, где-нибудь в цепи островов, что идёт посреди болота. Ну и хорошо – далеко бегать не надо будет. Болото, с сухой осени безводное, мягко принимало сапоги, подталкивая их обратно сжатой пружиной мха. Кругом растрескавшихся мёртвые стволики высохших карликовых сосенок. Серые, в прядях мха, растопырив бывшие ветки, они ничего уже не ждут здесь. Вот сколько им может быть лет, при росте в полтора метра? Десять? Сто? Ему, например, пятьдесят пять, но они и тогда тут стояли.
Лосей он заметил издалека. Первым, тут же упав на снег. Два из них спали, а один – самец, подняв голову, смотрел по сторонам. Нет, он пока ничего не заметил, просто стоял на часах. Метров сто пятьдесят. Ветер от них. Пополз, пытаясь приблизится хотя бы на сотню. На выстрел хороший. Эх, жалко толстых деревьев мало – спрятаться-то почти не за чем. Переползает медленно, незачем уже торопиться, главное не спугнуть.
- Вот встал! Ведь чует что-то! Не носом, не слухом – нутром своим меня чует! Хороший – лет пять.
Прицелился. Сто метров – многовато для гладкостволки... Лось боком как стоял, так и получил, аж чуть не переломился пополам, подняв спину огромным горбом. Второй выстрел вдогонку. Зря стрелял, наудачу, но попал ведь, зверь на задние ноги почти завалился, развернувшись побежал – поплыл от выстрелов. Остальные два куда-то растворились – даже не видел, так увлёкся самцом.
Руки трясло. Нет, не от холода, не от страха. Так у него всегда – не уток ведь по речке гонять. Там что – знай пали. Попал – не попал. Утка не добыча вовсе, а баловство одно, ружью потеха. Тут же – каждый выстрел цены немалой. Быстрым шагом к опустевшей лежке – да, попал! По лёгким задело – вон камыши в крови, из ноздрей хлестала паром на выдохе. Порядок! Покурить надо, подождать минут пятнадцать – пусть уляжется. Там и добирать его – вложил новые патроны в стволы. Из тёплых стреляных гильз выдохнуло остатками дыма. Понюхал их долго, поблагодарил в небо за помощь. Коротко в место, где должно быть Солнце, как ближнего своего - Спасибо Тебе!
* * *
Лицензию на отстрел он никогда не брал. Там платить деньги надо. За ягоды и воду в реке он же не платит! Так и тут с чего бы. Он не торгует мясом на рынке, только для себя – зима-то длинная, как жить?... Лось поднялся неожиданно. Знал ведь, что здесь, в кустарнике среднего островка остановится, и готовился вроде, но тот лежал до последнего. Два выстрела, дуплет. Один мимо – сосну не толстую насквозь, щепки с той стороны полетели. Вторым попал – завалился самец в какую-то воронку с военным прошлым. Подошёл на край – да лежит, смотрит оттуда на него. Так, а добивать-то чем? Патронов больше нет. Снял рюкзак, пошарить в его карманах, да на дне – может какой патрон с утиной дробью с весны закатился. О! Есть один – выстрелил в ухо. Не добил!
- Ну вот что за б..! Поспешил, - присев на корточки, закурил еще разок по-злому. Из-под шапки от беготни и досады пошла испарина. Снял, почесав влажные свалявшиеся волосы. В рюкзаке больше ничего не оказалось, кроме веревки и топора. Топора. Топора! Достав его, и развязав замызганный кожаный чехольчик с верёвочками, оглядел. Рассохшееся топорище – надо было с вечера замочить, не проверил, какой-то не мужицкий топор выходит. Стукнул о дерево, пытаясь насадить его потуже. Нет, всё одно машется.
Он свалил на лося две сосны, стоящих тут же на краю. Положил «крест-накрест» на холку, чтобы тот не смог подняться. Запустил нервно окурок в сторону пальцем – и прыгнул в воронку! Всё болото затянуло криком борьбы. Он - ревел хищником и ужасом, размахивая орудием. Лось – страхом и уходящей силой. С болтающегося топора в стороны летели шматки крови в шерсти, мозги – он бил в голову, ниже рогов. Поваленные деревья ходили ходуном, но встать зверь так и не смог. Когда-то все стихло. Он сидел на дне, в мокром грязном снегу и почти плакал, держась за большой плоский затихший рог с пятью отростками. Да, с возрастом он точно определился тогда. Хороший лось – за триста пятьдесят кило будет.
Растянул тушу веревками за ноги к деревьям, перевернув её на спину. Прямо где была, в воронке. Ловко вскрыл, спуская шкуру на бока. Нож ходил заученно, беря нужное. Сегодня бы с ног мясо перетаскать до дома. Завтра и до «арматуры» дело дойдет. В рёбрах меньше проку – они широченные, а мяса меж ними пшик – на супе даже жиринку не сыщешь. Собаки опять же нет, кормить некого косьём. Ладно – сегодня бы ноги унести.
Первые две ходки к дороге дались так себе – не очень сложно. Задние ноги по одной вынес, вырезку, язык, ружьё и топор. Передние остались. Их сразу обе надо тащить – темнеет уже, а там ещё на велике всё до дома возить-не перевозить. Сложил их: одну в рюкзак за спину, другую в мешок на грудь. Края шкуры на оставшееся набросил. Рогами отрубленными сверху прижал.
- Ну, до завтра тут.
Смеркается быстро перед зимой - уже и не видно почти ничего. По своим, натоптанным напрямую к велосипеду следам, несёт последнюю ношу. Вон впереди что-то мелькнуло вроде! Что бы это? След вот. Не один! Волки!
Они стояли впереди на тропе. Один ближе всех, глядя на мясо. Спокойно, тихо - лишь чуть рыча и скаля клыки поперёк пути. Остальные, суетно поплясывая сбоку, начинают обходить. Никаких светящихся глаз – небо-то в облаках. Просто серые, быстрые, сильные.
Волки по первой пороше тоже не прочь поохотиться. Сытостью пахнет сегодня весь день с болота, Мясом. Ветер сильный – далеко разносит. Пришли.
Он что-то сделал неправильно, пристрелив Аякса. Надежда, наверное, картошку не будет сажать больше.
