Валентин СОРОКИН. Золотой цветок-одолень.

Известный уральский поэт Владилен Машковцев почти тайно, нигде не афишируя, много лет работал над исторической книгой, посвященной казачеству Яика. Силуэты ушедших веков, дымка прошлого, манящего нашу память не меньше, чем будущее манит ее, и раньше густо присутствовали в его стихах и балладах. Тянулся к истине.

Мне кажется, роман Машковцева «Золотой цветок-одолень» примыкает к лучшим уральским произведениям Воронова и Акулова, Бажова и Мамина-Сибиряка. Почитаете — оцените сами. Книга — явление.

Владилен Машковцев — поэт сжатой, спрессованной строфы, потому прозаическая фраза, сказанная им, годы и годы имеющим дело с живым и ковким словом, в «Золотом цветке-одолене» звучит наполненно, свободно, освещенная смыслом и вдохновением. Язык романа подвижен, колоритен и многозначен: вольность Яика вошла в него, степи и горы Яика вошли. И всё пересыпано блеском, искрящимся драгоценным сверканием, иронией — запас воображения художника:

 

«Крещенье роняло пушистые снежные хлопья. По приметам — к урожаю. А ночью мороз свирепел. И утром птицы на лету замерзали, падали. Но к полудню потеплело. Снежные перья стали крупнее. У церкви толпился народ. Казаки были одеты тепло: в полушубках, мохнатых шапках, в меховых сапогах. А у баб под шубами — телогреи, под шалями — понявы. На ногах шерстяные носки, пимы. Мальчишки и девчонки в теплых зипунах с медвежьими воротниками. У невест на плечах лисы красные. А голову и собачьи шкуры грели. Однако у Гришки Злыдня отвалилось ухо, пришитое летом знахаркой. Приморозил его слегка, оно замокрело и отпало. И даже хуже того: говорят, вроде бы ухо почернело, и ведьма отрезала его. А для чего отрезала? Знамо, пообедала. Так она расходится и у всех ухи поотрезает.»

Предложения короткие. Прозрачные. Идет четкая психологическая «расшивка» — собирается народ. Живой день. Живой мир людской. Как сегодня — собираются и толпятся. Ждут. Надеются. Любят и ненавидят. Смеются и плачут. Мстят к озоруют. Русь неутешная:

Не из Ганга аллигатор,

Не из нильской прелести, —

Это наш родной сенатор

Раздвигает челюсти.

Большевик и плоть от плоти

Парторганизации,

Три завода он проглотит

Без приватизации.

Улыбнется и при этом,

Одурь и нахалина,

Горько всхлипнет под портретом

Товарища Сталина.

И безрадостно видеть нам вожаков оппозиции к режиму, хватко и ловко схватившему нас за горло. К режиму, имя которому — махровая и в недалеком будущем — кровавая оккупация нас, России, СССР, нас, покорно подставляющих собственные неразумные головы под их палаческий топор, уже вознесенный над нами и над внуками и правнуками нашими...

Владилен Машковцев, работая над романом, звонил мне в Москву, приветствуя сообщения из столицы о расцвете свободы слова, но я осекал его, наивно поверившего нашельцам и растлителям, предателям и торгашам, наметившим превратить нас в рабов, голодных и голых.

Прикрываясь то Лениным, то Сталиным, то Хрущевым, то Брежневым, они, враги России, враги СССР, враги каждого малого и большого племени и народа, осуществят распятие нашей великой Родины.

Храните память!

Берегите историю!

Защищайте детей!

Мы — перед бездной!

В романе, как в жизни, огромное место отводится подросткам. Они действуют, мечтают, воюют, гибнут и воскресают из мертвых, как их отцы, братья, деды — полный ход судьбы. Иногда писатель слишком жестоко бросает их в битвы и в крушения, но ведь такова жизнь: ее огонь уносит самых любимых, самых смелых. А в наши военные времена

Прекрасная Дуняшка — святее кукушечьего голоса. Изумительна, пылающе храбра, верна чувству, благодарна дому, воспитавшему ее, Кланька, Кланя, татарка, выросшая на коне. Широко взят сосед — башкирский народ: кузнец, старик с двумя сыновьями, мудрый, добрый, надежный. Русские и башкиры — из одного солнечного корня.

Сурова дисциплина у казаков, Еще их родоначальник на Урале, сечевик атаман Гугня, учил твердости житейской: дом ставить крепко и богато, саблей рубить в бою — сразу, некогда ни дорубливать, ни оглядываться по сторонам. Случалось — казаки уничтожали своих жен и детей, уходя в поход, дабы не попались их чада под насилье и нагайки, под огонь и стрелу противника. Надругательства не терпели. Лучше — добровольная погибель. Трагично и неприемлемо?

Но тароватая и верная бабка, и теперь еще за нее по уральским станицам первый тост поднимают, — поломала «традиции» азийских вожаков: начали оборонительные валы строить, охрану оставлять, беречь наследство, особенно — живое. Бабка Гугениха на Урале — бессмертна, даже Александру Сергеевичу Пушкину гусляры о ней пели.

А каков Хорунжий, отмеченный золотым шлемом? Князь Пожарский лично вручил ему под Москвою — за доблесть и умение ратника. Телегин, Суедов, Коровин, Гурьев, Богудай, Собакин, с каждого фильм делай: натурой щедры, духом громадны и неистребимы, и умирают — в седле или стоя, склоняться и падать не привыкли.

Ведя переговоры и многолетние «контакты» с коренными аулами и улусами края, казаки, в основном, переносили стычки и драки на ордынцев, гуляющим по нетоптанным ковылям, на кочевников, скачущих по темным курганам, на соперничающих разбойников, гикающих на лошадей, как беркуты на птиц, глухо и повелительно. И — Республика родилась. С казной — алмазы и золото, жемчуга, сапфиры, драгоценности правителей и царств. На турка — ходили. На перса — ходили. На хивинца — ходили, и так далее, и так далее... Победный хмель бранного грабежа активно витал над крепостъю-городком казачьим. Менялись атаманы, но казну берегли пуще ока. Народ берегли. Воинов берегли. Неумные планы атамана тут же могли обсуждаться и отвергаться, а если планы уже трагически реализованы, спуску нет: на дыбу! Это А.Н. Яковлев с должности на должность порхает, как жук.

Дерзкий, быка сшибший с копыт, атаман Меркульев корчится на дыбе в яме, больно ему, трудно ему, кричит душа, тело извивается, а жена и дети спрашивают: «Выдюжишь?».. Атамана казаки наказали за не очень удачную битву, за людские потери, за разболтанность в ратях, за некоторую неуверенность и суетливость в их среде.

Меркульев — непобедим. Одолел дыбу. Очистился. Выпрямился. Лишь — заснеговел и поугрюмел, но избран в атаманы — вновь единогласно, стократ уважили братья-казаки. Дивишься: нецивилизованные когтистые сарычи, а «державу» не сулили распутству и воровству, следили за приумножением и порядком, не предавали. Атаман, не простой казак, атаман, нарушивший заповеди общей сути — не миновал кары. Справедливая кара — длань Господня.

А у нас? Государство растащили — и виноватых не обнаружим, за речами и трибунами, как серые мыши за обоями, попрятались! Казну выгребли, промотали, опустошили, займами и долгами рты позатыкали нам и мы — довольны, в очередях подскакиваем на морозе, а лидеры, катаются друг к другу на нескончаемые консультации и на обоюдные обвинения. Автомобили не заправлять — подают к подъезду.

Роман Владилена Машковцева «Золотой цветок-одолень» — долгоупорный, честный: книге путь открыт, крутой и громкий, слава ее найдет. Ведь казачество сейчас опамятовалось после кровавых расправ Троцкого и Свердлова и прочих кривоклювых палачей, казачество непременно означится на попранных рубежах национальной нравственности и ответственности перед собою и перед Отечеством.

Казачество — неодолимо. Сечевики его создавали на Яике широко, разноглагольно и прочно. Судьба казачества — судьба России. Кровь, горе — вехи казачьей стези. Россия без казаков — не Россия.

Удивителен лад мастерства, глубока музыка замысла. Песня любви к человеку, полузабытому суровому предку своему, демонстрируется писателем охотно и увлеченно. Песня — легенда. Песня — благодарение. Картина быта, вызванная заботами казаков о самостийности:

 

«— Слышали, станичники? Мы сможем воевать с Москвой всего пять-семь лет. Что же дальше? А вот что: московитяне придут морем и удавят устье Яика. И отрежут стрельцы нас от мира. Возьмут за горло. И станем тогда мы не казаками, а мужиками черными, кабальными.» Ни казаков, ни мужиков — опустели хутора.

Казаки думали. Царь в Москве думал. Как ныне: республики о себе задумались, а центр о себе. Лишь — царя нет... Воля. Машковцев историчен, правдив, изобретателен, нацелен на грядущее. Жить роману и действовать! Роман — сердце поэта, его подарок измученной распрями России. Роман — зеркало: гляди и добывай опыт...

У нас на Урале деды и бабки, крестясь, робели заговаривать про казацкую долю: их же судили, расстреливали, насиловали троцкистско-свердловские изуверы! И царя с семьей — на Урале убили. Уральское казачество — сильнейшее было. Яик перенял у Днепра, у Дона многое, перенял и обновил, и выпустил на простор: лети! Не зря казнители ненавидели яицких казаков: дрожали, пугались их внутреннего достоинства, их внешней озаренной красоты.

Умный и полезный роман Машковцева созревал на Урале в хорошем климате, навеянном даровитостями Петра Краснова, Геннадия Суздалева, Риммы Дышаленковой, Рустама Валеева, Зои Прокопьевой, я подчеркиваю и отмечаю это. А дыхание поэзии Татьяничевой, Львова, Ручьева? Ну, скажите, разве не с нами они? Одаренные — всегда живы. Не отталкивайте их, а учитесь у них, родных и умолкших за туманами иных созвездий... В одиночестве книга, да еще такая талантливая, не родится. Движение помогающей атмосферы необходимо творцу. Жаль — критика наша занята политикой, перестроечной ахинее и справедливой эпохальной публицистикой: читаешь — забываешь о настоящей прозе! «Золотой цветок-одолень» — настоящая русская проза.

Когда-то поэт Владилен Машковцев изрек:

Каменела истина веками:

умирают люди стариками.

Утверждаю я

не для гордыни:

умирают люди молодыми.

Да, сколько молодости полегло и там, в синих, синих курганах древности, и здесь — в братских могилах России?! И все это — путь к горькой мудрости, тропа — к седой матери, уставшей от навязанных ей мучений, к матери, чьими слезами плачут степные травы.

Владилен, поэт и прозаик, мечтатель и реалист, друг мой закадычный, патриот русский, не знал да и знать не мог наследственную тайну Кремля и царедворцев... Войну в Афганистане затеяли:

Громыко — министр иностранных дел СССР,

Устинов — министр обороны СССР,

Андропов — Председатель КГБ СССР.

А те, остальные политбюровские евнухи, мялись, корчились, шамкали: воевать с народом, афганским и своим, или не воевать? А мы пахали, сеяли, сталь варили, границы Родины стерегли. А они, ленинцы, строители социализма и коммунизма, архитекторы мира, они выпивали коньяк и закусывали икрою почти на могилах наших...

Изрек же Есенин: «И вместе с революцией всех взяли в плен.» А я в 1982 году посвятил Владилену стихотворение — предчувствие того, о чем второе десятилетие мы говорим, а порою и плачем: нет и нет нам покоя от собственных и от чужих разорителей.

Мы приехали

Владилену Машковцеву

Мы приехали, друг мой, и ты скакуна расседлай,

Выпей водки с усталости или домашнего квасу.

В русском поле овчарок охранно-торжественный лай,

И теперь не пробиться с тобой нам к родному Парнасу.

В русском поле не грозы, чужой проползает туман,

Отличить невозможно рассвета от взбалмошной ночи.

Звезды гаснут. Давно маяки потушил океан.

Скучный ветер и тени струятся нам в зоркие очи.

Средь огромной тоски погибают леса и холмы,

Мгла окутала нас, как бы солнышка мы ни просили,

Мгла, которую сбросить не сможем, наверное, мы,

Поредевшие витязи полураспятой России.

Не подкованы кони, копыта оббиты об грунт.

В торбах нету овса. А дорога — кремень и трясина.

Соловьи онемели, на вылете соколы мрут,

Все цветы растеряла, все речки забыла низина.

Скоро смерч разыграется желтый, упрям и жесток,

Зной пустынный пронижет густые росистые травы.

И в славянскую душу библейского яду восток

Понацедит, и сникнут последние в мире дубравы.

И откроется истина века, ужасно проста,

Содрогнется опять изумленная страхом планета:

Поведут на Голгофу, но только уже не Христа,

Поведут храбреца, большелобого брата-поэта!

Будут слезы катится из умных страдающих глаз.

Будут где-то иуды усытены звонами чарок.

Он ведь тоже мечтал окрыленно взойти на Парнас,

Да коня укротил перед хищною стаей овчарок.

1982 — 1994

 

 

Project: 
Год выпуска: 
2004
Выпуск: 
9